Большую часть приятелей мужа леди Кэтрин уже знала и приветливо улыбалась, когда они склонялись поцеловать ей руку:
- Добро пожаловать в Фолмброк, сьер Элиаш. Рада видеть, господин барон...
Графиня подняла глаза, чтобы приветствовать очередного гостя и слова замерли на губах. Ее пальцы подносил к губам гость, прежде не переступавший порога замка Элдфордов.
Граф заметил, как замешкалась супруга, громогласно вмешался:
-Ну что же ты, леди Кэтрин? Приветствуй гостя. Разве не знаешь ты князя Соколинского? Простите, князь, мою леди, совсем одичала в деревне.
- Пани Катаржина и своею красотой, и обхождением поспорила бы с первыми дамами Виндобоны, - отозвался князь.- Только помнит ли меня ясная пани?
- Как же мне не помнить пана Хенрика, частым гостем бывал ты в доме моего отца, - отвечала Катаржина. - Милости просим, князь, рада видеть тебя!
Ее светлость едва понимала, что было дальше. Все плыло вокруг нее, точно в тумане. Она продолжала улыбаться гостям, отдавать вполголоса приказы слугам, а сердце стучало как сумасшедшее.
Столько лет прошло, как в последний раз видела она Хенрика! Катаржина старалась не смотреть на князя долее, чем это дозволяли приличия, но глаза ее то и дело обращались в его сторону. На висках седина... Но от этого он еще красивее, лицо стало тверже, упрямый подбородок - еще упрямее. И все так же строен, как в давнее время их юности. Светловолос, голубоглаз, голос ласковый, пальцы нежные. Руки коснулся - сердце так и зашлось. Словно в тот день, когда приехал с отцу просить Катаржину в жены. Только отказал батюшка, выше метил, а согласна ли с тем дочь и не спрашивал.
Обед удался на славу, проголодавшиеся гости отдавали должное мастерству фолмброкских поваров и подкрепившись с дороги, приступили к оживленной беседе, часто остроумной и веселой, хотя иногда чрезмерно свободной, чему виной, несомненно, было отличное вино из погребов сьера Томаса.
Граф не разделял того убеждения, что женщина может участвовать в мужской беседе. Потому, едва переменили блюда, велел жене:
- Теперь ступай к себе.
- Не лишайте нас общества ясновельможной пани, сьер Томас, без нее и пир нам будет не в радость, подобно солнцу согревает ее улыбка.- раздался голос князя Соколинского.
Гости дружно поддержали его. Последовали тосты за хозяина, за хозяйку, затем перед столами вышли музыканты. Они были из дворни графа, но игрой и пением не уступили бы заезжим менестрелям. Завели старинную сервенту о подвигах и сражениях. Гости пристукивали в такт каблуками, хлопали в ладоши.
Среди шумного застолья никто, кроме Ричарда не заметил, как встретились взглядами Катаржина и Хенрик Соколинский, какой печалью подернулся его взгляд.
А в глазах леди Элдфорд блеснули слезы, и дрогнули губы. Должно быть, не в первый раз встретились эти двое, как ни молод был Ричард, но сердцем почуял матушкино смятение.
Леди Кэтрин покинула гостей, когда хмель развязал им языки, незаметно скользнула за гобелен и поднялась наверх, в свои комнаты. Ей и так едва достало сил вынести этот обед, под пристальными взглядами гостей и супруга она была безмятежно-внимательна к каждому, никого не выделяя, а между тем взгляд князя Соколинского прожигал ее насквозь.
Она же лишь взглядывала на него изредка, все сравнивала с тем юным, безоглядно влюбленным в нее Хенриком, чьей женою мечтала она когда-то стать.
Первое впечатление не обмануло ее - он стал еще лучше, в его обращении появилась умеренная хорошими манерами вольность много повидавшего человека.
Много раз за эти годы думала графиня о Хенрике. Иногда эти мысли утешали ее, когда рядом с неласковым супругом Катаржина ощущала себя ненужной, нелюбимой. А бывало, мысли о Соколинском приводили ее в отчаяние. Она воображала, что он ненавидит ее, проклинает, что она поступила дурно, не ответив на его чувства, и теперь навечно лишена счастья быть любимой.
Отдавшись этим мыслям, Катаржина доверилась рукам своей камеристки, и пока Беата переодевала ее ко сну, разбирала прическу, складывала в шкатулку перстни и ожерелье, всё перебирала в памяти слова, что успел сказать ей Соколинский, искала в них тайный смысл, и ругала сама себя за это.
Как можно, ведь былого не вернуть, теперь она супруга графа, мать его наследника, а Рысь ей дороже всего на свете! Пожалуй, завтра надо осторожно сказать сьеру Томасу, чтоб больше не звал в Фолмброк Соколинского. Но он спросит - отчего? Что ответить?
Служанка закончила чесать длинные темные волосы госпожи, и Катаржина отпустила ее, задумчиво стояла перед зеркалом, смотрела на себя, будто хотела увидеть в прозрачном стекле ту семнадцатилетнюю девушку, какой вышла замуж.
Стянула вышитым кушаком халат вишневого бархата, отороченный у шеи и по широким рукавам беличьим мехом, откинула голову, давая тяжелым косам разметаться по плечам и груди. В свете свечей глаза блестели, от выпитого вина и волнения разрумянились щеки.
Невольно Катаржина улыбнулась своему отражению, и вдруг заметила в зеркале, как позади нее открывается дверь, стремительно обернулась и вскрикнула, увидев, как в спальню ее входит, низко опустив голову, мужчина.
...
Граф Элдфорд не считался среди знакомцев и людей ниже себя по положению дурным человеком, хотя гневлив был и скор на расправу. Случалось, что и милостив, взять хоть бы историю с мельницей, когда молния ударила в дерево у запруды, а потом загорелось и все хозяйство Иштвана-мельника. Кто тогда не пожалел серебра на ремонт? Граф Томас. Он всегда радел о подвластных ему ленниках, крестьянах и ремесленниках, а что за жизнь без мельницы? Таскаться за много миль с зерном, потом обратно с мукой, еще и платить втридорога соседям в бурге.
Или то, как он освободил вдову Николаса от подати, чтобы она, не терпя нужды, смогла воспитывать единственного сына. А парень подрос и стал верным сержантом в гарнизоне замка. За добро добром и отвечали люди. Многое можно бы такого припомнить, а потому не льстивы были славословия и здравицы на пиру.
Но оставалось в душе графа и такое, чего никто не ведал, даже Катаржина, женщина, что разделяла с ним ложе и родила Элдфорду сына.
Граф медленно поднимался по винтовой лестнице в свою спальню, шел по гулкому коридору следом за факельщиком. На пороге покоев жестом отпустил его. Хмурился и слова не молвил. Все думал Томас о жене своей и Соколинском, не просто так позвал граф Элдфорд Хенрика в гости. Посмотреть хотел, что с Катаржиной станется, не выдаст ли чем себя? Если имели они с Соколинским сношения через письма, или еще как, то откроется.
При первом взгляде на Хенрика смутилась она, а Соколинский так и охватывал ее взглядом, и говорил что-то, руку целовал. Леди Элдфорд, к чести сказать, и бровью не повела, беседу вела ровно. Да изворотлива женская суть, не оказывает себя.
Томас задержался на пороге комнаты, уже и дверь толкнул, чтобы войти и передумал. Нет! К жене пойти, допросить ее не медля, выслушать, что скажет в оправдание.
Вот и спальня жены. Томас резко толкнул дверь, пригнулся, чтобы не задеть косяк, вошел. А Катаржина и не спала, перед зеркалом красовалась. Не ожидала мужа, или о другом госте мечтала? Увидела графа, вскрикнула испуганно, замерла. Он нахмурился:
- Что так всполошилась, моя леди, или совесть не чиста, есть что скрывать, чего пугаться?
Он говорил с ней резко, глядя в упор, а когда попыталась отвернуться, шагнул ближе, взял за подбородок, заставил голову приподнять, не отводить глаза. - Смотри на меня и отвечай.
- Не могу взять в толк, какого ответа ждешь, сьер Томас, и в чем винишь меня?
Она совладала с собой, заговорила спокойно. Это еще больше вывело графа из себя. Он оттолкнул жену, прошел в комнату, огляделся цепко:
- В чем виню, ты и сама знаешь, на князя Соколинского не часто ли заглядывалась нынче? Опозорить меня надумала?
Катаржина устояла на ногах, покачнулась только и отступила к окну, отвечала тихо:
- Я святых обетов не нарушала, мой господин. И не я князя в наш дом позвала, а быть любезной с гостями - долг хозяйки. Что же до чести дома, то я ничем ее не запятнала, разве ты когда слыхал обо мне дурное слово?
Он понял - знает, но не смеет сказать о виндобонских любовницах мужа, слухи о том наверняка доходили и до Фолмброка, чесать языками знатные особы любят не менее простолюдинов.
Именно потому, что правду молвила, а еще о большем промолчала Катаржина, граф разгневался еще больше, а коль скоро возразить ему было нечего - Томас продолжил упрекать:
- Со мной скромна и тиха, а можешь и по-другому, не поверил бы, если бы сегодня сам не увидал. Чаще надо гостей привозить в замок, тут правда и скажется.
Он подходил к ней, шаг за шагом, дальше оконной ниши отступать Катаржине было некуда, уже и спиной к стене прижалась.
- Обет у тебя один - повиноваться мне и делать, как я велю. Сына воспитывать в почтении к отцу, а Ричард дерзок! Все тебя норовит защитить, от кого же, от законного хозяина Фолмброка? От своего господина? Не ты ли дерзость эту поощряешь, балуешь мальчишку непомерно? Все, чего душа его не пожелает, сейчас же и подносишь...
- Да разве он не твой сын, не наследник Фолмброка? Ежели ты желаешь чего, то не остановишься, и он таков! - горячо отвечала Катаржина, не опуская глаз.
- И теперь его защищаешь, - взгляд графа стал тяжел, - хочешь, чтобы против меня пошел? Нет бы вразумить, - Томас протянул руку и тронул ее волосы, запустил в них пальцы, сжал их у затылка Катаржины, намеренно причиняя боль, хотел видеть, как в глазах ее хоть раз мелькнет страх.
Да, покорна была жена, ничему не противилась, только огонь этот все чаще полыхал, и чем более позволял себе Томас, тем непокорнее становился ее взгляд. Будь она мужчиной - сейчас взялась бы за меч.
Граф отпустил ее, прошелся пальцами по шее, сдвинул с плеча рыжий беличий мех.
- Раздевайся, - приказал.
Если бы непокорность свою оказала она на ложе, он бы получил, что хотел, но опустились пушистые ресницы, прикрыли глаза, скорбно дрогнули и сжались губы. И не шелохнулась. Разве так уж много просил он? И всегда так, замолчит, замкнется и станет, как деревянная, делай с ней что хочешь - ни вздоха, ни стона не услышишь.
Хорошо же, не рвать в самом деле такую красоту, за халат и рубашку он столько отдал талье в Виндабоне, что можно было за эти деньги купить двух коров, да еще осталось бы. И не мелким серебром, левантийскими золотыми безантами было уплачено. Что для Ричарда, что для Катаржины не жалел граф денег на подарки. И при дворе наместника не было у женщин таких нарядов, какие складывала в сундуки леди Элдфорд, и серег и перстней, и поясов, и шитых жемчугом уборов, и венец алмазный, и тиара ромейская.
И не было лучше меча и лука, и коней во всей округе, чем у молодого Элдфорда, и свор резвее, и кунтушей ярче. Упрекал граф Катаржину, а и сам баловал младшего сына, только не лаской, а дарами, словно восполнить хотел то, чего не дал от сердца.
- Я и сам слажу, раз ты не желаешь мне помочь, - с этими словами медленно и осторожно, но не потому что хотел быть нежен, а сберегая наряд, принялся он раздевать ее.
Распустил пояс и завязки, пальцы привычно справлялись с этим, видно, не раз графу приходилось заменять служанок в женских спальнях. Свернул он и положил на край скамьи прежде халат, за ним и шелковую рубашку Катаржины. И так осталась она перед ним, прикрыта лишь волосами, но и длинные волнистые пряди отвел он с груди, и руки принудил опустить.
Она не сопротивлялась. Если бы Катаржина попыталась вырваться, кричала, кусалась, царапалась, но она покорно окаменела. Легче пробудить к страсти каменную статую! Томас зверел от бессилия это изменить, выходил из себя. Каждый раз после близости Катаржина ходила вся в синяках, как будто черти на ней пшеницу молотили. И несмотря ни на что, она подчинялась, оставалась верна обетам. Ее святость приводила Томаса в ярость.
В отместку, вопреки, чтобы заглушить разочарование, почувствовать краткое обманчивое удовлетворение, он находил все новых женщин, но не обретал с ними радости. Ему было все равно: леди, служанки, скотницы, все они одинаково разводили бедра и стонали под ним. И ни одна не попыталась взять верх, как та, единственная, желанная и недоступная. Женщина, которая родила ему первенца, та, чью бессмертную душу он похитил и выжег дотла с помощью страшных заклинаний, та, кого он любил и навсегда заточил в подводном склепе.
Лишь думая о ней, представляя ее неистовый жар, дикие ласки, ее неуемную нездешнюю силу, мог достичь он освобождения в страсти, но очнувшись видел, что перед ним не та. На вечные муки обрек он сам себя, не лучше ли было сразу пойти за ней? Она зовет, и однажды он перешагнет черту и останется с ней. Коснется, утонет в горячем мареве...
Содрогаясь, Томас стиснул Катаржину, железной рукой удерживал ее бедра, мычал, кусая губы. Не заботясь о том, каково ей, закончил дело, обтер руки о грудь и поправил одежду.
- И как ты при этом ухитрилась родить сына, - проворчал он, перевязывая кушак с кистями, - холодная, как рыба. Ну, полно уже, - голос его немного смягчился, - оденься, озябнешь.
Томас с сожалением глянул, как она сидит нагая на скамье, сжимаясь, опустив голову, скрывая лицо волосами. Дрожащими руками пытается натянуть рубашку на истерзанное тело.
Не зверь он, и сам желал бы лучшей участи для них обоих. Граф Элдфорд потянулся коснуться ее, хоть по щеке погладить, да не стал, представил, как шарахнется она сейчас от его прикосновений:
- Я подарки привез тебе из Виндобоны, велю, чтобы принесли...
С тем и ушел, а Катаржина упала на скамью, зарыдала в отчаянии.
Хоть лоб об стены в кровь разбей, а не изменить ничего, мертва ее соперница, мертвую не осилить.
Исполнять обеты, терпеть боль, на людях делать вид, что счастлива - вот нелюбимой жены горькая доля. Люди завидуют, а ей разве нужны подарки, наряды да уборы? С собой на небо их не унесешь, а здесь на земле душу они не утешат. Ни слова ласкового не сказал...
Катаржина замолкла, замерла, взгляд остановился, слезы иссякли, руки соскользнули вниз, бессильно свесились, только грудь все поднималась в коротких вздохах. Сквозь них и не разобрать было, как прошептала:
- Рысек не прознал бы, ради него живу, а то хоть сейчас - в омут головой.
Над черным вспаханным полем стелился туман. Холодное ноябрьское утро обдало охотников сладким морозным запахом близкой зимы, взбудоражило кровь. Тишину разорвал заливистый лай гончих и борзых, ржание коней.
Селяне закрывали ворота, сажали на цепь собак, во все глаза смотрели как проносятся мимо разодетые господа.
Красоте выезда мог позвидовать двор наместника. Шелк и бархат, блеск драгоценных камней, пестрота ярких перьев и бряцание серебряных шпор - не хватило бы и дня, чтобы описать наряд каждого гостя. А из дам наипрекраснейшей была леди Элдфорд на вороной поджарой кобыле под необычным для глаз наездников седлом. В нем леди сидела боком и подол ее платья развевался багряным облаком.
Друг перед другом хвалились охотники сворами да резвостью коней. Трубили в рога, улюлюкали. Очертя голову перемахивали через межевые рвы на поле, а после ворвались в Вышнемясто, ярким вихрем пронеслись по по улицам сонного местечка, с гиканьем перемахивая плетни и канавы. Кунтуши развеваются, перья на шапках трепещут, кони ржут, удила грызут. Горожане к окнам прилипли, на улицу носа не кажут, того гляди паны затопчут.
- Добро пожаловать в Фолмброк, сьер Элиаш. Рада видеть, господин барон...
Графиня подняла глаза, чтобы приветствовать очередного гостя и слова замерли на губах. Ее пальцы подносил к губам гость, прежде не переступавший порога замка Элдфордов.
Граф заметил, как замешкалась супруга, громогласно вмешался:
-Ну что же ты, леди Кэтрин? Приветствуй гостя. Разве не знаешь ты князя Соколинского? Простите, князь, мою леди, совсем одичала в деревне.
- Пани Катаржина и своею красотой, и обхождением поспорила бы с первыми дамами Виндобоны, - отозвался князь.- Только помнит ли меня ясная пани?
- Как же мне не помнить пана Хенрика, частым гостем бывал ты в доме моего отца, - отвечала Катаржина. - Милости просим, князь, рада видеть тебя!
Ее светлость едва понимала, что было дальше. Все плыло вокруг нее, точно в тумане. Она продолжала улыбаться гостям, отдавать вполголоса приказы слугам, а сердце стучало как сумасшедшее.
Столько лет прошло, как в последний раз видела она Хенрика! Катаржина старалась не смотреть на князя долее, чем это дозволяли приличия, но глаза ее то и дело обращались в его сторону. На висках седина... Но от этого он еще красивее, лицо стало тверже, упрямый подбородок - еще упрямее. И все так же строен, как в давнее время их юности. Светловолос, голубоглаз, голос ласковый, пальцы нежные. Руки коснулся - сердце так и зашлось. Словно в тот день, когда приехал с отцу просить Катаржину в жены. Только отказал батюшка, выше метил, а согласна ли с тем дочь и не спрашивал.
Обед удался на славу, проголодавшиеся гости отдавали должное мастерству фолмброкских поваров и подкрепившись с дороги, приступили к оживленной беседе, часто остроумной и веселой, хотя иногда чрезмерно свободной, чему виной, несомненно, было отличное вино из погребов сьера Томаса.
Граф не разделял того убеждения, что женщина может участвовать в мужской беседе. Потому, едва переменили блюда, велел жене:
- Теперь ступай к себе.
- Не лишайте нас общества ясновельможной пани, сьер Томас, без нее и пир нам будет не в радость, подобно солнцу согревает ее улыбка.- раздался голос князя Соколинского.
Гости дружно поддержали его. Последовали тосты за хозяина, за хозяйку, затем перед столами вышли музыканты. Они были из дворни графа, но игрой и пением не уступили бы заезжим менестрелям. Завели старинную сервенту о подвигах и сражениях. Гости пристукивали в такт каблуками, хлопали в ладоши.
Среди шумного застолья никто, кроме Ричарда не заметил, как встретились взглядами Катаржина и Хенрик Соколинский, какой печалью подернулся его взгляд.
А в глазах леди Элдфорд блеснули слезы, и дрогнули губы. Должно быть, не в первый раз встретились эти двое, как ни молод был Ричард, но сердцем почуял матушкино смятение.
Леди Кэтрин покинула гостей, когда хмель развязал им языки, незаметно скользнула за гобелен и поднялась наверх, в свои комнаты. Ей и так едва достало сил вынести этот обед, под пристальными взглядами гостей и супруга она была безмятежно-внимательна к каждому, никого не выделяя, а между тем взгляд князя Соколинского прожигал ее насквозь.
Она же лишь взглядывала на него изредка, все сравнивала с тем юным, безоглядно влюбленным в нее Хенриком, чьей женою мечтала она когда-то стать.
Первое впечатление не обмануло ее - он стал еще лучше, в его обращении появилась умеренная хорошими манерами вольность много повидавшего человека.
Много раз за эти годы думала графиня о Хенрике. Иногда эти мысли утешали ее, когда рядом с неласковым супругом Катаржина ощущала себя ненужной, нелюбимой. А бывало, мысли о Соколинском приводили ее в отчаяние. Она воображала, что он ненавидит ее, проклинает, что она поступила дурно, не ответив на его чувства, и теперь навечно лишена счастья быть любимой.
Отдавшись этим мыслям, Катаржина доверилась рукам своей камеристки, и пока Беата переодевала ее ко сну, разбирала прическу, складывала в шкатулку перстни и ожерелье, всё перебирала в памяти слова, что успел сказать ей Соколинский, искала в них тайный смысл, и ругала сама себя за это.
Как можно, ведь былого не вернуть, теперь она супруга графа, мать его наследника, а Рысь ей дороже всего на свете! Пожалуй, завтра надо осторожно сказать сьеру Томасу, чтоб больше не звал в Фолмброк Соколинского. Но он спросит - отчего? Что ответить?
Служанка закончила чесать длинные темные волосы госпожи, и Катаржина отпустила ее, задумчиво стояла перед зеркалом, смотрела на себя, будто хотела увидеть в прозрачном стекле ту семнадцатилетнюю девушку, какой вышла замуж.
Стянула вышитым кушаком халат вишневого бархата, отороченный у шеи и по широким рукавам беличьим мехом, откинула голову, давая тяжелым косам разметаться по плечам и груди. В свете свечей глаза блестели, от выпитого вина и волнения разрумянились щеки.
Невольно Катаржина улыбнулась своему отражению, и вдруг заметила в зеркале, как позади нее открывается дверь, стремительно обернулась и вскрикнула, увидев, как в спальню ее входит, низко опустив голову, мужчина.
...
Граф Элдфорд не считался среди знакомцев и людей ниже себя по положению дурным человеком, хотя гневлив был и скор на расправу. Случалось, что и милостив, взять хоть бы историю с мельницей, когда молния ударила в дерево у запруды, а потом загорелось и все хозяйство Иштвана-мельника. Кто тогда не пожалел серебра на ремонт? Граф Томас. Он всегда радел о подвластных ему ленниках, крестьянах и ремесленниках, а что за жизнь без мельницы? Таскаться за много миль с зерном, потом обратно с мукой, еще и платить втридорога соседям в бурге.
Или то, как он освободил вдову Николаса от подати, чтобы она, не терпя нужды, смогла воспитывать единственного сына. А парень подрос и стал верным сержантом в гарнизоне замка. За добро добром и отвечали люди. Многое можно бы такого припомнить, а потому не льстивы были славословия и здравицы на пиру.
Но оставалось в душе графа и такое, чего никто не ведал, даже Катаржина, женщина, что разделяла с ним ложе и родила Элдфорду сына.
Граф медленно поднимался по винтовой лестнице в свою спальню, шел по гулкому коридору следом за факельщиком. На пороге покоев жестом отпустил его. Хмурился и слова не молвил. Все думал Томас о жене своей и Соколинском, не просто так позвал граф Элдфорд Хенрика в гости. Посмотреть хотел, что с Катаржиной станется, не выдаст ли чем себя? Если имели они с Соколинским сношения через письма, или еще как, то откроется.
При первом взгляде на Хенрика смутилась она, а Соколинский так и охватывал ее взглядом, и говорил что-то, руку целовал. Леди Элдфорд, к чести сказать, и бровью не повела, беседу вела ровно. Да изворотлива женская суть, не оказывает себя.
Томас задержался на пороге комнаты, уже и дверь толкнул, чтобы войти и передумал. Нет! К жене пойти, допросить ее не медля, выслушать, что скажет в оправдание.
Вот и спальня жены. Томас резко толкнул дверь, пригнулся, чтобы не задеть косяк, вошел. А Катаржина и не спала, перед зеркалом красовалась. Не ожидала мужа, или о другом госте мечтала? Увидела графа, вскрикнула испуганно, замерла. Он нахмурился:
- Что так всполошилась, моя леди, или совесть не чиста, есть что скрывать, чего пугаться?
Он говорил с ней резко, глядя в упор, а когда попыталась отвернуться, шагнул ближе, взял за подбородок, заставил голову приподнять, не отводить глаза. - Смотри на меня и отвечай.
- Не могу взять в толк, какого ответа ждешь, сьер Томас, и в чем винишь меня?
Она совладала с собой, заговорила спокойно. Это еще больше вывело графа из себя. Он оттолкнул жену, прошел в комнату, огляделся цепко:
- В чем виню, ты и сама знаешь, на князя Соколинского не часто ли заглядывалась нынче? Опозорить меня надумала?
Катаржина устояла на ногах, покачнулась только и отступила к окну, отвечала тихо:
- Я святых обетов не нарушала, мой господин. И не я князя в наш дом позвала, а быть любезной с гостями - долг хозяйки. Что же до чести дома, то я ничем ее не запятнала, разве ты когда слыхал обо мне дурное слово?
Он понял - знает, но не смеет сказать о виндобонских любовницах мужа, слухи о том наверняка доходили и до Фолмброка, чесать языками знатные особы любят не менее простолюдинов.
Именно потому, что правду молвила, а еще о большем промолчала Катаржина, граф разгневался еще больше, а коль скоро возразить ему было нечего - Томас продолжил упрекать:
- Со мной скромна и тиха, а можешь и по-другому, не поверил бы, если бы сегодня сам не увидал. Чаще надо гостей привозить в замок, тут правда и скажется.
Он подходил к ней, шаг за шагом, дальше оконной ниши отступать Катаржине было некуда, уже и спиной к стене прижалась.
- Обет у тебя один - повиноваться мне и делать, как я велю. Сына воспитывать в почтении к отцу, а Ричард дерзок! Все тебя норовит защитить, от кого же, от законного хозяина Фолмброка? От своего господина? Не ты ли дерзость эту поощряешь, балуешь мальчишку непомерно? Все, чего душа его не пожелает, сейчас же и подносишь...
- Да разве он не твой сын, не наследник Фолмброка? Ежели ты желаешь чего, то не остановишься, и он таков! - горячо отвечала Катаржина, не опуская глаз.
- И теперь его защищаешь, - взгляд графа стал тяжел, - хочешь, чтобы против меня пошел? Нет бы вразумить, - Томас протянул руку и тронул ее волосы, запустил в них пальцы, сжал их у затылка Катаржины, намеренно причиняя боль, хотел видеть, как в глазах ее хоть раз мелькнет страх.
Да, покорна была жена, ничему не противилась, только огонь этот все чаще полыхал, и чем более позволял себе Томас, тем непокорнее становился ее взгляд. Будь она мужчиной - сейчас взялась бы за меч.
Граф отпустил ее, прошелся пальцами по шее, сдвинул с плеча рыжий беличий мех.
- Раздевайся, - приказал.
Если бы непокорность свою оказала она на ложе, он бы получил, что хотел, но опустились пушистые ресницы, прикрыли глаза, скорбно дрогнули и сжались губы. И не шелохнулась. Разве так уж много просил он? И всегда так, замолчит, замкнется и станет, как деревянная, делай с ней что хочешь - ни вздоха, ни стона не услышишь.
Хорошо же, не рвать в самом деле такую красоту, за халат и рубашку он столько отдал талье в Виндабоне, что можно было за эти деньги купить двух коров, да еще осталось бы. И не мелким серебром, левантийскими золотыми безантами было уплачено. Что для Ричарда, что для Катаржины не жалел граф денег на подарки. И при дворе наместника не было у женщин таких нарядов, какие складывала в сундуки леди Элдфорд, и серег и перстней, и поясов, и шитых жемчугом уборов, и венец алмазный, и тиара ромейская.
И не было лучше меча и лука, и коней во всей округе, чем у молодого Элдфорда, и свор резвее, и кунтушей ярче. Упрекал граф Катаржину, а и сам баловал младшего сына, только не лаской, а дарами, словно восполнить хотел то, чего не дал от сердца.
- Я и сам слажу, раз ты не желаешь мне помочь, - с этими словами медленно и осторожно, но не потому что хотел быть нежен, а сберегая наряд, принялся он раздевать ее.
Распустил пояс и завязки, пальцы привычно справлялись с этим, видно, не раз графу приходилось заменять служанок в женских спальнях. Свернул он и положил на край скамьи прежде халат, за ним и шелковую рубашку Катаржины. И так осталась она перед ним, прикрыта лишь волосами, но и длинные волнистые пряди отвел он с груди, и руки принудил опустить.
Она не сопротивлялась. Если бы Катаржина попыталась вырваться, кричала, кусалась, царапалась, но она покорно окаменела. Легче пробудить к страсти каменную статую! Томас зверел от бессилия это изменить, выходил из себя. Каждый раз после близости Катаржина ходила вся в синяках, как будто черти на ней пшеницу молотили. И несмотря ни на что, она подчинялась, оставалась верна обетам. Ее святость приводила Томаса в ярость.
В отместку, вопреки, чтобы заглушить разочарование, почувствовать краткое обманчивое удовлетворение, он находил все новых женщин, но не обретал с ними радости. Ему было все равно: леди, служанки, скотницы, все они одинаково разводили бедра и стонали под ним. И ни одна не попыталась взять верх, как та, единственная, желанная и недоступная. Женщина, которая родила ему первенца, та, чью бессмертную душу он похитил и выжег дотла с помощью страшных заклинаний, та, кого он любил и навсегда заточил в подводном склепе.
Лишь думая о ней, представляя ее неистовый жар, дикие ласки, ее неуемную нездешнюю силу, мог достичь он освобождения в страсти, но очнувшись видел, что перед ним не та. На вечные муки обрек он сам себя, не лучше ли было сразу пойти за ней? Она зовет, и однажды он перешагнет черту и останется с ней. Коснется, утонет в горячем мареве...
Содрогаясь, Томас стиснул Катаржину, железной рукой удерживал ее бедра, мычал, кусая губы. Не заботясь о том, каково ей, закончил дело, обтер руки о грудь и поправил одежду.
- И как ты при этом ухитрилась родить сына, - проворчал он, перевязывая кушак с кистями, - холодная, как рыба. Ну, полно уже, - голос его немного смягчился, - оденься, озябнешь.
Томас с сожалением глянул, как она сидит нагая на скамье, сжимаясь, опустив голову, скрывая лицо волосами. Дрожащими руками пытается натянуть рубашку на истерзанное тело.
Не зверь он, и сам желал бы лучшей участи для них обоих. Граф Элдфорд потянулся коснуться ее, хоть по щеке погладить, да не стал, представил, как шарахнется она сейчас от его прикосновений:
- Я подарки привез тебе из Виндобоны, велю, чтобы принесли...
С тем и ушел, а Катаржина упала на скамью, зарыдала в отчаянии.
Хоть лоб об стены в кровь разбей, а не изменить ничего, мертва ее соперница, мертвую не осилить.
Исполнять обеты, терпеть боль, на людях делать вид, что счастлива - вот нелюбимой жены горькая доля. Люди завидуют, а ей разве нужны подарки, наряды да уборы? С собой на небо их не унесешь, а здесь на земле душу они не утешат. Ни слова ласкового не сказал...
Катаржина замолкла, замерла, взгляд остановился, слезы иссякли, руки соскользнули вниз, бессильно свесились, только грудь все поднималась в коротких вздохах. Сквозь них и не разобрать было, как прошептала:
- Рысек не прознал бы, ради него живу, а то хоть сейчас - в омут головой.
Над черным вспаханным полем стелился туман. Холодное ноябрьское утро обдало охотников сладким морозным запахом близкой зимы, взбудоражило кровь. Тишину разорвал заливистый лай гончих и борзых, ржание коней.
Селяне закрывали ворота, сажали на цепь собак, во все глаза смотрели как проносятся мимо разодетые господа.
Красоте выезда мог позвидовать двор наместника. Шелк и бархат, блеск драгоценных камней, пестрота ярких перьев и бряцание серебряных шпор - не хватило бы и дня, чтобы описать наряд каждого гостя. А из дам наипрекраснейшей была леди Элдфорд на вороной поджарой кобыле под необычным для глаз наездников седлом. В нем леди сидела боком и подол ее платья развевался багряным облаком.
Друг перед другом хвалились охотники сворами да резвостью коней. Трубили в рога, улюлюкали. Очертя голову перемахивали через межевые рвы на поле, а после ворвались в Вышнемясто, ярким вихрем пронеслись по по улицам сонного местечка, с гиканьем перемахивая плетни и канавы. Кунтуши развеваются, перья на шапках трепещут, кони ржут, удила грызут. Горожане к окнам прилипли, на улицу носа не кажут, того гляди паны затопчут.
