Отчего я завороженно наблюдаю, как инверсионные следы при свете почти севшего солнца сверкают и переливаются, как слюда, окрашенные в оранжевые и багровые тона. Сверху будто раскинулась огромная металлическая сеть, через которую, как через мясорубку, продавили тонну мяса. Кажется, что чуть-чуть и с небес закапают капли крови.
Меня невольно передергивает от отвратительного сравнения, и в разуме мечется, как мячик от пинг-понга, только одна мысль. Зачем настолько ровненько очерчивать небо в клеточку, как школьную тетрадь? Ведь самолеты не могут летать по нарочито одинаковым траекториям…
Или могут? Не то, чтобы это было бы невозможно… Просто глупо, дорого и бессмысленно.
Исходя из своих знаний, пока я могу дать только единственное объяснение настолько странным летным коридорам самолетов. В прошлом мире странные инверсионные следы называли за глаза химтрейлами или химиотрассами. Якобы правительства всех стран распыляли с самолетов различные вещества или что-то подобное.
И главное отличие химиотрасс от обычных конденсационных следов в том, что химтрейлы не исчезают через пару минут, а держатся на небе пару часов, расширяясь и превращаясь в перистые облака, а то, что было выброшено в атмосферу, медленно опускается на землю и делает свое черное дело, какое бы оно ни было. Так звучала теория заговора.
Вот только творящийся на небе звездец с прошлым миром и не сравнить даже. Там были жалкие цветочки, а тут огроменные ягодки набухли.
При воспоминаниях о теориях заговора подсознательно снова начинаю расчесывать шею. Треклятый чип! Он в прошлом мире тоже был одной из конспирологической теорий, а здесь объективная реальность.
Останавливаюсь расцарапывать, полосовать кожу ногтями, лишь когда чувствую, что по пальцам потекло что-то горячее и обожгло их кипятком. Болезненно сморщившись, я отнимаю руку от шеи и понимаю, что вновь ранила себя – все пальцы залиты кровью, что на контрасте с окружающей стужей и ледяными порывами ветра растекается по ладони жидким пламенем.
Судорожно вдохнув, я сжимаю пальцы в кулак, липкие от крови.
Первичный восторг, вмешанный с удивлением, неверием и даже с суеверным страхом при расчерченного неба сотнями полос, прошел и осталось только глухое, тянущее чувство ненависти к этому новому миру, который все сильнее и сильнее отличается от прошлого. Изменения и несоответствия лавинообразно накапливаются, грозят рухнуть и похоронить меня окончательно.
А над головой, словно издеваясь, застыло буквально небо в клеточку. Как бы пошутила Таисия, небо в клеточку, а друзья в полосочку… Меня будто тюремной решеткой накрыли.
И ведь никого из проходящих мимо людей не напрягает столь необычное небо. Все уткнулись в телефоны или смотрят куда угодно, но только не наверх. Никакой реакции! Значит, небеса здесь всегда разлинованы самолетами. То есть такая нарочито искусственная хрень над головой в порядке вещей, как и чип, вживленный в тело! Мерзость какая!
А ведь небо из-за инверсионных следов до зубного скрежета напоминает координатную сетку трехмерной программы. Она как наложена, наклеена сверху, из-за чего ощущаю себя провалившимся сквозь текстуры игры неписью, жалким мобом. Словно нахожусь за изнанкой мира, застряла здесь, в мире зазеркалья, и теперь не выбраться отсюда никогда.
— Может, мир действительно симуляция или какая-нибудь подобная срань? — шепчу себе под нос я, доставая телефон и поднимая повыше, чтобы сфотографировать небо.
При взгляде на фотографию нереальность и абсурдность происходящего только усиливается. Неожиданно активируется Система, но я ее нетерпеливым взмахом головы тут же отключаю. Не до нее сейчас.
Снова задираю голову до боли в шее и прищуриваюсь. Там еще есть что-то странное…
Сквозь сеть из инверсионных следов сверкают, на грани видимости, как шелковые нити, какие-то облака… Или это не они?
Я поворачиваю голову туда-сюда, как любопытная кошка, что наблюдает за странным поведением добычи. Но понять не получается, почему эти необычные облачные волокна белые, а не окрасились в закатные цвета, как следы от самолетов. Они словно обволакивают небо.
Да, наверное, это все же перистые облака (они еще по-научному нитевидными называются), а не что-то странное или страшное…
Я обессиленно опираюсь спиной об звякнувшее ограждение крыльца, невольно скинув с металлического узорчатого полотна снег, и прячу ладонь карман пуховика, чтобы в нем вытереть об подкладку застывшую кровь, ведь с собой у меня нет ни влажных салфеток, ни даже самого захудалого, завалявшегося платка, а затем закрываю глаза на пару минут.
После, помотав головой и растерев лицо ледяными ладонями, смотрю на навигатор в телефоне и иду строго в направлении к метро, стараясь даже случайно не бросать взгляд на небо. Хотя так и подмывает снова начать глазеть на жуткую сеть, что раскинулась над головой.
Поэтому с избыточно нарочитым вниманием разглядываю прохожих, что торопятся по своим делам или домой или куда-то еще. Смотреть вперед и только вперед, не наверх. Наверх нельзя!
Толпа людей мельтешит перед глазами, внимание то и дело рассеивается, а зрение расплывается, расфокусируется от переизбытка визуальной информации. Как вдруг взгляд случайно выхватывает из ежесекундно меняющегося калейдоскопа оживленной улицы, что у одного из прохожих – мужчины в строгом пальто и в меховой шапке из кармана выпадает бумажник и плюхается в снег.
Сперва я хотела пройти мимо. Не мое дело. Да и запал делать добрые дела сегодня закончился. Но дурацкая совесть все равно не позволила закрыть глаза на случившееся.
И я, мысленно чертыхаясь, подбегаю к потеряшке, достаю ее из сугроба, быстренько стряхиваю налипший снег и не без труда догоняю владельца кошелька, лавируя среди людей.
— Простите! — запыхавшись, трогаю за рукав прохожего. — Вы обронили!
Мужчина разворачивается, и я на секунду аж задохнулась от удивления.
Прохожий оказался достаточно пожилым мужчиной, но глубоким стариком назвать его сложно. Но не в этом дело! Внешне он выглядит так, как обычно изображают благообразных учителей положительных персонажей в сотнях тысяч книг, фильмов, сериалов.
Лицо благородное и возвышенное, как у святого, и на нем почти нет глубоких морщин. Аккуратный ежик волос почти белый от седины. Добрые, но внимательные и ясные, бездонные глаза, отчего кажется, что он смотрит сквозь тебя, в саму суть. Так может выглядеть благочестивый священник или… Глава какой-нибудь местной секты.
Пока я глупо таращилась на прохожего с необычной внешностью и по-глупому протягивала оброненный кошелек, он, вдруг улыбнувшись, аккуратно опускает мою протянутую руку, взяв за запястье, и произносит тихим голосом, но глубоким, спокойным и уверенным, без капельки старческих ноток в нем:
— Оставьте себе, вам нужнее…
Еще раз улыбнувшись, мужчина кивает и, развернувшись, уходит.
Я же стою на месте, не понимая, что сейчас произошло. А после стискиваю кошелек до боли в пальцах, которые и так уже промерзли до костей.
— Странный тип… — растерянно бормочу я, снова вытягиваю руку и держу кошелек двумя пальцами, как гремучую змею.
Какого фига он не забрал свой бумажник? Что это за милостыня такая своеобразная?
Злость удушающей волной поднимается из груди и затапливает сознание. Произошедшее сейчас вызвало чувство дежавю, всколыхнуло что-то в мозге – что-то забытое, что-то болезненное, что-то тягостное. Но воспоминание так и не вернулось, отчего я взбесилась еще больше.
Желая избавиться от неожиданного трофея, я подскакиваю к урне и уже почти швыряю кошелек туда – в вонючий зев помойки, но в последний миг останавливаюсь, и глубоко вздохнув пару раз, все же беру бумажник с собой, но не кладу его в сумку, в которой, собственно, места то и нет, а попросту засовываю в карман пуховика, но не застегиваю молнию. Пусть кто хочет, тот и ворует эту жалкую подачку оттуда.
А после разъяренная, как тысяча чертей, топаю к метро с мыслями, что даже не знаю, сможет ли сегодняшний день стать еще хуже.
По-видимому, вселенная все же вспомнила, что перегнула палку. Кнуты она мне раздавала с удовольствием, а вот пряников отсыпать забыла. Поэтому удалось угнездиться на сидении в вагоне поезда, да еще и весьма удачно – на боковом месте.
Теперь пассажир только с одной стороны сидит и прижимается своими локтями и прочими телесами, а с другой – благословенная свобода, втискивающаяся в ребра и плечо прохладным поручнем.
В метро, в час-пик, в толкучке сесть на такое благословенное самими небесами место – буквально выиграть в лотерею. Конкуренция настолько велика, что борьба за сидячие места среди пассажиров сродни битве под Аустерлицем. Даже ответить не смогу, почему в голову пришло сравнение, что подобно именно тому наполеоновскому сражению – просто к слову пришлось.
Но в любом случае мне впервые за два дня пребывания в новом мире несказанно повезло получить местечко в общественном транспорте, где взаимодействие с людьми сведено к минимуму.
Никто не дышит мне в ухо или в шею, никто не воняет перегаром как спиртовая настойка, никто не задавливает всем, чем природа щедро одарила – кучей костей, мяса и прочей органики, обтянутой тряпками, которую по недоразумению прозвали одеждой. В общем, на сегодня для счастья мне нужна только самая малость – хоть капельку личного пространства и поменьше человеков.
Злость на чудаковатого прохожего с внешностью праведного духовника давно прошла, и ее место ожидаемо захватывает страх. Как болезнь, он медленно, но верно холодит и сводит тело, острыми мурашками колет кожу ладоней изнутри, глухо и скоро колотит сердцем о ребра.
Все то, о чем я думала, пока бродила по холоду безликих улиц, вновь наваливается тяжестью бытия.
Будущее туманно, темно и пугающе.
От очередного воспоминания о незавидном конце, что ждет злодейку Лику в романе, скручивает внутренности, и я вновь испытываю парадоксальное желание, чтобы поезд встал в тоннеле, открыл двери, и я потихоньку сбегу от безвыходной ситуации в темноту, приятно пахнущей сухой землей – успокаивающим запахом могилы.
От этой мысли невольно лицо кривится от горькой усмешки.
Когда же факт смерти и ее неизменные атрибуты начали пугать меньше, чем то, каким образом я могу погибнуть?
Ведь сейчас желаю всей душой только одного, чтобы убивали меня цивильно и пристойно. Если уж суждено умереть в скором времени, то кончина должна быть обставлена красиво, а не мерзко и гадко, как было описано в книге начальницы. Никакой мокрухи и расчлененки со страданиями и пытками перед смертью.
Хотя какая разница-то! Смерть – она и в Африке смерть. К собственной гибели никогда не привыкнуть! Мой печальный опыт только и кричит об этом.
С мучениями и без них мозг не может вынести собственную смерть, и разум неизменно ломается под весом психотравмы с букетом сопутствующих проблем, начиная от навязчивых воспоминаний и кончая паническими атаками.
Поэтому, ишь ты, какая я стала – гордая и спесивая!
И когда же я успела превратиться в нечто подобное – чванливое и высокомерное, прямо как подружки-подпевалы Катерины с утиными губами…
Это из-за перерождения я изменилась или в этом мире я всегда была другой, отличающейся от себя в прошлой жизни? Вспомнить бы…
Так, все! Надо прекращать!
За целый день уже достаточно подумала о смерти, причем несколько раз по кругу.
Я закрываю глаза, вторя пассажирам, сидящим напротив, и изо всех сил напрягаюсь, пытаясь полностью очистить разгоряченный, лихорадочный разум, но получается плохо. Медитация никогда мне не давалась в том мире, а в этом тем более. Так еще и в правом ухе снова начинает звенеть, постукивать и пощелкивать.
Проклятый чип! А ведь я почти забыла о его существовании…
Само его присутствие в теле унижает! Я как бесправное животное! Даже у рабов больше свободы, чем у чипированных!
Пока я бродила по петрбургским улочкам, как неприкаянный мертвец, постоянно тянулась рукой к шее и расчесывала чип. Снова и снова. Останавливалась только тогда, когда на пальцах видела кровь.
Боль не чувствовалась из-за холода, он как природный анестетик скрадывал его, уменьшал почти до нуля. Но повторяла с завидной регулярностью ставшей нездоровой привычку драть кожу в месте вживления чипа.
Вот и сейчас я потянулась к шее в метро и чуть не взвыла от боли. Холод больше не спасает, тут тепло, влажно, и расчесанная в мясо кожа не терпит больше прикосновений. Даже случайное касание ткани воротника пуховика теперь настоящая пытка. И самое обидное, что обвинить в новой ране некого – только себя.
Вагон качнулся, и я вместе с ним, больно ударив плечо о поручень, а пассажир справа наваливается так, что кажется будто меня завалили кучей земли, и поток спутанных размышлений временно сбивается в сторону – подальше от чипов и смерти.
Метро меня все же разочаровало. Два дня то и дело мысленно возвращаюсь к тому, что ожидание опять разошлось с реальностью. В прошлой жизни мечтала побывать в подземке, покататься, а теперь…
Лучше бы вернуться обратно в свой мир, в маленький приморский южный городок, и плевать каким способом! Да хоть заново там родиться кем-то другим! Мне здесь совершенно не нравится! Тут плохо, душно… Хочу домой – в свой настоящий дом в том мире…
Я слишком резко открываю глаза и несколько раз моргаю, так как свет плафонов вагона ослепил меня.
Снова думаю о непотребном! Хватит! Никаких самоубийств! Поборемся с сюжетной веткой Лики до самого конца, а там вдруг повезет, и я помру быстро и безболезненно.
Снова передергивает при мыслях об красочно описанной мокрухе в СЛР от начальницы, в этой взрослой сказочке для самых маленьких тридцати-сорокалетних женщин. Ей-богу, прямо современные сказки братьев Гримм и без цензуры. И в ней, конечно же, повезло оказаться именно мне, кому ж еще!
Морщусь от досады, нервно ерзаю на сидении, из-за чего пассажир мужчина, сидящий справа, недовольно цокает, а я в ответ только фыркаю. Сам виноват! Нечего притираться ко мне и наваливаться всем весом, будто я – опорная стена или подушка для сна.
Но из-за своих дерганых телодвижений ощущаю в кармане нечто прямоугольное и жесткое, и вспоминаю, что у меня есть странный подарок от не менее странного пожилого мужчины.
Я сую руку в карман, не без труда вынимаю оттуда свой незапланированный трофей – бумажник, на пустом месте разозливший меня полчаса назад, и с любопытством рассматриваю его. Внешне он ничем не отличается от классических черных небольших мужских портмоне, но дешевым не выглядит, похоже сделан кошелек из настоящей кожи.
В растерянности повертев его несколько раз и не заметив ничего интересного, я открываю бумажник и заглядываю внутрь. В отделениях лежит немного денег, но достаточно, чтобы раз десять сходить в магазин.
Что ж, с паршивой овцы и шерсти клок.
Учитывая, что деньгами, застывшими огромной суммой на карте, я (по возможности, конечно) намеревалась не пользоваться принципиально, то лишние средства не помешают, особенно в виде налички. И наплевать, что милостыня меня унижает и оскорбляет.
Деньги не пахнут, а я не в том положении, чтобы отказываться от подарков судьбы. Любых.
Но ранее я разозлилась не от того, что мне деньги подали, как нищей, в этом уверена на сто процентов. Нечто подобное не заденет мою гордость. Слишком уж я жадна до денег, как и все люди.
Меня невольно передергивает от отвратительного сравнения, и в разуме мечется, как мячик от пинг-понга, только одна мысль. Зачем настолько ровненько очерчивать небо в клеточку, как школьную тетрадь? Ведь самолеты не могут летать по нарочито одинаковым траекториям…
Или могут? Не то, чтобы это было бы невозможно… Просто глупо, дорого и бессмысленно.
Исходя из своих знаний, пока я могу дать только единственное объяснение настолько странным летным коридорам самолетов. В прошлом мире странные инверсионные следы называли за глаза химтрейлами или химиотрассами. Якобы правительства всех стран распыляли с самолетов различные вещества или что-то подобное.
И главное отличие химиотрасс от обычных конденсационных следов в том, что химтрейлы не исчезают через пару минут, а держатся на небе пару часов, расширяясь и превращаясь в перистые облака, а то, что было выброшено в атмосферу, медленно опускается на землю и делает свое черное дело, какое бы оно ни было. Так звучала теория заговора.
Вот только творящийся на небе звездец с прошлым миром и не сравнить даже. Там были жалкие цветочки, а тут огроменные ягодки набухли.
При воспоминаниях о теориях заговора подсознательно снова начинаю расчесывать шею. Треклятый чип! Он в прошлом мире тоже был одной из конспирологической теорий, а здесь объективная реальность.
Останавливаюсь расцарапывать, полосовать кожу ногтями, лишь когда чувствую, что по пальцам потекло что-то горячее и обожгло их кипятком. Болезненно сморщившись, я отнимаю руку от шеи и понимаю, что вновь ранила себя – все пальцы залиты кровью, что на контрасте с окружающей стужей и ледяными порывами ветра растекается по ладони жидким пламенем.
Судорожно вдохнув, я сжимаю пальцы в кулак, липкие от крови.
Первичный восторг, вмешанный с удивлением, неверием и даже с суеверным страхом при расчерченного неба сотнями полос, прошел и осталось только глухое, тянущее чувство ненависти к этому новому миру, который все сильнее и сильнее отличается от прошлого. Изменения и несоответствия лавинообразно накапливаются, грозят рухнуть и похоронить меня окончательно.
А над головой, словно издеваясь, застыло буквально небо в клеточку. Как бы пошутила Таисия, небо в клеточку, а друзья в полосочку… Меня будто тюремной решеткой накрыли.
И ведь никого из проходящих мимо людей не напрягает столь необычное небо. Все уткнулись в телефоны или смотрят куда угодно, но только не наверх. Никакой реакции! Значит, небеса здесь всегда разлинованы самолетами. То есть такая нарочито искусственная хрень над головой в порядке вещей, как и чип, вживленный в тело! Мерзость какая!
А ведь небо из-за инверсионных следов до зубного скрежета напоминает координатную сетку трехмерной программы. Она как наложена, наклеена сверху, из-за чего ощущаю себя провалившимся сквозь текстуры игры неписью, жалким мобом. Словно нахожусь за изнанкой мира, застряла здесь, в мире зазеркалья, и теперь не выбраться отсюда никогда.
— Может, мир действительно симуляция или какая-нибудь подобная срань? — шепчу себе под нос я, доставая телефон и поднимая повыше, чтобы сфотографировать небо.
При взгляде на фотографию нереальность и абсурдность происходящего только усиливается. Неожиданно активируется Система, но я ее нетерпеливым взмахом головы тут же отключаю. Не до нее сейчас.
Снова задираю голову до боли в шее и прищуриваюсь. Там еще есть что-то странное…
Сквозь сеть из инверсионных следов сверкают, на грани видимости, как шелковые нити, какие-то облака… Или это не они?
Я поворачиваю голову туда-сюда, как любопытная кошка, что наблюдает за странным поведением добычи. Но понять не получается, почему эти необычные облачные волокна белые, а не окрасились в закатные цвета, как следы от самолетов. Они словно обволакивают небо.
Да, наверное, это все же перистые облака (они еще по-научному нитевидными называются), а не что-то странное или страшное…
Я обессиленно опираюсь спиной об звякнувшее ограждение крыльца, невольно скинув с металлического узорчатого полотна снег, и прячу ладонь карман пуховика, чтобы в нем вытереть об подкладку застывшую кровь, ведь с собой у меня нет ни влажных салфеток, ни даже самого захудалого, завалявшегося платка, а затем закрываю глаза на пару минут.
После, помотав головой и растерев лицо ледяными ладонями, смотрю на навигатор в телефоне и иду строго в направлении к метро, стараясь даже случайно не бросать взгляд на небо. Хотя так и подмывает снова начать глазеть на жуткую сеть, что раскинулась над головой.
Поэтому с избыточно нарочитым вниманием разглядываю прохожих, что торопятся по своим делам или домой или куда-то еще. Смотреть вперед и только вперед, не наверх. Наверх нельзя!
Толпа людей мельтешит перед глазами, внимание то и дело рассеивается, а зрение расплывается, расфокусируется от переизбытка визуальной информации. Как вдруг взгляд случайно выхватывает из ежесекундно меняющегося калейдоскопа оживленной улицы, что у одного из прохожих – мужчины в строгом пальто и в меховой шапке из кармана выпадает бумажник и плюхается в снег.
Сперва я хотела пройти мимо. Не мое дело. Да и запал делать добрые дела сегодня закончился. Но дурацкая совесть все равно не позволила закрыть глаза на случившееся.
И я, мысленно чертыхаясь, подбегаю к потеряшке, достаю ее из сугроба, быстренько стряхиваю налипший снег и не без труда догоняю владельца кошелька, лавируя среди людей.
— Простите! — запыхавшись, трогаю за рукав прохожего. — Вы обронили!
Мужчина разворачивается, и я на секунду аж задохнулась от удивления.
Прохожий оказался достаточно пожилым мужчиной, но глубоким стариком назвать его сложно. Но не в этом дело! Внешне он выглядит так, как обычно изображают благообразных учителей положительных персонажей в сотнях тысяч книг, фильмов, сериалов.
Лицо благородное и возвышенное, как у святого, и на нем почти нет глубоких морщин. Аккуратный ежик волос почти белый от седины. Добрые, но внимательные и ясные, бездонные глаза, отчего кажется, что он смотрит сквозь тебя, в саму суть. Так может выглядеть благочестивый священник или… Глава какой-нибудь местной секты.
Пока я глупо таращилась на прохожего с необычной внешностью и по-глупому протягивала оброненный кошелек, он, вдруг улыбнувшись, аккуратно опускает мою протянутую руку, взяв за запястье, и произносит тихим голосом, но глубоким, спокойным и уверенным, без капельки старческих ноток в нем:
— Оставьте себе, вам нужнее…
Еще раз улыбнувшись, мужчина кивает и, развернувшись, уходит.
Я же стою на месте, не понимая, что сейчас произошло. А после стискиваю кошелек до боли в пальцах, которые и так уже промерзли до костей.
— Странный тип… — растерянно бормочу я, снова вытягиваю руку и держу кошелек двумя пальцами, как гремучую змею.
Какого фига он не забрал свой бумажник? Что это за милостыня такая своеобразная?
Злость удушающей волной поднимается из груди и затапливает сознание. Произошедшее сейчас вызвало чувство дежавю, всколыхнуло что-то в мозге – что-то забытое, что-то болезненное, что-то тягостное. Но воспоминание так и не вернулось, отчего я взбесилась еще больше.
Желая избавиться от неожиданного трофея, я подскакиваю к урне и уже почти швыряю кошелек туда – в вонючий зев помойки, но в последний миг останавливаюсь, и глубоко вздохнув пару раз, все же беру бумажник с собой, но не кладу его в сумку, в которой, собственно, места то и нет, а попросту засовываю в карман пуховика, но не застегиваю молнию. Пусть кто хочет, тот и ворует эту жалкую подачку оттуда.
А после разъяренная, как тысяча чертей, топаю к метро с мыслями, что даже не знаю, сможет ли сегодняшний день стать еще хуже.
Глава 21
По-видимому, вселенная все же вспомнила, что перегнула палку. Кнуты она мне раздавала с удовольствием, а вот пряников отсыпать забыла. Поэтому удалось угнездиться на сидении в вагоне поезда, да еще и весьма удачно – на боковом месте.
Теперь пассажир только с одной стороны сидит и прижимается своими локтями и прочими телесами, а с другой – благословенная свобода, втискивающаяся в ребра и плечо прохладным поручнем.
В метро, в час-пик, в толкучке сесть на такое благословенное самими небесами место – буквально выиграть в лотерею. Конкуренция настолько велика, что борьба за сидячие места среди пассажиров сродни битве под Аустерлицем. Даже ответить не смогу, почему в голову пришло сравнение, что подобно именно тому наполеоновскому сражению – просто к слову пришлось.
Но в любом случае мне впервые за два дня пребывания в новом мире несказанно повезло получить местечко в общественном транспорте, где взаимодействие с людьми сведено к минимуму.
Никто не дышит мне в ухо или в шею, никто не воняет перегаром как спиртовая настойка, никто не задавливает всем, чем природа щедро одарила – кучей костей, мяса и прочей органики, обтянутой тряпками, которую по недоразумению прозвали одеждой. В общем, на сегодня для счастья мне нужна только самая малость – хоть капельку личного пространства и поменьше человеков.
Злость на чудаковатого прохожего с внешностью праведного духовника давно прошла, и ее место ожидаемо захватывает страх. Как болезнь, он медленно, но верно холодит и сводит тело, острыми мурашками колет кожу ладоней изнутри, глухо и скоро колотит сердцем о ребра.
Все то, о чем я думала, пока бродила по холоду безликих улиц, вновь наваливается тяжестью бытия.
Будущее туманно, темно и пугающе.
От очередного воспоминания о незавидном конце, что ждет злодейку Лику в романе, скручивает внутренности, и я вновь испытываю парадоксальное желание, чтобы поезд встал в тоннеле, открыл двери, и я потихоньку сбегу от безвыходной ситуации в темноту, приятно пахнущей сухой землей – успокаивающим запахом могилы.
От этой мысли невольно лицо кривится от горькой усмешки.
Когда же факт смерти и ее неизменные атрибуты начали пугать меньше, чем то, каким образом я могу погибнуть?
Ведь сейчас желаю всей душой только одного, чтобы убивали меня цивильно и пристойно. Если уж суждено умереть в скором времени, то кончина должна быть обставлена красиво, а не мерзко и гадко, как было описано в книге начальницы. Никакой мокрухи и расчлененки со страданиями и пытками перед смертью.
Хотя какая разница-то! Смерть – она и в Африке смерть. К собственной гибели никогда не привыкнуть! Мой печальный опыт только и кричит об этом.
С мучениями и без них мозг не может вынести собственную смерть, и разум неизменно ломается под весом психотравмы с букетом сопутствующих проблем, начиная от навязчивых воспоминаний и кончая паническими атаками.
Поэтому, ишь ты, какая я стала – гордая и спесивая!
И когда же я успела превратиться в нечто подобное – чванливое и высокомерное, прямо как подружки-подпевалы Катерины с утиными губами…
Это из-за перерождения я изменилась или в этом мире я всегда была другой, отличающейся от себя в прошлой жизни? Вспомнить бы…
Так, все! Надо прекращать!
За целый день уже достаточно подумала о смерти, причем несколько раз по кругу.
Я закрываю глаза, вторя пассажирам, сидящим напротив, и изо всех сил напрягаюсь, пытаясь полностью очистить разгоряченный, лихорадочный разум, но получается плохо. Медитация никогда мне не давалась в том мире, а в этом тем более. Так еще и в правом ухе снова начинает звенеть, постукивать и пощелкивать.
Проклятый чип! А ведь я почти забыла о его существовании…
Само его присутствие в теле унижает! Я как бесправное животное! Даже у рабов больше свободы, чем у чипированных!
Пока я бродила по петрбургским улочкам, как неприкаянный мертвец, постоянно тянулась рукой к шее и расчесывала чип. Снова и снова. Останавливалась только тогда, когда на пальцах видела кровь.
Боль не чувствовалась из-за холода, он как природный анестетик скрадывал его, уменьшал почти до нуля. Но повторяла с завидной регулярностью ставшей нездоровой привычку драть кожу в месте вживления чипа.
Вот и сейчас я потянулась к шее в метро и чуть не взвыла от боли. Холод больше не спасает, тут тепло, влажно, и расчесанная в мясо кожа не терпит больше прикосновений. Даже случайное касание ткани воротника пуховика теперь настоящая пытка. И самое обидное, что обвинить в новой ране некого – только себя.
Вагон качнулся, и я вместе с ним, больно ударив плечо о поручень, а пассажир справа наваливается так, что кажется будто меня завалили кучей земли, и поток спутанных размышлений временно сбивается в сторону – подальше от чипов и смерти.
Метро меня все же разочаровало. Два дня то и дело мысленно возвращаюсь к тому, что ожидание опять разошлось с реальностью. В прошлой жизни мечтала побывать в подземке, покататься, а теперь…
Лучше бы вернуться обратно в свой мир, в маленький приморский южный городок, и плевать каким способом! Да хоть заново там родиться кем-то другим! Мне здесь совершенно не нравится! Тут плохо, душно… Хочу домой – в свой настоящий дом в том мире…
Я слишком резко открываю глаза и несколько раз моргаю, так как свет плафонов вагона ослепил меня.
Снова думаю о непотребном! Хватит! Никаких самоубийств! Поборемся с сюжетной веткой Лики до самого конца, а там вдруг повезет, и я помру быстро и безболезненно.
Снова передергивает при мыслях об красочно описанной мокрухе в СЛР от начальницы, в этой взрослой сказочке для самых маленьких тридцати-сорокалетних женщин. Ей-богу, прямо современные сказки братьев Гримм и без цензуры. И в ней, конечно же, повезло оказаться именно мне, кому ж еще!
Морщусь от досады, нервно ерзаю на сидении, из-за чего пассажир мужчина, сидящий справа, недовольно цокает, а я в ответ только фыркаю. Сам виноват! Нечего притираться ко мне и наваливаться всем весом, будто я – опорная стена или подушка для сна.
Но из-за своих дерганых телодвижений ощущаю в кармане нечто прямоугольное и жесткое, и вспоминаю, что у меня есть странный подарок от не менее странного пожилого мужчины.
Я сую руку в карман, не без труда вынимаю оттуда свой незапланированный трофей – бумажник, на пустом месте разозливший меня полчаса назад, и с любопытством рассматриваю его. Внешне он ничем не отличается от классических черных небольших мужских портмоне, но дешевым не выглядит, похоже сделан кошелек из настоящей кожи.
В растерянности повертев его несколько раз и не заметив ничего интересного, я открываю бумажник и заглядываю внутрь. В отделениях лежит немного денег, но достаточно, чтобы раз десять сходить в магазин.
Что ж, с паршивой овцы и шерсти клок.
Учитывая, что деньгами, застывшими огромной суммой на карте, я (по возможности, конечно) намеревалась не пользоваться принципиально, то лишние средства не помешают, особенно в виде налички. И наплевать, что милостыня меня унижает и оскорбляет.
Деньги не пахнут, а я не в том положении, чтобы отказываться от подарков судьбы. Любых.
Но ранее я разозлилась не от того, что мне деньги подали, как нищей, в этом уверена на сто процентов. Нечто подобное не заденет мою гордость. Слишком уж я жадна до денег, как и все люди.
