А потом упали на ложе обессиленные, счастливые, а за стенами Вальденбурга, заглядывая в комнату сквозь полуприкрытую ставню узкого окна, расцветала влажная весенняя ночь.
Сладкая дремота, одолевшая их после, была чуть ли не худшим, что может приключиться с влюбленными, если они забудут об осторожности. Открыв глаза, королева увидела в окне золотистое рассветное сияние; она села в постели. Лео проснулся от ее резкого движения. Приподнялся на локте, потянулся к нежным плечам, погладил, обнял за талию.
– Лео, – тихо сказала Анастази. – Ты понимаешь, что мы наделали?
Она вскочила и начала торопливо одеваться, путаясь в тканях, не находя рукавов; споткнулась о длинный подол – Лео подхватил ее под локти, удержал от падения.
– Уже рассвет!.. О Боже, если он заметит…
Лео помог ей зашнуровать платье, но при этом усмехнулся, что такой чрезмерный порядок в одежде тем более как-то странно будет выглядеть ранним утром. Не удержавшись, поцеловал в обнаженное плечо.
– Моя королева.
– Ах, ты…! – прошипела Анастази, теряя и без того невеликие остатки спокойствия. – Меня же хватятся! Муж… Торнхельм не простит…
– Хм, – сказал Лео, выразив этим коротким непочтительным звуком свое истинное отношение к королю Вальденбурга. – Все еще спят. Сейчас очень рано. Не волнуйся так, Ази.
Анастази, все отчетливей понимая, какой ужасный проступок совершила, оттолкнула его.
– Лео! Лео, как ты мог? Как мы могли такое?..
Она ожидала оправданий, клятв, запоздалого раскаяния – чего угодно. Но он лишь рассмеялся и посмотрел на нее взглядом, каким мудрые взрослые смотрят на придумывающих небылицы детей. Нет, он совершенно не сожалел о том, как провел эту ночь.
Анастази отвернулась. Следовало стыдиться, ибо недавно они были как звери в лесу во время гона, однако вместо сожаления оба ощущали радость и желание наслаждаться вновь и вновь.
Лео взял ее руку, повернул ладонью вверх, поцеловал запястье. Потом коснулся губами локтя, уже скрытого под расшитой тканью платья.
Слишком откровенно, почти непристойно – счастье, что это происходит не на виду, ибо один такой поцелуй способен погубить самую безупречную репутацию. Так женщин, презревших узы брака, целуют уверенные во взаимности любовники.
– Это безумие! Неужели ты не понимаешь, в какой мы теперь опасности?!
Ей захотелось его ударить; сдержавшись, она оттолкнула его и кинулась к двери. Лео опередил ее, приложил палец к губам. Затем открыл дверь, осторожно выглянул и, убедившись, что коридор пуст, пропустил Анастази вперед себя. Удержал ее руку в своей руке.
– Обещай, что еще придешь ко мне, Ази.
Ее – хоть и всего на мгновение, – охватил гнев на то, что он позволяет себе так вольно распоряжаться ее жизнью.
– Нет, – резко ответила она. – Мы поступили ужасно, непростительно. Будет лучше, если мы забудем о произошедшем, и этот секрет не покинет пределов твоей комнаты.
– Но ты не сможешь запретить мне желать тебя, королева.
– Ты всего лишь жалкий менестрель! Не смей так со мной разговаривать! Ты вообще не имеешь права раскрывать свой рот, пока тебе не разрешат! – яростно прошипела она, вырвалась и бросилась прочь. Лео некоторое время смотрел ей вслед, потом усмехнулся и вернулся в свою комнату. Но сон больше не шел к нему, и он лежал, глядя, как светлеет небо и рассвет разворачивает над замком багряно-рыжие знамена. Замок постепенно просыпался – во дворе слышался скрип колодезного ворота, негромкие голоса; издалека – из Штокхама, а может, даже из Гюнттале – долетел колокольный звон. Ему откликнулся, словно вторя, небольшой колокол вальденбургской капеллы.
Анастази повезло – никто не встретился ей, хотя она замирала у каждого поворота, боясь услышать шаги; по пятам гналось разоблачающее, сияющее утро, но наконец она вошла в королевские покои и смогла хоть немного перевести дух. Альма, дремавшая на своем обычном месте в преддверии королевской опочивальни, услышав, что госпожа вернулась, хотела помочь ей снять верхнее платье, но Анастази только небрежно отмахнулась – служанка обязательно бы заметила, что с одеждой что-то не так. Уже в опочивальне, притворив дверь, торопливо расшнуровала тесемки, завязанные Лео тщательно и аккуратно.
Королева замерла на середине комнаты. На миг показалось, что муж не спит – но нет, он лежал, не двигаясь, его дыхание было ровным и глубоким. Сквозь приоткрытый полог постели она видела его обнаженные плечи, сильную шею, руку, спокойно лежащую поверх расшитого покрывала.
Все здесь, такое знакомое, привычное, обыденное, казалось, должно было успокаивать, но с каждым мгновением в душе нарастала мучительная, всеохватная тревога.
Анастази положила платье на широкую скамью. Сняв башмачки, прошла по огромному, от стены до стены, гимиану. Села на стоявшую неподалеку от королевского ложа скамью, только сейчас заметив, что подол нижней рубашки разорван у самого колена. Отчаяние охватило ее – несомненно, Торнхельм сразу же все поймет, и тогда пощады не будет ни ей, ни Лео.
Она вскочила – и тут же застыла, боясь нечаянно разбудить супруга. Осторожно подошла к ложу, тихонько примостилась на самом краешке. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи. Ей казалось, что совершается что-то удивительно непристойное – ведь нельзя, невозможно лечь с одним мужчиной, только что вернувшись из постели другого, что бы там ни пелось в похабных песенках!
– Ты почему не укрываешься? Совсем ведь замерзла, – проснувшись, ласково прошептал Торнхельм, придвинулся ближе, укутывая ее в одеяло, ткнулся носом и губами в шею. – И о чем только вы с Юхой болтаете всю ночь напролет?.. Может, ей и наскучили объятия Свена, но мне-то твои нет… Иди, я тебя сейчас согрею…
Она поняла намерение супруга раньше, чем он выразил его словами, и отчаяние превратилось в мрачную обреченность.
Ей было противно от самой себя, от мысли о возможной близости с супругом, от того, что тело теперь жаждет совсем других прикосновений. К горлу подкатил ком, но она стиснула зубы, чтобы не расплакаться, погладила Торнхельма, так быстро ставшего ей совершенно чужим, по руке и сказала:
– Вилетта хорошая служанка. Она заботится о своей госпоже и поддерживает огонь в камине весьма усердно, так что Евгения не так уж мерзнет без Свена, можешь мне поверить. Но от духоты клонит в сон…
В ее словах была толика правды – перед тем, как встретиться с Лео, она и впрямь некоторое время пробыла у Евгении. И следовало немало поблагодарить сестру за проницательность, ибо герцогиня отправила служанку отдыхать, предпочитая беседовать с сестрой наедине – укоренившаяся с юности и оказавшаяся весьма полезной привычка!
Муж провел ладонью вдоль ее бедра, Анастази почувствовала теплое прикосновение его пальцев сквозь прореху на ткани. Быстро поймала его руку.
– Однако в замке очень холодно, Торнхельм. Я так бежала, боясь, что превращусь в ледяную королеву, что наступила на подол…
– Неужели это тебя расстроило? У тебя видимо-невидимо разных рубашек. Все это, – он сделал замысловатый жест рукой в воздухе. – Левантийский шелк, камбре, лон… Какая нелепица – вальденбургской королеве так переживать из-за отреза ткани…
– Все, все, Торнхельм, надо вставать, – запротестовала она, высвобождаясь из его объятий. – Уже рассвело.
– Разве свет дня был когда-нибудь для нас помехой, любовь моя?
– Не сейчас, – заставив себя улыбнуться, сказала Анастази, и, убрав с колена его руку, поднялась с кровати. – Скоро все проснутся, и слуги вот-вот придут сюда. Неприлично, ей-богу, Торнхельм, милый…
Тем не менее к трапезе они вышли довольно поздно, когда все семейство и челядь уже преисполнились легкого нетерпения. Спустились как обычно, рука об руку, улыбаясь, и Анастази оставалось лишь удивляться тому, как легко ей дается обман.
Ее сыновья так быстро выросли, некогда любимый муж был рядом, улыбался, глядя на забавы своих детей, но все это казалось сейчас бесконечно далеким.
Анастази смотрела на происходящее словно сквозь пелену, полупрозрачный полог постели, в которой еще недавно лежала с любовником.
Отто и Юрген носились друг за дружкой по залу, и Юрген пытался ткнуть старшего брата деревянным мечом, пока тот не отнял у него игрушку. Юный Эрих был здесь же, тихонько подначивал младших, ибо был в том возрасте раннего отрочества, когда кажется, что насмешливость и упрямство могут заменить ум.
Потасовка грозила перейти в нешуточную драку, и тогда по знаку короля Михаэль вмешался и разнял братьев.
Катарина, весьма возможно, тоже желала принять участие в возне старших братьев, но госпожа Экеспарре, ее наставница, держала девочку на коленях и вполголоса втолковывала ей, что принцессе дома Швертегейсс-Лините-и-Эрвен не следует уподобляться мальчишкам – даже собственным братьям, ибо они станут воинами, и жизнь их и впредь будет груба.
– Сердце должно подсказывать вам, моя принцесса, что особе вашего происхождения неприлично бегать и топать. Будьте сдержанны, скромны и благочестивы, ибо это более всего радостно вашему отцу…
Нигде девочки не стеснены такой несвободой, как в королевских домах!
Королева поспешила отвлечься от этих мыслей, заговорив с Альмой, потом обратилась к старшему сыну, потому что утихомирить его всегда стоило многих сил и занимало гораздо больше времени, чем сама трапеза:
– Тебе, мой сын, следовало бы привести себя в надлежащий вид, прежде чем входить в королевский трапезный зал… Что ты делал утром?
Эрих смешался, сразу потянулся пригладить вечно взъерошенные темные волосы – ухищрения, казавшиеся ему недостойными рыцаря, он ненавидел и выполнял с большой неохотой, и ему было стыдно, что мать сразу заметила его нерадивость.
– Я упражнялся в фехтовании, матушка.
Анастази вопросительно взглянула на Михаэля.
– Это так, моя королева, – с поклоном ответил тот. – Юный барон с самой зари на ногах, как и положено истинному воину. Он делает большие успехи – бедный старый деревянный Ганс вот-вот развалится под градом ударов, которыми барон осыпает его каждое утро…
– Мне радостно это слышать. И все же, Эрих, возлюбленный мой сын, будь любезен соблюдать опрятность. По одежде благородного человека можно заметить, что он в нужде, но нельзя, чтобы окружающие считали, что он неряха…
– Если в моих руках будет добрый меч… – начал Эрих, но, встретившись взглядом с матерью, замолчал, поклонился, поцеловал протянутую королевой руку. Благословив его, поцеловав в макушку – какой он уже высокий, теперь почти не приходится склоняться к нему! – Анастази повернулась к Евгении, заговорила с ней и между прочим заметила, что обсуждение новых нарядов и воспоминания о прошлогоднем празднике у Хаккенов способны отнять у них с сестрой, наверное, еще и не столько времени…
– Так значит, вот что способно отнять вас у ваших мужчин – обсуждение нарядов и чужих праздников, – с ласковой усмешкой проговорил Торнхельм, обращаясь к герцогине. Та слегка пожала плечами:
– На Хельге Велленштайн-Хаккен было такое великолепное платье, а родовой замок Хаккенов так преобразился с тех пор, как Кристоф вернулся с Востока, что начинаешь верить, будто он действительно привез оттуда несметные богатства…
Лео Вагнер стоял в отдалении, у самого камина, прислонившись плечом к стене и скрестив руки на груди. Анастази быстро, небрежно окинула взглядом его ладную фигуру, кажущуюся еще более стройной в той же, что и накануне, черной, не доходящей до колен котте из тонкой шерстяной ткани, и поспешно отвела глаза.
Менестрель, поклонившись, приветствовал короля и королеву. Торнхельм ответил ему кивком головы, а королева поймала себя на том, что сейчас почти ненавидит Лео – за свою стыдную женскую слабость, за опасность, которой они себя подвергли, за вынужденную ложь.
Но более она не позволит страсти возобладать над разумом. Доброе имя важнее любви, как бы ни воспевали ее сластолюбцы и обманщики. И вообще, лучше отправить менестреля обратно, к Вольфу, под благовидным предлогом – хотя бы на время. Пусть исчезнет отсюда. В одиночестве легче будет забыть его. Или воистину говорят, что даже самой лучшей из нас не дано сил воспротивиться похоти?
Она едва не рассмеялась в голос и поспешила поднести к губам чашу с теплым ягодным отваром. Разве имеет смысл говорить о целомудрии после ночи, проведенной в плотских утехах?!
– Мне показалось, – осторожно, выверяя каждое слово, сказала Евгения, когда после трапезы сестры остались наедине. – Что ты была сегодня не столь откровенна со своим супругом, как бываешь обычно. Ази, скажи, что происходит? Мне следует тревожиться за тебя?
Королева рассказала о ночном свидании без утайки и попыток оправдаться. Покачав головой, закрыла лицо ладонями.
– Подумать только, я стала любовницей Лео Вагнера! Какой срам…
Возможно, она говорила это всерьез, но Евгении показалось, что в ее словах звучит не сожаление, а игра.
– У меня слов нет! Такая непристойность… И тебе ничуть не стыдно, не лги. Я хорошо тебя знаю. Мне не нравится Лео. Он всегда делал нам подлости, и, кроме подлостей, я от него ничего не жду.
– Не говори мне о стыде, Евгения! Не ты ли сделала то же самое, когда однажды встретилась со Свеном Лините в роще … втайне от мужа?! Ты сожалеешь об этом?
Евгения удивленно взглянула на сестру – пытаясь отрицать очевидное, Анастази прибегла к неожиданно жестокому способу защиты.
– Не следует сравнивать герцога Рюттеля с Торнхельмом Вальденбургским, сестра, и ты это прекрасно знаешь. Кроме того, и Лео Вагнер – не Свен Лините.
– Разве? Мужчина, такой же, как все они.
– Очевидная ложь! Твой менестрель, должно быть, за деньги плясал и пел на ярмарках, раздевался перед жадными до утех женами богатых торговцев, пока Густав из какой-то причуды – которых у него, прямо скажем, было чересчур много, – не взял его ко двору. Ты знаешь, что о таких, как он, говорят священники?
– Что они своими танцами и непристойными песнями возбуждают в мирянах гнусные похоти, и швырять им милостыню – великий грех. Но разве здесь в этом дело?
– Да, в этом! Ты одариваешь его так щедро, как не одаривают иных земных царей! Бесчестный простолюдин этого не заслуживает!
– Он в меня действительно влюблен!
– Не сомневаюсь, что он и в самом деле так думает. Людям столь неблагородным, в силу их низкого происхождения даже простительно самообольщение. Но только ты не для него! И он в подметки не годится любому из твоих мужчин. Вспомни Рихарда, Ази, – разве Лео смог бы хоть в чем-то соперничать с ним? Я боюсь, что ты вышла на … дорогу и делишь ее не с тем человеком, ибо за ним по пятам к тебе придут печаль и одиночество, унижение и позор!
Анастази не отвечала, отвернувшись к окну, приоткрытому впервые после зимы. На каменном подоконнике суетились воробьи, верещали, спорили из-за брошенного им королевой хлебного мякиша. Постепенно на лице вальденбургской королевы появлялось знакомое Евгении упрямое выражение, и герцогиня поняла, что ослепленная страстью Анастази способна предаться любому самообману.
– Я видела, как он сегодня утром смотрел на тебя. Мои глаза не лгут мне, и я вправе верить тому, что вижу! – Евгения вскочила, прошлась по каминному залу, резко одернула подол верхнего платья, как будто он ей мешал. – Выскочка без роду и племени, жадный, голодный… Мерзавец! Он знает, что ничего не может дать тебе
Сладкая дремота, одолевшая их после, была чуть ли не худшим, что может приключиться с влюбленными, если они забудут об осторожности. Открыв глаза, королева увидела в окне золотистое рассветное сияние; она села в постели. Лео проснулся от ее резкого движения. Приподнялся на локте, потянулся к нежным плечам, погладил, обнял за талию.
– Лео, – тихо сказала Анастази. – Ты понимаешь, что мы наделали?
Она вскочила и начала торопливо одеваться, путаясь в тканях, не находя рукавов; споткнулась о длинный подол – Лео подхватил ее под локти, удержал от падения.
– Уже рассвет!.. О Боже, если он заметит…
Лео помог ей зашнуровать платье, но при этом усмехнулся, что такой чрезмерный порядок в одежде тем более как-то странно будет выглядеть ранним утром. Не удержавшись, поцеловал в обнаженное плечо.
– Моя королева.
– Ах, ты…! – прошипела Анастази, теряя и без того невеликие остатки спокойствия. – Меня же хватятся! Муж… Торнхельм не простит…
– Хм, – сказал Лео, выразив этим коротким непочтительным звуком свое истинное отношение к королю Вальденбурга. – Все еще спят. Сейчас очень рано. Не волнуйся так, Ази.
Анастази, все отчетливей понимая, какой ужасный проступок совершила, оттолкнула его.
– Лео! Лео, как ты мог? Как мы могли такое?..
Она ожидала оправданий, клятв, запоздалого раскаяния – чего угодно. Но он лишь рассмеялся и посмотрел на нее взглядом, каким мудрые взрослые смотрят на придумывающих небылицы детей. Нет, он совершенно не сожалел о том, как провел эту ночь.
Анастази отвернулась. Следовало стыдиться, ибо недавно они были как звери в лесу во время гона, однако вместо сожаления оба ощущали радость и желание наслаждаться вновь и вновь.
Лео взял ее руку, повернул ладонью вверх, поцеловал запястье. Потом коснулся губами локтя, уже скрытого под расшитой тканью платья.
Слишком откровенно, почти непристойно – счастье, что это происходит не на виду, ибо один такой поцелуй способен погубить самую безупречную репутацию. Так женщин, презревших узы брака, целуют уверенные во взаимности любовники.
– Это безумие! Неужели ты не понимаешь, в какой мы теперь опасности?!
Ей захотелось его ударить; сдержавшись, она оттолкнула его и кинулась к двери. Лео опередил ее, приложил палец к губам. Затем открыл дверь, осторожно выглянул и, убедившись, что коридор пуст, пропустил Анастази вперед себя. Удержал ее руку в своей руке.
– Обещай, что еще придешь ко мне, Ази.
Ее – хоть и всего на мгновение, – охватил гнев на то, что он позволяет себе так вольно распоряжаться ее жизнью.
– Нет, – резко ответила она. – Мы поступили ужасно, непростительно. Будет лучше, если мы забудем о произошедшем, и этот секрет не покинет пределов твоей комнаты.
– Но ты не сможешь запретить мне желать тебя, королева.
– Ты всего лишь жалкий менестрель! Не смей так со мной разговаривать! Ты вообще не имеешь права раскрывать свой рот, пока тебе не разрешат! – яростно прошипела она, вырвалась и бросилась прочь. Лео некоторое время смотрел ей вслед, потом усмехнулся и вернулся в свою комнату. Но сон больше не шел к нему, и он лежал, глядя, как светлеет небо и рассвет разворачивает над замком багряно-рыжие знамена. Замок постепенно просыпался – во дворе слышался скрип колодезного ворота, негромкие голоса; издалека – из Штокхама, а может, даже из Гюнттале – долетел колокольный звон. Ему откликнулся, словно вторя, небольшой колокол вальденбургской капеллы.
Анастази повезло – никто не встретился ей, хотя она замирала у каждого поворота, боясь услышать шаги; по пятам гналось разоблачающее, сияющее утро, но наконец она вошла в королевские покои и смогла хоть немного перевести дух. Альма, дремавшая на своем обычном месте в преддверии королевской опочивальни, услышав, что госпожа вернулась, хотела помочь ей снять верхнее платье, но Анастази только небрежно отмахнулась – служанка обязательно бы заметила, что с одеждой что-то не так. Уже в опочивальне, притворив дверь, торопливо расшнуровала тесемки, завязанные Лео тщательно и аккуратно.
Королева замерла на середине комнаты. На миг показалось, что муж не спит – но нет, он лежал, не двигаясь, его дыхание было ровным и глубоким. Сквозь приоткрытый полог постели она видела его обнаженные плечи, сильную шею, руку, спокойно лежащую поверх расшитого покрывала.
Все здесь, такое знакомое, привычное, обыденное, казалось, должно было успокаивать, но с каждым мгновением в душе нарастала мучительная, всеохватная тревога.
Анастази положила платье на широкую скамью. Сняв башмачки, прошла по огромному, от стены до стены, гимиану. Села на стоявшую неподалеку от королевского ложа скамью, только сейчас заметив, что подол нижней рубашки разорван у самого колена. Отчаяние охватило ее – несомненно, Торнхельм сразу же все поймет, и тогда пощады не будет ни ей, ни Лео.
Она вскочила – и тут же застыла, боясь нечаянно разбудить супруга. Осторожно подошла к ложу, тихонько примостилась на самом краешке. О том, чтобы заснуть, не могло быть и речи. Ей казалось, что совершается что-то удивительно непристойное – ведь нельзя, невозможно лечь с одним мужчиной, только что вернувшись из постели другого, что бы там ни пелось в похабных песенках!
– Ты почему не укрываешься? Совсем ведь замерзла, – проснувшись, ласково прошептал Торнхельм, придвинулся ближе, укутывая ее в одеяло, ткнулся носом и губами в шею. – И о чем только вы с Юхой болтаете всю ночь напролет?.. Может, ей и наскучили объятия Свена, но мне-то твои нет… Иди, я тебя сейчас согрею…
Она поняла намерение супруга раньше, чем он выразил его словами, и отчаяние превратилось в мрачную обреченность.
Ей было противно от самой себя, от мысли о возможной близости с супругом, от того, что тело теперь жаждет совсем других прикосновений. К горлу подкатил ком, но она стиснула зубы, чтобы не расплакаться, погладила Торнхельма, так быстро ставшего ей совершенно чужим, по руке и сказала:
– Вилетта хорошая служанка. Она заботится о своей госпоже и поддерживает огонь в камине весьма усердно, так что Евгения не так уж мерзнет без Свена, можешь мне поверить. Но от духоты клонит в сон…
В ее словах была толика правды – перед тем, как встретиться с Лео, она и впрямь некоторое время пробыла у Евгении. И следовало немало поблагодарить сестру за проницательность, ибо герцогиня отправила служанку отдыхать, предпочитая беседовать с сестрой наедине – укоренившаяся с юности и оказавшаяся весьма полезной привычка!
Муж провел ладонью вдоль ее бедра, Анастази почувствовала теплое прикосновение его пальцев сквозь прореху на ткани. Быстро поймала его руку.
– Однако в замке очень холодно, Торнхельм. Я так бежала, боясь, что превращусь в ледяную королеву, что наступила на подол…
– Неужели это тебя расстроило? У тебя видимо-невидимо разных рубашек. Все это, – он сделал замысловатый жест рукой в воздухе. – Левантийский шелк, камбре, лон… Какая нелепица – вальденбургской королеве так переживать из-за отреза ткани…
– Все, все, Торнхельм, надо вставать, – запротестовала она, высвобождаясь из его объятий. – Уже рассвело.
– Разве свет дня был когда-нибудь для нас помехой, любовь моя?
– Не сейчас, – заставив себя улыбнуться, сказала Анастази, и, убрав с колена его руку, поднялась с кровати. – Скоро все проснутся, и слуги вот-вот придут сюда. Неприлично, ей-богу, Торнхельм, милый…
Тем не менее к трапезе они вышли довольно поздно, когда все семейство и челядь уже преисполнились легкого нетерпения. Спустились как обычно, рука об руку, улыбаясь, и Анастази оставалось лишь удивляться тому, как легко ей дается обман.
Ее сыновья так быстро выросли, некогда любимый муж был рядом, улыбался, глядя на забавы своих детей, но все это казалось сейчас бесконечно далеким.
Анастази смотрела на происходящее словно сквозь пелену, полупрозрачный полог постели, в которой еще недавно лежала с любовником.
Отто и Юрген носились друг за дружкой по залу, и Юрген пытался ткнуть старшего брата деревянным мечом, пока тот не отнял у него игрушку. Юный Эрих был здесь же, тихонько подначивал младших, ибо был в том возрасте раннего отрочества, когда кажется, что насмешливость и упрямство могут заменить ум.
Потасовка грозила перейти в нешуточную драку, и тогда по знаку короля Михаэль вмешался и разнял братьев.
Катарина, весьма возможно, тоже желала принять участие в возне старших братьев, но госпожа Экеспарре, ее наставница, держала девочку на коленях и вполголоса втолковывала ей, что принцессе дома Швертегейсс-Лините-и-Эрвен не следует уподобляться мальчишкам – даже собственным братьям, ибо они станут воинами, и жизнь их и впредь будет груба.
– Сердце должно подсказывать вам, моя принцесса, что особе вашего происхождения неприлично бегать и топать. Будьте сдержанны, скромны и благочестивы, ибо это более всего радостно вашему отцу…
Нигде девочки не стеснены такой несвободой, как в королевских домах!
Королева поспешила отвлечься от этих мыслей, заговорив с Альмой, потом обратилась к старшему сыну, потому что утихомирить его всегда стоило многих сил и занимало гораздо больше времени, чем сама трапеза:
– Тебе, мой сын, следовало бы привести себя в надлежащий вид, прежде чем входить в королевский трапезный зал… Что ты делал утром?
Эрих смешался, сразу потянулся пригладить вечно взъерошенные темные волосы – ухищрения, казавшиеся ему недостойными рыцаря, он ненавидел и выполнял с большой неохотой, и ему было стыдно, что мать сразу заметила его нерадивость.
– Я упражнялся в фехтовании, матушка.
Анастази вопросительно взглянула на Михаэля.
– Это так, моя королева, – с поклоном ответил тот. – Юный барон с самой зари на ногах, как и положено истинному воину. Он делает большие успехи – бедный старый деревянный Ганс вот-вот развалится под градом ударов, которыми барон осыпает его каждое утро…
– Мне радостно это слышать. И все же, Эрих, возлюбленный мой сын, будь любезен соблюдать опрятность. По одежде благородного человека можно заметить, что он в нужде, но нельзя, чтобы окружающие считали, что он неряха…
– Если в моих руках будет добрый меч… – начал Эрих, но, встретившись взглядом с матерью, замолчал, поклонился, поцеловал протянутую королевой руку. Благословив его, поцеловав в макушку – какой он уже высокий, теперь почти не приходится склоняться к нему! – Анастази повернулась к Евгении, заговорила с ней и между прочим заметила, что обсуждение новых нарядов и воспоминания о прошлогоднем празднике у Хаккенов способны отнять у них с сестрой, наверное, еще и не столько времени…
– Так значит, вот что способно отнять вас у ваших мужчин – обсуждение нарядов и чужих праздников, – с ласковой усмешкой проговорил Торнхельм, обращаясь к герцогине. Та слегка пожала плечами:
– На Хельге Велленштайн-Хаккен было такое великолепное платье, а родовой замок Хаккенов так преобразился с тех пор, как Кристоф вернулся с Востока, что начинаешь верить, будто он действительно привез оттуда несметные богатства…
Лео Вагнер стоял в отдалении, у самого камина, прислонившись плечом к стене и скрестив руки на груди. Анастази быстро, небрежно окинула взглядом его ладную фигуру, кажущуюся еще более стройной в той же, что и накануне, черной, не доходящей до колен котте из тонкой шерстяной ткани, и поспешно отвела глаза.
Менестрель, поклонившись, приветствовал короля и королеву. Торнхельм ответил ему кивком головы, а королева поймала себя на том, что сейчас почти ненавидит Лео – за свою стыдную женскую слабость, за опасность, которой они себя подвергли, за вынужденную ложь.
Но более она не позволит страсти возобладать над разумом. Доброе имя важнее любви, как бы ни воспевали ее сластолюбцы и обманщики. И вообще, лучше отправить менестреля обратно, к Вольфу, под благовидным предлогом – хотя бы на время. Пусть исчезнет отсюда. В одиночестве легче будет забыть его. Или воистину говорят, что даже самой лучшей из нас не дано сил воспротивиться похоти?
Она едва не рассмеялась в голос и поспешила поднести к губам чашу с теплым ягодным отваром. Разве имеет смысл говорить о целомудрии после ночи, проведенной в плотских утехах?!
– Мне показалось, – осторожно, выверяя каждое слово, сказала Евгения, когда после трапезы сестры остались наедине. – Что ты была сегодня не столь откровенна со своим супругом, как бываешь обычно. Ази, скажи, что происходит? Мне следует тревожиться за тебя?
Королева рассказала о ночном свидании без утайки и попыток оправдаться. Покачав головой, закрыла лицо ладонями.
– Подумать только, я стала любовницей Лео Вагнера! Какой срам…
Возможно, она говорила это всерьез, но Евгении показалось, что в ее словах звучит не сожаление, а игра.
– У меня слов нет! Такая непристойность… И тебе ничуть не стыдно, не лги. Я хорошо тебя знаю. Мне не нравится Лео. Он всегда делал нам подлости, и, кроме подлостей, я от него ничего не жду.
– Не говори мне о стыде, Евгения! Не ты ли сделала то же самое, когда однажды встретилась со Свеном Лините в роще … втайне от мужа?! Ты сожалеешь об этом?
Евгения удивленно взглянула на сестру – пытаясь отрицать очевидное, Анастази прибегла к неожиданно жестокому способу защиты.
– Не следует сравнивать герцога Рюттеля с Торнхельмом Вальденбургским, сестра, и ты это прекрасно знаешь. Кроме того, и Лео Вагнер – не Свен Лините.
– Разве? Мужчина, такой же, как все они.
– Очевидная ложь! Твой менестрель, должно быть, за деньги плясал и пел на ярмарках, раздевался перед жадными до утех женами богатых торговцев, пока Густав из какой-то причуды – которых у него, прямо скажем, было чересчур много, – не взял его ко двору. Ты знаешь, что о таких, как он, говорят священники?
– Что они своими танцами и непристойными песнями возбуждают в мирянах гнусные похоти, и швырять им милостыню – великий грех. Но разве здесь в этом дело?
– Да, в этом! Ты одариваешь его так щедро, как не одаривают иных земных царей! Бесчестный простолюдин этого не заслуживает!
– Он в меня действительно влюблен!
– Не сомневаюсь, что он и в самом деле так думает. Людям столь неблагородным, в силу их низкого происхождения даже простительно самообольщение. Но только ты не для него! И он в подметки не годится любому из твоих мужчин. Вспомни Рихарда, Ази, – разве Лео смог бы хоть в чем-то соперничать с ним? Я боюсь, что ты вышла на … дорогу и делишь ее не с тем человеком, ибо за ним по пятам к тебе придут печаль и одиночество, унижение и позор!
Анастази не отвечала, отвернувшись к окну, приоткрытому впервые после зимы. На каменном подоконнике суетились воробьи, верещали, спорили из-за брошенного им королевой хлебного мякиша. Постепенно на лице вальденбургской королевы появлялось знакомое Евгении упрямое выражение, и герцогиня поняла, что ослепленная страстью Анастази способна предаться любому самообману.
– Я видела, как он сегодня утром смотрел на тебя. Мои глаза не лгут мне, и я вправе верить тому, что вижу! – Евгения вскочила, прошлась по каминному залу, резко одернула подол верхнего платья, как будто он ей мешал. – Выскочка без роду и племени, жадный, голодный… Мерзавец! Он знает, что ничего не может дать тебе
