Тем не менее король был очень недоволен, ибо в целях сохранения королевства вражда не должна переходить известных границ.
– Ступай, – бросил он барону, не глядя на него. – Я услышал тебя. Ты ждешь от меня приказаний? Что ж, вскоре ты их получишь. А пока – прочь! Возвращайся в свои владения и не смей являться, пока я не позову.
– Благодарю, мой король.
Рихард Кленце поклонился и повернулся, чтобы уйти.
– Спесивый глупец, – разозлившись, сказал Лео ему вслед. За трапезой он много выпил, и крепкое саарское ударило в голову. Он добавил вполголоса, обращаясь к Вольфу. – Даже великие воины теряют разум из-за женщин, согласись, мой король.
На его несчастье, Рихард Кленце услышал эти слова, и в следующее мгновение Лео получил в лицо удар такой силы, что не устоял на ногах. Он закрылся рукой, опустившись на одно колено, и плечи его вздрогнули, словно от сдерживаемого смеха. Обида заставила его потерять всякую осторожность.
– Барон Кленце никак не может смириться с тем, что после его гибели его красивая жена не пожелала забыть о радостях любви!..
Вторым ударом тот опрокинул его навзничь, и от резкой боли у бывшего менестреля на мгновение потемнело в глазах.
Лео лежал, даже не пытаясь подняться, лишь поднес к лицу руку, вытирая льющуюся кровь. Голова кружилась, все вокруг тонко звенело, и он с холодным, невесть откуда взявшимся любопытством смотрел в высокий потолок.
За все это Рихард Кленце еще заплатит, клянусь, сказал он себе, и вздрогнул от той страстной ненависти побежденного, которая способна толкать на самые коварные и неблаговидные поступки во имя отмщения. Он еще не знал, как и чем отомстит за эту обиду, но был уверен, что барону Кленце вряд ли придется по вкусу выставленный счет.
К счастью, этой позорной сцены не видели ни Фридрих, ни Мартин.
– Прекратить! – рявкнул Вольф. – Достаточно, барон!
Рихард Кленце поклонился ему, сделал шаг назад.
– Я сожалею, что это произошло именно в твоем замке, мой король. А ты, – он бросил на маркграфа ненавидящий взгляд; шрам побагровел, придавая левой половине его лица сходство со страшной маской. – Припомни наш разговор в Золотом Рассвете, певчая птичка. Поединка ты недостоин, ты хамово отродье, и никакие богатства, никакая позолота не смогут скрыть этого, но если попадешься на моем пути – клянусь, я сделаю что обещал. Я тебя убью.
Вольф велел ему убираться немедленно, и барон повиновался. Лео, посмотрев ему вслед, тихо рассмеялся; король протянул ему руку, помогая подняться.
– Благодарю, мой государь. За эти полгода я получил оплеух больше, чем за всю предыдущую жизнь… – все еще смеясь, сплевывая кровь на пол, сказал Лео. – Самое забавное, что я прав. А он – ну, что за никчемный дурак…
Он оглянулся, желая подозвать слуг, но зал был пуст – понимая деликатность ситуации, король, прежде чем начать разговор, велел выйти даже стражникам, обычно стоявшим у дверей.
– На себя посмотри, – с неожиданной злостью бросил Вольф, испытывая внезапную, как дурнота, неприязнь оттого, что этот столь быстро взрастивший в себе гордыню и спесь человек ему ближе родного брата.
Утирая кровь с разбитых губ, Лео с легким сожалением подумал, что не надо было, конечно, ничего говорить об Анастази – все-таки слишком хорошо было то, что они испытали и пережили вместе. Повел себя как хвастливый мальчишка…
Ему не было страшно. Это в юности его настораживали вспыльчивый нрав барона и его несомненное воинское искусство. Но слишком много времени прошло с тех пор, слишком много дел, совсем неподобающих менестрелю, сделано. Коли уж барон не признает его дворянином, так и вправду на бой не вызовет, а на драку можно нарваться в любом трактире, тут ничего не попишешь. Зато по части бить исподтишка Рихард Кленце совсем не мастер, нет в нем ни хитрости, ни подлости, для этого необходимых. Так что к черту его и его высокомерные клятвы!
…– О, мой господин, что с вами… – служанка, убиравшая в сундук седельные сумки, чуть не выронила вещи, увидев его окровавленное лицо и нарядную тунику. Улыбка, с которой она обернулась, когда он вошел, превратилась в растерянную гримаску. А Лео, уловив услужливую нежность в ее голосе и вдруг неизвестно отчего рассердившись, схватил девицу за руку и выволок из комнаты.
– Что ты здесь забыла? Брысь, мерзавка.
Понятное дело, она вернулась почти сразу же, несмотря на его брань, ведь он всегда был с ней добр, в том простом смысле, который, по мнению бывшего менестреля, все служанки придавали этому слову. Поставила на стол запотевший от холода глиняный кувшин с водой и плошку, от которой распространился по комнате легкий, сладковато-медовый и вместе с тем травянисто-свежий аромат.
– Позвольте мне помочь вам, господин, – проговорила осторожно и вместе с тем настойчиво, с уверенностью, какая бывает у прислуги, успевшей хорошо изучить прихоти своих господ. – Поверьте, вам сразу полегчает… Прилягте…
Нагнулась к нему, осторожно взяла за руку, которую он все еще прижимал к лицу. Заставила чуть приподнять голову, смывая кровь.
Конечно, все это он мог бы проделать и сам, но ведь не пристало же маркграфу Восточной марки, отмеченному особой милостью короля, заниматься своими ранами так, словно он какой-нибудь простой воин у походного костра?..
Подумать только – маркграфская корона. Обширный, богатый феод и титул для него самого и сыновей. И ни перед кем, кроме герцога Оливера и самого короля Вольфа, он, маркграф Лео Вагнер, не обязан склоняться.
От опьяняющего счастья, от запаха целебных трав и меда снова подступила слабость, и он со вздохом откинулся на покрывало. Девица вновь склонилась к нему.
– Позвать лекаря, мой господин?
– С ума сошла? Из-за такого пустяка!
Еще скажут, что маркграф Вагнер заботится о миловидности своего личика словно девица на выданье…
Головокружение прошло, но он по-прежнему лежал, закрыв глаза, заслонившись рукой, словно неяркий свет камина мешал ему.
– Подай вина.
– Прохладного или подогретого, мой господин?
Лео, по-прежнему не открывая глаз, улыбнулся.
– Там, на столе, я оставил серебряный перстень…
– Он на месте, мой господин.
– Возьми, он твой.
Лео не стал отнимать руку, когда теплые девичьи губы благодарно прижались к раскрытой ладони.
***
По узкой дороге, припорошенной мелкой крупой ноябрьского снега, двигался отряд – полтора десятка воинов, несколько мулов, навьюченных тюками, за ними – крытая повозка. Герб рода фон Зюдов – на червленом поле белый олень, гордо вскинувший увенчанную тонкими рогами голову, – украшал ее деревянные борта, был вышит на пологе.
Всадники не торопились, давали лошадям возможность выбирать дорогу – извилистая колея петляла между валунов и стелющихся зарослей потемневшего можжевельника, будто путала след. Повозка подпрыгивала на острых камнях, хотя возница был опытен и умело правил лошадьми.
Шут Пауль, сидевший рядом с возницей, горланил одну за другой залихватские песни. То и дело сбивался, но упорно продолжал выводить:
– Хорошо сидеть в трактире!
А во всем остатнем мире –
Скука, злоба и нужда.
Нам такая жизнь чужда!*
Чуть отодвинув полог, Анастази смотрела на проплывающие мимо луга и пустые, едва зеленеющие поля – но красота незнакомой земли не трогала сердца, не согревала душу.
С той поры, как Лео Вагнер покинул Золотой Рассвет, прошло почти два месяца, но и теперь еще ей казалось, что постель хранит тепло и запах его тела, и его голос окликает на рассвете, заставляя проснуться... Но сон отступал, менестреля не было рядом, и целый день Анастази маялась, не чая, как дождаться ночи и куда укрыться от серого, холодного, лишенного любви мира.
Лео уехал и забрал с собой всю ее радость, а взамен оставил кольцо и песню.
Остальное сделалось неважным – и мутным, как болотная вода. В месяц сбора винограда, в маленькой крепостице на острове посреди Глана, они встретились с вальденбургским королем. В тот же день было подписано соглашение о разводе. Мужчины долго совещались, переспрашивали друг друга, переглядывались, желая понять тайные помыслы и выгоды другой стороны; королева же думала – побыстрее бы все закончилось, – и с легкостью поставила росчерк в конце длинного свитка.
Что ж, следовало признать – Хаган славно потрудился. Нашел какого-то человека, с которым на Востоке побратался юный принц Торнхельм из дома Швертегейсс-Лините-и-Эрвен. Тот человек теперь уже был сед и стар, а может и вовсе выжил из ума, однако с неколебимой уверенностью, коей обладают лишь старики, повторял каждому, желавшему слушать, что, когда-то его отряд занимал маленькую крепость вблизи Эдессы, и в те славные времена имя барона фон Турна наводило страх даже на головорезов Эль-Салаха.
А еще он утверждал, что годами позже его братом-по-крови стал также некто именем Эрих фон Зюдов, ильмтальский дворянин, отправленный королем Хильдебертом усмирять варваров, не желавших стать на путь истины и добродетели.
На вопрос хагельсдорфского епископа, так ли это, король Торнхельм лишь склонил голову, а Эрих фон Зюдов ответствовал, что, если бы не барон фон Турн, человек достойный и смелый, даже отчаянный, – неизвестно, привелось бы ему снова увидеть Золотой Рассвет и своих дочерей. Да, они с бароном смешали кровь и поклялись друг другу в вечной дружбе и любви, и он ни тогда, ни теперь не видит в этом ничего зазорного.
– Правда, я не знал, что Иоганн фон Турн еще жив, – прибавил барон фон Зюдов, слегка разводя руками; от глаз его лучами пролегли тонкие смешливые морщинки. – Ибо и в те отдаленные годы он был уже сед и казался мне, юноше, почти стариком.
– Посмотри, барон, господин фон Турн седой и древний, как небесный свод, – отозвался Хаган, кивая на старика, и пригладил пятерней редкие волосы. – Теперь, по немощи своей, перебрался в дом младшего сына, поближе к родным краям… Однако душевно и духовно он бодр и вовсе не собирается покидать сей мир!..
Пока обсуждались вопросы имущества и статуса королевских детей, старый рыцарь фон Турн, которого сие не касалось, с простодушным хитроумием просил то пива, то пирога, то другого угощения. Но, услышав свое имя, поднялся, объяснив, что желает говорить, и, когда установилась тишина, воинственно поднял вверх узловатую, чуть трясущуюся руку.
– Да, я очень стар… Так стар, что не помню лица своей матери и первых наставлений, которые давал мне отец. Однако вы спросили меня, и я явился к вам потому… Потому! – старик возвысил голос. – Что немыслимо видеть истину позабытой и знать, что чрез такое-то забвение и совершается грех…
Анастази видела, что Торнхельм удовлетворенно улыбается, слушая это. Побратимство – вполне достойный повод, ибо такое родство, хоть и не кровное, но выше, чем кровное, обязывает короля и барона относиться друг к другу соответственно – а значит, не устраивать брачных союзов меж детьми, их потомками и прочей родней аж до седьмого колена.
Королева понимала, зачем надобны эти мудрствования: Рихард Кленце подписал отказ, и наиболее очевидный повод для развода – возвращение первого супруга, и, как следствие, признание брака между Торнхельмом и ею словно бы никогда не существовавшим – может оказаться несостоятельным в глазах церкви и вызвать распрю и смуту. Свен Лините никогда не пошел бы против Торнхельма или его сына, но не такова его вдова Одиль, подстрекаемая своими жадными братьями и ищущая лучшей доли для подрастающего Тасси Лините; и кто знает, чью сторону в итоге предпочтет занять герцог Хельмут, отец четырех дочерей, опечаленный гибелью возлюбленного брата?
Хочется верить, что отныне со всех сторон они укрыты надежно, как крепость, спрятанная в горах искусным строителем, и ничто не помешает Оттокару, когда настанет его черед, править спокойно…
Анастази взглянула на сестру. Герцогиня Рюттель забавлялась новой игрой – подбрасывала вверх, а затем старалась поймать в маленькую чашечку привязанный к ней цветным шелковым шнурком шарик черного дерева. Альма, Венке и Вилетта следили за игрой, переглядываясь и едва сдерживая улыбки.
Что ж, Евгения теперь тоже свободна и с легким сердцем едет к жениху. Вольф сдержал обещание – и развод супругов Рюттель осуществился, как только нашелся свидетель, утверждавший, что брачная церемония не была проведена по всем правилам…
– Говорила ли я тебе, Юха, что Торнхельм обещал вернуть мне кота до наступления следующей весны?.. А также вещи, что я привезла из Вигентау?
Евгения повернулась к сестре; не глядя, протянула надоевшую игрушку Вилетте.
– Все же сердце твоего супруга полно истинно королевского достоинства. Разве ты знаешь еще хоть одного мужчину, который бы поступил так же?.. А что дети?
– Он сказал, в Вальденбурге есть кому позаботиться о волчатах до той поры, пока они не повзрослеют и не обзаведутся острыми клыками… Ох!..
Повозку снова сильно встряхнуло, и Анастази, чувствуя подступающую, как наводнение, дурноту, велела вознице остановиться. Альма и Венке помогли госпоже сойти на землю и проводили до перелеска, где она попросила оставить ее одну.
– Позвольте помочь вам, госпожа, – почтительно произнесла Альма. Анастази, мгновение поколебавшись, покачала головой.
– Все, что мне требуется – немного отдыха от этой бесконечной тряски. Останьтесь здесь и проследите, чтобы мне никто не мешал.
Едва она спустилась на дно широкого, с оползшими склонами, оврага и деревья скрыли от нее повозку и стоявших возле нее слуг, ей стало хуже, тошнота подступила к горлу сильнее прежнего, и Анастази едва успела склониться над пожелтевшей травой; придержать, чтобы не испачкать, накидку и платье.
Потом зачерпнула ледяной воды, омыла лицо. Смахнув снег с валуна, вросшего в землю рядом с ручьем, села и долго смотрела в черную воду.
Эти внезапно подступавшие позывы определенно были знакомы, хоть и полузабыты – как давняя болезнь, что дает о себе знать лишь когда человек слаб и растерян. Ни еда, ни дорожные неудобства здесь, разумеется, ни при чем – утром, на постоялом дворе городка именем Энт, бывшая королева не притрагивалась к еде и выпила только немного травяного отвара с медом.
Что, если теперь пойти вдоль течения, вглубь опустевшего леса, и идти до тех пор, пока не оставят силы, пока не упадешь на влажный мох?
Анастази еще раз вытерла лицо тыльной стороной ладони. Конечно, далеко она не уйдет. Ее хватятся и найдут. Но как же хочется побыть в одиночестве, не играть и не притворяться, как притворяется веселой ярмарочная плясунья!
Месяц любви давно закончился, теперь – время беречь урожай и готовиться к долгой зиме.
Рыданиями горю не поможешь – и все же слезы не раз выступали на глазах у бывшей королевы, пока она поднималась по склону, придерживая полу длинного плаща, то и дело касаясь деревьев. Ей стало легче, но что значат тяготы плоти в сравнении со страданиями души? По-прежнему не хотелось никого видеть, не хотелось продолжать путь, стоивший уже стольких сил. Мысли путались в беспорядке, обращаясь то к Лео Вагнеру, утвердившемуся в замке на высоком берегу Данува, то к сестре и князю Райнарту, радости которых она не желала омрачить, то к королю Вольфу, деятельное участие которого сделало возможным этот брак...
– Ступай, – бросил он барону, не глядя на него. – Я услышал тебя. Ты ждешь от меня приказаний? Что ж, вскоре ты их получишь. А пока – прочь! Возвращайся в свои владения и не смей являться, пока я не позову.
– Благодарю, мой король.
Рихард Кленце поклонился и повернулся, чтобы уйти.
– Спесивый глупец, – разозлившись, сказал Лео ему вслед. За трапезой он много выпил, и крепкое саарское ударило в голову. Он добавил вполголоса, обращаясь к Вольфу. – Даже великие воины теряют разум из-за женщин, согласись, мой король.
На его несчастье, Рихард Кленце услышал эти слова, и в следующее мгновение Лео получил в лицо удар такой силы, что не устоял на ногах. Он закрылся рукой, опустившись на одно колено, и плечи его вздрогнули, словно от сдерживаемого смеха. Обида заставила его потерять всякую осторожность.
– Барон Кленце никак не может смириться с тем, что после его гибели его красивая жена не пожелала забыть о радостях любви!..
Вторым ударом тот опрокинул его навзничь, и от резкой боли у бывшего менестреля на мгновение потемнело в глазах.
Лео лежал, даже не пытаясь подняться, лишь поднес к лицу руку, вытирая льющуюся кровь. Голова кружилась, все вокруг тонко звенело, и он с холодным, невесть откуда взявшимся любопытством смотрел в высокий потолок.
За все это Рихард Кленце еще заплатит, клянусь, сказал он себе, и вздрогнул от той страстной ненависти побежденного, которая способна толкать на самые коварные и неблаговидные поступки во имя отмщения. Он еще не знал, как и чем отомстит за эту обиду, но был уверен, что барону Кленце вряд ли придется по вкусу выставленный счет.
К счастью, этой позорной сцены не видели ни Фридрих, ни Мартин.
– Прекратить! – рявкнул Вольф. – Достаточно, барон!
Рихард Кленце поклонился ему, сделал шаг назад.
– Я сожалею, что это произошло именно в твоем замке, мой король. А ты, – он бросил на маркграфа ненавидящий взгляд; шрам побагровел, придавая левой половине его лица сходство со страшной маской. – Припомни наш разговор в Золотом Рассвете, певчая птичка. Поединка ты недостоин, ты хамово отродье, и никакие богатства, никакая позолота не смогут скрыть этого, но если попадешься на моем пути – клянусь, я сделаю что обещал. Я тебя убью.
Вольф велел ему убираться немедленно, и барон повиновался. Лео, посмотрев ему вслед, тихо рассмеялся; король протянул ему руку, помогая подняться.
– Благодарю, мой государь. За эти полгода я получил оплеух больше, чем за всю предыдущую жизнь… – все еще смеясь, сплевывая кровь на пол, сказал Лео. – Самое забавное, что я прав. А он – ну, что за никчемный дурак…
Он оглянулся, желая подозвать слуг, но зал был пуст – понимая деликатность ситуации, король, прежде чем начать разговор, велел выйти даже стражникам, обычно стоявшим у дверей.
– На себя посмотри, – с неожиданной злостью бросил Вольф, испытывая внезапную, как дурнота, неприязнь оттого, что этот столь быстро взрастивший в себе гордыню и спесь человек ему ближе родного брата.
Утирая кровь с разбитых губ, Лео с легким сожалением подумал, что не надо было, конечно, ничего говорить об Анастази – все-таки слишком хорошо было то, что они испытали и пережили вместе. Повел себя как хвастливый мальчишка…
Ему не было страшно. Это в юности его настораживали вспыльчивый нрав барона и его несомненное воинское искусство. Но слишком много времени прошло с тех пор, слишком много дел, совсем неподобающих менестрелю, сделано. Коли уж барон не признает его дворянином, так и вправду на бой не вызовет, а на драку можно нарваться в любом трактире, тут ничего не попишешь. Зато по части бить исподтишка Рихард Кленце совсем не мастер, нет в нем ни хитрости, ни подлости, для этого необходимых. Так что к черту его и его высокомерные клятвы!
…– О, мой господин, что с вами… – служанка, убиравшая в сундук седельные сумки, чуть не выронила вещи, увидев его окровавленное лицо и нарядную тунику. Улыбка, с которой она обернулась, когда он вошел, превратилась в растерянную гримаску. А Лео, уловив услужливую нежность в ее голосе и вдруг неизвестно отчего рассердившись, схватил девицу за руку и выволок из комнаты.
– Что ты здесь забыла? Брысь, мерзавка.
Понятное дело, она вернулась почти сразу же, несмотря на его брань, ведь он всегда был с ней добр, в том простом смысле, который, по мнению бывшего менестреля, все служанки придавали этому слову. Поставила на стол запотевший от холода глиняный кувшин с водой и плошку, от которой распространился по комнате легкий, сладковато-медовый и вместе с тем травянисто-свежий аромат.
– Позвольте мне помочь вам, господин, – проговорила осторожно и вместе с тем настойчиво, с уверенностью, какая бывает у прислуги, успевшей хорошо изучить прихоти своих господ. – Поверьте, вам сразу полегчает… Прилягте…
Нагнулась к нему, осторожно взяла за руку, которую он все еще прижимал к лицу. Заставила чуть приподнять голову, смывая кровь.
Конечно, все это он мог бы проделать и сам, но ведь не пристало же маркграфу Восточной марки, отмеченному особой милостью короля, заниматься своими ранами так, словно он какой-нибудь простой воин у походного костра?..
Подумать только – маркграфская корона. Обширный, богатый феод и титул для него самого и сыновей. И ни перед кем, кроме герцога Оливера и самого короля Вольфа, он, маркграф Лео Вагнер, не обязан склоняться.
От опьяняющего счастья, от запаха целебных трав и меда снова подступила слабость, и он со вздохом откинулся на покрывало. Девица вновь склонилась к нему.
– Позвать лекаря, мой господин?
– С ума сошла? Из-за такого пустяка!
Еще скажут, что маркграф Вагнер заботится о миловидности своего личика словно девица на выданье…
Головокружение прошло, но он по-прежнему лежал, закрыв глаза, заслонившись рукой, словно неяркий свет камина мешал ему.
– Подай вина.
– Прохладного или подогретого, мой господин?
Лео, по-прежнему не открывая глаз, улыбнулся.
– Там, на столе, я оставил серебряный перстень…
– Он на месте, мой господин.
– Возьми, он твой.
Лео не стал отнимать руку, когда теплые девичьи губы благодарно прижались к раскрытой ладони.
ГЛАВА 27
***
По узкой дороге, припорошенной мелкой крупой ноябрьского снега, двигался отряд – полтора десятка воинов, несколько мулов, навьюченных тюками, за ними – крытая повозка. Герб рода фон Зюдов – на червленом поле белый олень, гордо вскинувший увенчанную тонкими рогами голову, – украшал ее деревянные борта, был вышит на пологе.
Всадники не торопились, давали лошадям возможность выбирать дорогу – извилистая колея петляла между валунов и стелющихся зарослей потемневшего можжевельника, будто путала след. Повозка подпрыгивала на острых камнях, хотя возница был опытен и умело правил лошадьми.
Шут Пауль, сидевший рядом с возницей, горланил одну за другой залихватские песни. То и дело сбивался, но упорно продолжал выводить:
– Хорошо сидеть в трактире!
А во всем остатнем мире –
Скука, злоба и нужда.
Нам такая жизнь чужда!*
Чуть отодвинув полог, Анастази смотрела на проплывающие мимо луга и пустые, едва зеленеющие поля – но красота незнакомой земли не трогала сердца, не согревала душу.
С той поры, как Лео Вагнер покинул Золотой Рассвет, прошло почти два месяца, но и теперь еще ей казалось, что постель хранит тепло и запах его тела, и его голос окликает на рассвете, заставляя проснуться... Но сон отступал, менестреля не было рядом, и целый день Анастази маялась, не чая, как дождаться ночи и куда укрыться от серого, холодного, лишенного любви мира.
Лео уехал и забрал с собой всю ее радость, а взамен оставил кольцо и песню.
Остальное сделалось неважным – и мутным, как болотная вода. В месяц сбора винограда, в маленькой крепостице на острове посреди Глана, они встретились с вальденбургским королем. В тот же день было подписано соглашение о разводе. Мужчины долго совещались, переспрашивали друг друга, переглядывались, желая понять тайные помыслы и выгоды другой стороны; королева же думала – побыстрее бы все закончилось, – и с легкостью поставила росчерк в конце длинного свитка.
Что ж, следовало признать – Хаган славно потрудился. Нашел какого-то человека, с которым на Востоке побратался юный принц Торнхельм из дома Швертегейсс-Лините-и-Эрвен. Тот человек теперь уже был сед и стар, а может и вовсе выжил из ума, однако с неколебимой уверенностью, коей обладают лишь старики, повторял каждому, желавшему слушать, что, когда-то его отряд занимал маленькую крепость вблизи Эдессы, и в те славные времена имя барона фон Турна наводило страх даже на головорезов Эль-Салаха.
А еще он утверждал, что годами позже его братом-по-крови стал также некто именем Эрих фон Зюдов, ильмтальский дворянин, отправленный королем Хильдебертом усмирять варваров, не желавших стать на путь истины и добродетели.
На вопрос хагельсдорфского епископа, так ли это, король Торнхельм лишь склонил голову, а Эрих фон Зюдов ответствовал, что, если бы не барон фон Турн, человек достойный и смелый, даже отчаянный, – неизвестно, привелось бы ему снова увидеть Золотой Рассвет и своих дочерей. Да, они с бароном смешали кровь и поклялись друг другу в вечной дружбе и любви, и он ни тогда, ни теперь не видит в этом ничего зазорного.
– Правда, я не знал, что Иоганн фон Турн еще жив, – прибавил барон фон Зюдов, слегка разводя руками; от глаз его лучами пролегли тонкие смешливые морщинки. – Ибо и в те отдаленные годы он был уже сед и казался мне, юноше, почти стариком.
– Посмотри, барон, господин фон Турн седой и древний, как небесный свод, – отозвался Хаган, кивая на старика, и пригладил пятерней редкие волосы. – Теперь, по немощи своей, перебрался в дом младшего сына, поближе к родным краям… Однако душевно и духовно он бодр и вовсе не собирается покидать сей мир!..
Пока обсуждались вопросы имущества и статуса королевских детей, старый рыцарь фон Турн, которого сие не касалось, с простодушным хитроумием просил то пива, то пирога, то другого угощения. Но, услышав свое имя, поднялся, объяснив, что желает говорить, и, когда установилась тишина, воинственно поднял вверх узловатую, чуть трясущуюся руку.
– Да, я очень стар… Так стар, что не помню лица своей матери и первых наставлений, которые давал мне отец. Однако вы спросили меня, и я явился к вам потому… Потому! – старик возвысил голос. – Что немыслимо видеть истину позабытой и знать, что чрез такое-то забвение и совершается грех…
Анастази видела, что Торнхельм удовлетворенно улыбается, слушая это. Побратимство – вполне достойный повод, ибо такое родство, хоть и не кровное, но выше, чем кровное, обязывает короля и барона относиться друг к другу соответственно – а значит, не устраивать брачных союзов меж детьми, их потомками и прочей родней аж до седьмого колена.
Королева понимала, зачем надобны эти мудрствования: Рихард Кленце подписал отказ, и наиболее очевидный повод для развода – возвращение первого супруга, и, как следствие, признание брака между Торнхельмом и ею словно бы никогда не существовавшим – может оказаться несостоятельным в глазах церкви и вызвать распрю и смуту. Свен Лините никогда не пошел бы против Торнхельма или его сына, но не такова его вдова Одиль, подстрекаемая своими жадными братьями и ищущая лучшей доли для подрастающего Тасси Лините; и кто знает, чью сторону в итоге предпочтет занять герцог Хельмут, отец четырех дочерей, опечаленный гибелью возлюбленного брата?
Хочется верить, что отныне со всех сторон они укрыты надежно, как крепость, спрятанная в горах искусным строителем, и ничто не помешает Оттокару, когда настанет его черед, править спокойно…
Анастази взглянула на сестру. Герцогиня Рюттель забавлялась новой игрой – подбрасывала вверх, а затем старалась поймать в маленькую чашечку привязанный к ней цветным шелковым шнурком шарик черного дерева. Альма, Венке и Вилетта следили за игрой, переглядываясь и едва сдерживая улыбки.
Что ж, Евгения теперь тоже свободна и с легким сердцем едет к жениху. Вольф сдержал обещание – и развод супругов Рюттель осуществился, как только нашелся свидетель, утверждавший, что брачная церемония не была проведена по всем правилам…
– Говорила ли я тебе, Юха, что Торнхельм обещал вернуть мне кота до наступления следующей весны?.. А также вещи, что я привезла из Вигентау?
Евгения повернулась к сестре; не глядя, протянула надоевшую игрушку Вилетте.
– Все же сердце твоего супруга полно истинно королевского достоинства. Разве ты знаешь еще хоть одного мужчину, который бы поступил так же?.. А что дети?
– Он сказал, в Вальденбурге есть кому позаботиться о волчатах до той поры, пока они не повзрослеют и не обзаведутся острыми клыками… Ох!..
Повозку снова сильно встряхнуло, и Анастази, чувствуя подступающую, как наводнение, дурноту, велела вознице остановиться. Альма и Венке помогли госпоже сойти на землю и проводили до перелеска, где она попросила оставить ее одну.
– Позвольте помочь вам, госпожа, – почтительно произнесла Альма. Анастази, мгновение поколебавшись, покачала головой.
– Все, что мне требуется – немного отдыха от этой бесконечной тряски. Останьтесь здесь и проследите, чтобы мне никто не мешал.
Едва она спустилась на дно широкого, с оползшими склонами, оврага и деревья скрыли от нее повозку и стоявших возле нее слуг, ей стало хуже, тошнота подступила к горлу сильнее прежнего, и Анастази едва успела склониться над пожелтевшей травой; придержать, чтобы не испачкать, накидку и платье.
Потом зачерпнула ледяной воды, омыла лицо. Смахнув снег с валуна, вросшего в землю рядом с ручьем, села и долго смотрела в черную воду.
Эти внезапно подступавшие позывы определенно были знакомы, хоть и полузабыты – как давняя болезнь, что дает о себе знать лишь когда человек слаб и растерян. Ни еда, ни дорожные неудобства здесь, разумеется, ни при чем – утром, на постоялом дворе городка именем Энт, бывшая королева не притрагивалась к еде и выпила только немного травяного отвара с медом.
Что, если теперь пойти вдоль течения, вглубь опустевшего леса, и идти до тех пор, пока не оставят силы, пока не упадешь на влажный мох?
Анастази еще раз вытерла лицо тыльной стороной ладони. Конечно, далеко она не уйдет. Ее хватятся и найдут. Но как же хочется побыть в одиночестве, не играть и не притворяться, как притворяется веселой ярмарочная плясунья!
Месяц любви давно закончился, теперь – время беречь урожай и готовиться к долгой зиме.
Рыданиями горю не поможешь – и все же слезы не раз выступали на глазах у бывшей королевы, пока она поднималась по склону, придерживая полу длинного плаща, то и дело касаясь деревьев. Ей стало легче, но что значат тяготы плоти в сравнении со страданиями души? По-прежнему не хотелось никого видеть, не хотелось продолжать путь, стоивший уже стольких сил. Мысли путались в беспорядке, обращаясь то к Лео Вагнеру, утвердившемуся в замке на высоком берегу Данува, то к сестре и князю Райнарту, радости которых она не желала омрачить, то к королю Вольфу, деятельное участие которого сделало возможным этот брак...
