— Заткнись, — Ольга швырнула в него ватным шариком.
— Да вы хуже сериальных героев! — завопил фельдшер. — Я ставлю на то, что к Новому году вы всё же...
Сигнал пейджера спас её от продолжения. Вызов: мужчина на стройке упал с лесов. Ольга, краснея, бросилась к машине, где Артём уже ждал, пряча улыбку за воротником куртки.
Война между прошлым и настоящим продолжалась. Но где-то в глубине, под слоями боли и обид, пробивался росток чего-то нового. Хрупкого, как первый ледок на Неглинке. Или как надежда.
Москва встретила Новый год, словно безумный карнавал. Снег, смешанный с конфетти, хрустел под ногами, как битое стекло. Неоновые гирлянды на фасадах домов мигали так яростно, что слепили даже водителей «скорых». Воздух был пропитан запахом жареных каштанов, мандаринов и лёгкой гарью от петард, которые то и дело взрывались в переулках. Артём Морозов, старший врач смены, стоял у машины, разминая затекшую шею. Его белый халат был украшен брызгами искусственной крови от прошлого вызова, а в руке он держал бутерброд с красной икрой — «подарок» от пациента, уверявшего, что доктора надо благодарить деликатесами, а не словами.
— Ты серьёзно? — Ольга Жданова скривилась, разглядывая икринки, прилипшие к его рукаву. — После смены тебе эту куртку отмывать часами!
Артём хмыкнул, откусывая кусок хлеба:
— Дядя Гриша клялся, что икра настоящая. Хочешь попробовать?
Она фыркнула, поправляя стетоскоп. В кармане её халата жужжал телефон: «Доченька, ты хоть поела?». Кофе застрял комом в горле, когда диспетчерский голос вырвался из рации:
— Вызов 23-Г. Кафе «Северное сияние». Мужчина, 30 лет. Травма глаза… шампуром.
Смирнов, водитель с рыжей чёлкой и вечной ухмылкой, рванул с места так резко, что пенопластовый снеговик у подъезда станции едва увернулся от колес.
— Шашлычники-экстремалы опять отличились! — крикнул он, лихо объезжая грузовик с ёлками. — Надо бы им медали вручать: «За креатив в травмировании себя и окружающих»!
Внутри кафе царил хаос, словно праздничный ураган пронёсся через его стены. Помещение, задуманное как зимняя сказка, превратилось в абсурдный спектакль. Стены, обитые тёмным деревом, отражали мерцание гирлянд, сплетённых в виде северного сияния — синие, зелёные и фиолетовые огни переливались, создавая иллюзию танцующих в небе сполохов. Под потолком висели хрустальные снежинки, подрагивавшие от каждого крика, словно испуганные мотыльки.
Столы, накрытые бархатными скатертями цвета морозной ночи, были опрокинуты или сдвинуты в беспорядке. На полу валялись разбитые бокалы, лужицы шампанского смешивались с каплями крови, образуя розоватые узоры. В углу, под искусственной ёлкой, усыпанной стеклянными шарами и фигурками оленей, лежала растоптанная гирлянда — её провода искрили, как разозлённая змея.
Главной деталью интерьера была огромная ледяная скульптура в виде медведя, держащего в лапах серебряный месяц. Теперь медведь «плакал» талой водой, стекавшей по его морде в подставленное ведро. Рядом, на барной стойке, стоял фондю-аппарат, из которого всё ещё валил дымок — видимо, шампур для мяса взяли именно отсюда.
Запахи смешивались в странный коктейль: сладковатый аромат глинтвейна, металлический привкус крови, едкий дым от подгоревшего сыра. Из динамиков лилась инструментальная версия «Jingle Bells», но её заглушали вопли «Снегурочки», рыдающей в углу, и приглушённый стон «Деда Мороза», всё ещё сидящего на полу с шампуром в глазу.
На стене за стойкой висело зеркало в форме снежинки, треснувшее от удара — в его осколках отражались лица посетителей: кто-то застыл в оцепенении, кто-то снимал происходящее на телефон, а бледный официант в эльфийском колпаке пытался вытереть со лба пот, оставляя размазанные полосы блёсток.
Даже воздух здесь казался тяжёлым — насыщенным адреналином, страхом и иронией судьбы, превратившей новогоднее волшебство в гротескный фарс.
— Он хотел повторить фокус из тиктока! Там мужик шампуром жонглировал, а Валера решил…
— Молчать! — Артём рявкнул так, что даже гирлянды на ёлке задрожали. — Жданова, фиксируй голову. Смирнов, носилки сюда! Остальные — если хоть один снимет на телефон, лично засуну камеру туда, куда не светит солнце!
Ольга, придерживая голову пациента, вдруг узнала его — тот самый пьяница, что осенью орал под её окнами похабные частушки.
— Судьба-злодейка, — прошептала она, закрепляя шейный воротник.
— Доктор, я ослепну? — заныл «Дед Мороз», хватая её за рукав. — Я же актёр! Мне лицо кормит!
Артём, уже надев стерильные перчатки, аккуратно ощупал область вокруг раны:
— Если не замолчите — ослепнете от моего кулака. Жданова, свети сюда.
Луч фонарика высветил абсурдную картину: шампур вошёл чуть ниже глазницы, словно метка судьбы. Ольга подавила дрожь в руках — она всё ещё помнила свой первый вызов, где подросток напоролся на арматуру. Тогда её вырвало прямо в укладку.
— Готовься извлекать, — Артём передал ей зажим. Его пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрогнули. — На счёт три…
Хлюпающий звук извлечения шампура перекрыл вопль «Деда». «Снегурочка» рухнула в обморок, а блогер в углу, снимавший всё на камеру, блеванул прямиком в эфир.
— Везём в НИИ глазных, — Артём сорвал перчатки, забрызганные кровью. — Жданова, ты как?
— Живая, — она кивнула, пряча дрожащие пальцы в карманы. Его взгляд задержался на ней дольше обычного — словно проверяя, не соврала ли.
Обратная дорога превратилась в адский квест. Смирнов, включив радио на полную громкость, орал под песню «Синекдохи Монток»:
— А я всё падаю вниз, вниз, вниз…
Артём, стиснув зубы, зажал уши ладонями:
— Выключи, или я тебя выкину на следующем светофоре!
— Да вы просто завидуете моему вокалу! — фельдшер хлопнул по рулю. — Оль, поддержи!
И Ольга, к собственному удивлению, подхватила:
— И пусть весь мир подождёт!
Артём закатил глаза, но уголки его губ дрогнули — почти улыбка. В этот момент пейджеры взорвались новым вызовом:
— Ребёнок подавился ёлочным шаром. ЖК «Золотая корона», пентхаус.
— Богатенькие Буратины, — проворчал Смирнов, сворачивая к небоскрёбу с позолоченными балконами. — У них даже ёлки из хрусталя, видимо.
Пентхаус напоминал страницу из журнала о роскошной жизни, но с поправкой на новогодний хаос. Просторное помещение с панорамными окнами от пола до потолка открывало вид на подсвеченный огнями мегаполис — отсюда Москва казалась игрушечной, как будто её целиком накрыли стеклянным колпаком. Высокие потолки, отделанные золотистыми панелями с геометрическим орнаментом, отражали свет хрустальной люстры, чьи подвески переливались, словно сосульки из чистого бриллианта.
Полы были выложены мрамором цвета слоновой кости, по которому нервно металась хозяйка в платье от Диор. На стенах висели абстрактные картины в стиле Кандинского, обрамлённые тонкими бронзовыми рамами. У камина из чёрного оникса стояла дизайнерская ёлка — не живая, а собранная из хрустальных стержней и шаров Swarovski, каждый из которых стоил как месячная зарплата врача скорой помощи. Теперь один из шаров отсутствовал, оставив на ветке пустую позолоченную подставку.
Мебель — минималистичные диваны из белой кожи, стеклянные столики на золочёных ножках, кресло-«яйцо» от Jacobsen — казалась расставленной с математической точностью, пока пятилетний «дракон» не начал свой бой. На полу валялись разбросанные игрушки: механический пони с янтарной гривой, кукла в платье от Valentino и разбитый фарфоровый ангел, чьи крылья теперь торчали из-под дивана, как свидетельство минувшей битвы.
На кухне-острове, отделанной чёрным гранитом, стоял незаконченный фужер с шампанским — видимо, мать прервала праздник, чтобы вызвать скорую. Рядом лежала открытая коробка конфет «La Maison du Chocolat», а на столешнице красовался торт в виде Эйфелевой башни, посыпанный золотой пудрой.
Запахи смешивались в странный коктейль: аромат соснового ароматизатора (настоящие деревья здесь казались слишком плебейскими), дорогого парфюма хозяйки и сладковатого дыма от электронного камина, имитировавшего настоящее пламя.
Даже воздух здесь был другим — фильтрованным, стерильным, как будто сама роскошь не терпела ничего живого и непредсказуемого. Но сейчас эта иллюзия рушилась: по мрамору бегали врачи в грязных ботинках, а на хрустальной ёлке, как насмешка, болталась детская соска, зацепившаяся за ветку.— Антоша проглотил шарик Сваровски! Это коллекционная вещь!
На полу сидел мальчик лет пяти, красный как рак, но гордый. Он тыкал пальцем в горло:
— Я — дракон! Огнём спалю всех!
Артём, осматривая ребёнка, едва сдержал смех:
— Жданова, рентген покажет, где «клад». А ты, дракон, дыши глубже…
Пока Ольга успокаивала мать, рассказывая о миллионах детей, глотавших куда хуже шаров, Артём ловко извлёк блестящий шар щипцами. Мальчик, внезапно оживившись, схватил инструмент:
— Это мой меч!
— Тогда меч — в ножны! — Артём подмигнул ему. — Иначе дракона усыпят.
На прощание «дракон» сунул Ольге игрушечную корону из-под ёлки:
— Ты — королева скорой помощи!
— Вот только трона не хватает, — усмехнулся Артём, разглядывая пластиковый аксессуар.
Следующий вызов пришёл как ледяной удар: «Тверская, 18. Женщина, 28 лет. Угроза суицида».
Тверская кипела, как перегретый котёл. Новогодние гирлянды, растянутые между фонарными столбами, мигали ядовито-яркими цветами, превращая снег под ногами в калейдоскоп из розовых, синих и золотых бликов. Витрины бутиков, затянутые искусственным инеем, сияли манекенами в мехах и вечерних платьях, будто насмехаясь над драмой на высоте. Воздух был густ от запаха жареных каштанов, сладкой ваты и металлической свежести мороза.
Толпа зевак сбилась в живой ковёр под карнизом. Студенты в смешных шапках с помпонами, бизнесмены с дорогими кожаными портфелями, подростки в наушниках — все они уставились вверх, словно наблюдали за уличным перформансом. Телефоны, поднятые над головами, мерцали как стая светлячков.
— Спрыгни уже, скучно! — орал парень в косухе, обняв подругу.
— Не слушай его, родная! — кричала пожилая женщина в платке, крестя воздух. — Бог терпел и нам велел!
Полицейские, растягивавшие брезент, походили на муравьёв, атаковавших кусок сахара. Оранжевая ткань колыхалась на ветру, цепляясь за крыши припаркованных машин. Инспектор с мегафоном пытался расчистить пространство:
— Отойдите за ограждения! Это не цирк!
Но толпа лишь густела. Уличный фотограф в оленьей шапке продавал моментальные снимки «на фоне трагедии». Бродячий торговец раздавал горячий глинтвейн в бумажных стаканчиках, крича:
— Грейтесь, граждане! Шоу надолго!
На балконах соседних домов стояли люди в халатах и тапочках, снимая происходящее на камеры. В одном из окон третьего этажа мальчик лет семи прижался к стеклу, держа в руках игрушечную машинку — его оттащила мать, захлопнув шторы.
Снег, падавший крупными хлопьями, растворялся в тепле человеческого дыхания и дыме из ближайшего гриль-бара. Где-то вдалеке гремел салют, окрашивая небо вспышками, но здесь, под карнизом, время словно застыло — между жизнью и смертью, между праздником и кошмаром.
Даже уличные фонари здесь горели иначе: их свет, обычно тёплый и уютный, теперь казался хирургически-холодным, выхватывая из темноты лица — одни любопытные, другие испуганные, третьи равнодушные. А высоко над ними, за стеклянным щитом мороза, девушка болтала ногами, будто дирижируя этим адским оркестром.
— Лифт сломан, — сообщил участковый. — Только по лестнице.
Они мчались вверх, обгоняя пожарных. На последнем пролёте Артём схватил Ольгу за локоть:
— Никаких резких движений. Говори спокойно, слушай. И…
— И?
— Вернись целой, — он вытолкнул её на крышу.
Холодный ветер хлестнул по лицу. Девушка на карнизе обернулась — её лицо под неоновой вывеской казалось фарфоровым, красивым и надтреснутым.
Холод выбелил её кожу до фарфоровой прозрачности, а неоновая вывеска «24/7 Кофе» бросала на лицо синеватые блики, словно подчёркивая трещинки в гриме. Чёрные распущенные волосы метались на ветру, как испуганные птицы, а в глазах — слишком больших, слишком ярких — читалась странная смесь: детский испуг и взрослая усталость. Алые губы, стиснутые в ниточку, дрожали не от холода, а от чего-то глубже. Даже её поза — ссутулившаяся, но упрямо держащаяся за ржавую трубу — напоминала сломанную фарфоровую куклу, которую кто-то всё же поставил на полку, чтобы любоваться.
— Не подходи! — она вцепилась в ржавую трубу. — Иначе спрыгну!
Ольга сбросила белый халат, чтобы не пугать своим видом, и сделала шаг вперёд:
— Меня зовут Ольга. Можно присесть? Ноги устали.
— Ты… врач? — девушка всхлипнула. — Врачи не помогут.
— Сегодня я уже принимала роды в лифте и вытаскивала шампур из глаза. — Ольга опустилась на бетон в двух метрах от края. — Попробуй удивить меня.
История лилась, как кровь из вены: муж-изменник, увольнение, долги, ребёнок, которого забрали свекрови. Ольга слушала, кивая, потихоньку сокращая дистанцию. Где-то внизу Артём, бледный как мел, следил через бинокль.
— …а потом я поняла — я никто. — Девушка сжала фото с малышом. — Ему лучше без меня.
— Врёшь! — резко сказала Ольга. — Ты — мать. Матери всегда находят силы.
Она достала из кармана смятую фотографию — себя с мамой у старого деревенского дома. Настоящую, не постановочную.
— Видишь эту женщину? Она работала на двух работах, когда я поступала в мединститут. Однажды упала с лестницы, сломала руку — и всё равно пошла убирать в школе, чтобы мне на учебники хватило. — Ольга сглотнула ком в горле. — Матери не сдаются. Даже когда больно.
Над городом грянул салют, окрасив небо в синие и красные всполохи. В этот момент Ольга прыгнула вперёд, обхватив девушку за талию. Они рухнули на бетон, выбив друг у друга воздух.
— Дура! — рыдала та, бьющаяся в её объятиях. — Зачем ты это сделала?!
— Потому что ты — мать.
Он стоял, прислонившись к борту «скорой», будто только сейчас понял, как дрожат колени. Пальцы сжимали ампулу с седативным так, что прозрачный пластик трещал под натиском. Вены на руке вздулись, как канаты, а костяшки побелели — словно пытался раздавить не стекло, а собственное бессилие.
Его взгляд, обычно холодный и собранный, сейчас прожигал Ольгу насквозь. Глаза — серые, как декабрьское небо перед снегопадом — метались между укором и чем-то мягким, почти нежным. Брови сдвинулись в резкую черту, но уголки губ дёргались, будто боролись между желанием выругаться и... улыбнуться.
Ветер трепал прядь тёмных волос, выбившуюся из-под шапки, а снежинки таяли на его ресницах, словно слёзы, которые он никогда не позволит себе пролить. Дыхание вырывалось прерывистыми клубами пара, сливаясь с дымом от работающего двигателя.
— Ты... — начал он, но голос сорвался в хрип. Вместо слов резко протянул шоколадку — ту самую, «Королевскую» с фундуком, что всегда носил в кармане на случай гипогликемии у пациентов. Обёртка была смята, будто её сжимали в кулаке долгие минуты.
Сирена другой «скорой», проносившейся мимо, осветила его лицо алыми всполохами. На мгновение стало видно, как дрогнула челюсть, как напряглись мышцы шеи — всё тело кричало о ярости, страхе, гордости. Но когда он наконец нашёл слова, они вышли обезличенными, как протокол:
— Да вы хуже сериальных героев! — завопил фельдшер. — Я ставлю на то, что к Новому году вы всё же...
Сигнал пейджера спас её от продолжения. Вызов: мужчина на стройке упал с лесов. Ольга, краснея, бросилась к машине, где Артём уже ждал, пряча улыбку за воротником куртки.
Война между прошлым и настоящим продолжалась. Но где-то в глубине, под слоями боли и обид, пробивался росток чего-то нового. Хрупкого, как первый ледок на Неглинке. Или как надежда.
Глава 5: В которой шампур становится оружием, а тишина — громче салюта
Москва встретила Новый год, словно безумный карнавал. Снег, смешанный с конфетти, хрустел под ногами, как битое стекло. Неоновые гирлянды на фасадах домов мигали так яростно, что слепили даже водителей «скорых». Воздух был пропитан запахом жареных каштанов, мандаринов и лёгкой гарью от петард, которые то и дело взрывались в переулках. Артём Морозов, старший врач смены, стоял у машины, разминая затекшую шею. Его белый халат был украшен брызгами искусственной крови от прошлого вызова, а в руке он держал бутерброд с красной икрой — «подарок» от пациента, уверявшего, что доктора надо благодарить деликатесами, а не словами.
— Ты серьёзно? — Ольга Жданова скривилась, разглядывая икринки, прилипшие к его рукаву. — После смены тебе эту куртку отмывать часами!
Артём хмыкнул, откусывая кусок хлеба:
— Дядя Гриша клялся, что икра настоящая. Хочешь попробовать?
Она фыркнула, поправляя стетоскоп. В кармане её халата жужжал телефон: «Доченька, ты хоть поела?». Кофе застрял комом в горле, когда диспетчерский голос вырвался из рации:
— Вызов 23-Г. Кафе «Северное сияние». Мужчина, 30 лет. Травма глаза… шампуром.
Смирнов, водитель с рыжей чёлкой и вечной ухмылкой, рванул с места так резко, что пенопластовый снеговик у подъезда станции едва увернулся от колес.
— Шашлычники-экстремалы опять отличились! — крикнул он, лихо объезжая грузовик с ёлками. — Надо бы им медали вручать: «За креатив в травмировании себя и окружающих»!
Внутри кафе царил хаос, словно праздничный ураган пронёсся через его стены. Помещение, задуманное как зимняя сказка, превратилось в абсурдный спектакль. Стены, обитые тёмным деревом, отражали мерцание гирлянд, сплетённых в виде северного сияния — синие, зелёные и фиолетовые огни переливались, создавая иллюзию танцующих в небе сполохов. Под потолком висели хрустальные снежинки, подрагивавшие от каждого крика, словно испуганные мотыльки.
Столы, накрытые бархатными скатертями цвета морозной ночи, были опрокинуты или сдвинуты в беспорядке. На полу валялись разбитые бокалы, лужицы шампанского смешивались с каплями крови, образуя розоватые узоры. В углу, под искусственной ёлкой, усыпанной стеклянными шарами и фигурками оленей, лежала растоптанная гирлянда — её провода искрили, как разозлённая змея.
Главной деталью интерьера была огромная ледяная скульптура в виде медведя, держащего в лапах серебряный месяц. Теперь медведь «плакал» талой водой, стекавшей по его морде в подставленное ведро. Рядом, на барной стойке, стоял фондю-аппарат, из которого всё ещё валил дымок — видимо, шампур для мяса взяли именно отсюда.
Запахи смешивались в странный коктейль: сладковатый аромат глинтвейна, металлический привкус крови, едкий дым от подгоревшего сыра. Из динамиков лилась инструментальная версия «Jingle Bells», но её заглушали вопли «Снегурочки», рыдающей в углу, и приглушённый стон «Деда Мороза», всё ещё сидящего на полу с шампуром в глазу.
На стене за стойкой висело зеркало в форме снежинки, треснувшее от удара — в его осколках отражались лица посетителей: кто-то застыл в оцепенении, кто-то снимал происходящее на телефон, а бледный официант в эльфийском колпаке пытался вытереть со лба пот, оставляя размазанные полосы блёсток.
Даже воздух здесь казался тяжёлым — насыщенным адреналином, страхом и иронией судьбы, превратившей новогоднее волшебство в гротескный фарс.
— Он хотел повторить фокус из тиктока! Там мужик шампуром жонглировал, а Валера решил…
— Молчать! — Артём рявкнул так, что даже гирлянды на ёлке задрожали. — Жданова, фиксируй голову. Смирнов, носилки сюда! Остальные — если хоть один снимет на телефон, лично засуну камеру туда, куда не светит солнце!
Ольга, придерживая голову пациента, вдруг узнала его — тот самый пьяница, что осенью орал под её окнами похабные частушки.
— Судьба-злодейка, — прошептала она, закрепляя шейный воротник.
— Доктор, я ослепну? — заныл «Дед Мороз», хватая её за рукав. — Я же актёр! Мне лицо кормит!
Артём, уже надев стерильные перчатки, аккуратно ощупал область вокруг раны:
— Если не замолчите — ослепнете от моего кулака. Жданова, свети сюда.
Луч фонарика высветил абсурдную картину: шампур вошёл чуть ниже глазницы, словно метка судьбы. Ольга подавила дрожь в руках — она всё ещё помнила свой первый вызов, где подросток напоролся на арматуру. Тогда её вырвало прямо в укладку.
— Готовься извлекать, — Артём передал ей зажим. Его пальцы, обычно такие уверенные, слегка дрогнули. — На счёт три…
Хлюпающий звук извлечения шампура перекрыл вопль «Деда». «Снегурочка» рухнула в обморок, а блогер в углу, снимавший всё на камеру, блеванул прямиком в эфир.
— Везём в НИИ глазных, — Артём сорвал перчатки, забрызганные кровью. — Жданова, ты как?
— Живая, — она кивнула, пряча дрожащие пальцы в карманы. Его взгляд задержался на ней дольше обычного — словно проверяя, не соврала ли.
Обратная дорога превратилась в адский квест. Смирнов, включив радио на полную громкость, орал под песню «Синекдохи Монток»:
— А я всё падаю вниз, вниз, вниз…
Артём, стиснув зубы, зажал уши ладонями:
— Выключи, или я тебя выкину на следующем светофоре!
— Да вы просто завидуете моему вокалу! — фельдшер хлопнул по рулю. — Оль, поддержи!
И Ольга, к собственному удивлению, подхватила:
— И пусть весь мир подождёт!
Артём закатил глаза, но уголки его губ дрогнули — почти улыбка. В этот момент пейджеры взорвались новым вызовом:
— Ребёнок подавился ёлочным шаром. ЖК «Золотая корона», пентхаус.
— Богатенькие Буратины, — проворчал Смирнов, сворачивая к небоскрёбу с позолоченными балконами. — У них даже ёлки из хрусталя, видимо.
Пентхаус напоминал страницу из журнала о роскошной жизни, но с поправкой на новогодний хаос. Просторное помещение с панорамными окнами от пола до потолка открывало вид на подсвеченный огнями мегаполис — отсюда Москва казалась игрушечной, как будто её целиком накрыли стеклянным колпаком. Высокие потолки, отделанные золотистыми панелями с геометрическим орнаментом, отражали свет хрустальной люстры, чьи подвески переливались, словно сосульки из чистого бриллианта.
Полы были выложены мрамором цвета слоновой кости, по которому нервно металась хозяйка в платье от Диор. На стенах висели абстрактные картины в стиле Кандинского, обрамлённые тонкими бронзовыми рамами. У камина из чёрного оникса стояла дизайнерская ёлка — не живая, а собранная из хрустальных стержней и шаров Swarovski, каждый из которых стоил как месячная зарплата врача скорой помощи. Теперь один из шаров отсутствовал, оставив на ветке пустую позолоченную подставку.
Мебель — минималистичные диваны из белой кожи, стеклянные столики на золочёных ножках, кресло-«яйцо» от Jacobsen — казалась расставленной с математической точностью, пока пятилетний «дракон» не начал свой бой. На полу валялись разбросанные игрушки: механический пони с янтарной гривой, кукла в платье от Valentino и разбитый фарфоровый ангел, чьи крылья теперь торчали из-под дивана, как свидетельство минувшей битвы.
На кухне-острове, отделанной чёрным гранитом, стоял незаконченный фужер с шампанским — видимо, мать прервала праздник, чтобы вызвать скорую. Рядом лежала открытая коробка конфет «La Maison du Chocolat», а на столешнице красовался торт в виде Эйфелевой башни, посыпанный золотой пудрой.
Запахи смешивались в странный коктейль: аромат соснового ароматизатора (настоящие деревья здесь казались слишком плебейскими), дорогого парфюма хозяйки и сладковатого дыма от электронного камина, имитировавшего настоящее пламя.
Даже воздух здесь был другим — фильтрованным, стерильным, как будто сама роскошь не терпела ничего живого и непредсказуемого. Но сейчас эта иллюзия рушилась: по мрамору бегали врачи в грязных ботинках, а на хрустальной ёлке, как насмешка, болталась детская соска, зацепившаяся за ветку.— Антоша проглотил шарик Сваровски! Это коллекционная вещь!
На полу сидел мальчик лет пяти, красный как рак, но гордый. Он тыкал пальцем в горло:
— Я — дракон! Огнём спалю всех!
Артём, осматривая ребёнка, едва сдержал смех:
— Жданова, рентген покажет, где «клад». А ты, дракон, дыши глубже…
Пока Ольга успокаивала мать, рассказывая о миллионах детей, глотавших куда хуже шаров, Артём ловко извлёк блестящий шар щипцами. Мальчик, внезапно оживившись, схватил инструмент:
— Это мой меч!
— Тогда меч — в ножны! — Артём подмигнул ему. — Иначе дракона усыпят.
На прощание «дракон» сунул Ольге игрушечную корону из-под ёлки:
— Ты — королева скорой помощи!
— Вот только трона не хватает, — усмехнулся Артём, разглядывая пластиковый аксессуар.
Следующий вызов пришёл как ледяной удар: «Тверская, 18. Женщина, 28 лет. Угроза суицида».
Тверская кипела, как перегретый котёл. Новогодние гирлянды, растянутые между фонарными столбами, мигали ядовито-яркими цветами, превращая снег под ногами в калейдоскоп из розовых, синих и золотых бликов. Витрины бутиков, затянутые искусственным инеем, сияли манекенами в мехах и вечерних платьях, будто насмехаясь над драмой на высоте. Воздух был густ от запаха жареных каштанов, сладкой ваты и металлической свежести мороза.
Толпа зевак сбилась в живой ковёр под карнизом. Студенты в смешных шапках с помпонами, бизнесмены с дорогими кожаными портфелями, подростки в наушниках — все они уставились вверх, словно наблюдали за уличным перформансом. Телефоны, поднятые над головами, мерцали как стая светлячков.
— Спрыгни уже, скучно! — орал парень в косухе, обняв подругу.
— Не слушай его, родная! — кричала пожилая женщина в платке, крестя воздух. — Бог терпел и нам велел!
Полицейские, растягивавшие брезент, походили на муравьёв, атаковавших кусок сахара. Оранжевая ткань колыхалась на ветру, цепляясь за крыши припаркованных машин. Инспектор с мегафоном пытался расчистить пространство:
— Отойдите за ограждения! Это не цирк!
Но толпа лишь густела. Уличный фотограф в оленьей шапке продавал моментальные снимки «на фоне трагедии». Бродячий торговец раздавал горячий глинтвейн в бумажных стаканчиках, крича:
— Грейтесь, граждане! Шоу надолго!
На балконах соседних домов стояли люди в халатах и тапочках, снимая происходящее на камеры. В одном из окон третьего этажа мальчик лет семи прижался к стеклу, держа в руках игрушечную машинку — его оттащила мать, захлопнув шторы.
Снег, падавший крупными хлопьями, растворялся в тепле человеческого дыхания и дыме из ближайшего гриль-бара. Где-то вдалеке гремел салют, окрашивая небо вспышками, но здесь, под карнизом, время словно застыло — между жизнью и смертью, между праздником и кошмаром.
Даже уличные фонари здесь горели иначе: их свет, обычно тёплый и уютный, теперь казался хирургически-холодным, выхватывая из темноты лица — одни любопытные, другие испуганные, третьи равнодушные. А высоко над ними, за стеклянным щитом мороза, девушка болтала ногами, будто дирижируя этим адским оркестром.
— Лифт сломан, — сообщил участковый. — Только по лестнице.
Они мчались вверх, обгоняя пожарных. На последнем пролёте Артём схватил Ольгу за локоть:
— Никаких резких движений. Говори спокойно, слушай. И…
— И?
— Вернись целой, — он вытолкнул её на крышу.
Холодный ветер хлестнул по лицу. Девушка на карнизе обернулась — её лицо под неоновой вывеской казалось фарфоровым, красивым и надтреснутым.
Холод выбелил её кожу до фарфоровой прозрачности, а неоновая вывеска «24/7 Кофе» бросала на лицо синеватые блики, словно подчёркивая трещинки в гриме. Чёрные распущенные волосы метались на ветру, как испуганные птицы, а в глазах — слишком больших, слишком ярких — читалась странная смесь: детский испуг и взрослая усталость. Алые губы, стиснутые в ниточку, дрожали не от холода, а от чего-то глубже. Даже её поза — ссутулившаяся, но упрямо держащаяся за ржавую трубу — напоминала сломанную фарфоровую куклу, которую кто-то всё же поставил на полку, чтобы любоваться.
— Не подходи! — она вцепилась в ржавую трубу. — Иначе спрыгну!
Ольга сбросила белый халат, чтобы не пугать своим видом, и сделала шаг вперёд:
— Меня зовут Ольга. Можно присесть? Ноги устали.
— Ты… врач? — девушка всхлипнула. — Врачи не помогут.
— Сегодня я уже принимала роды в лифте и вытаскивала шампур из глаза. — Ольга опустилась на бетон в двух метрах от края. — Попробуй удивить меня.
История лилась, как кровь из вены: муж-изменник, увольнение, долги, ребёнок, которого забрали свекрови. Ольга слушала, кивая, потихоньку сокращая дистанцию. Где-то внизу Артём, бледный как мел, следил через бинокль.
— …а потом я поняла — я никто. — Девушка сжала фото с малышом. — Ему лучше без меня.
— Врёшь! — резко сказала Ольга. — Ты — мать. Матери всегда находят силы.
Она достала из кармана смятую фотографию — себя с мамой у старого деревенского дома. Настоящую, не постановочную.
— Видишь эту женщину? Она работала на двух работах, когда я поступала в мединститут. Однажды упала с лестницы, сломала руку — и всё равно пошла убирать в школе, чтобы мне на учебники хватило. — Ольга сглотнула ком в горле. — Матери не сдаются. Даже когда больно.
Над городом грянул салют, окрасив небо в синие и красные всполохи. В этот момент Ольга прыгнула вперёд, обхватив девушку за талию. Они рухнули на бетон, выбив друг у друга воздух.
— Дура! — рыдала та, бьющаяся в её объятиях. — Зачем ты это сделала?!
— Потому что ты — мать.
Он стоял, прислонившись к борту «скорой», будто только сейчас понял, как дрожат колени. Пальцы сжимали ампулу с седативным так, что прозрачный пластик трещал под натиском. Вены на руке вздулись, как канаты, а костяшки побелели — словно пытался раздавить не стекло, а собственное бессилие.
Его взгляд, обычно холодный и собранный, сейчас прожигал Ольгу насквозь. Глаза — серые, как декабрьское небо перед снегопадом — метались между укором и чем-то мягким, почти нежным. Брови сдвинулись в резкую черту, но уголки губ дёргались, будто боролись между желанием выругаться и... улыбнуться.
Ветер трепал прядь тёмных волос, выбившуюся из-под шапки, а снежинки таяли на его ресницах, словно слёзы, которые он никогда не позволит себе пролить. Дыхание вырывалось прерывистыми клубами пара, сливаясь с дымом от работающего двигателя.
— Ты... — начал он, но голос сорвался в хрип. Вместо слов резко протянул шоколадку — ту самую, «Королевскую» с фундуком, что всегда носил в кармане на случай гипогликемии у пациентов. Обёртка была смята, будто её сжимали в кулаке долгие минуты.
Сирена другой «скорой», проносившейся мимо, осветила его лицо алыми всполохами. На мгновение стало видно, как дрогнула челюсть, как напряглись мышцы шеи — всё тело кричало о ярости, страхе, гордости. Но когда он наконец нашёл слова, они вышли обезличенными, как протокол:
