Чем ещё? Прямотой своих взглядов и, опять же, молчаливостью. Отсутствие лишних слов – признак надёжности. За его надёжность люди поручиться могут, а ему поручиться, может статься, и не за кого.
Он обречён на страдания, которые окружают его всю жизнь, и это кольцо с каждым годом сжимается всё сильней. Оно душит. Оно ограничивает. Он замыкается в себе. А внешний мир враждебен и не любит сопротивленцев – ему нужны рабы. Этому миру неугодны свободомыслие и критичные изречения, неугодны вмешательства и попытки что-то изменить. Этот мир силён - он давит массой и заставляет замолчать, затыкая рот непониманием окружающих. В этом мире нет истины и правды, которые подменены пошлыми стремлениями и рациональностью.
А в ЕГО мире живёт библейская любовь. Он уверен, что и один в поле воин. Он чувствует, что иссякающие силы его безграничны – нужна лишь поддержка, опора. И он ищет того, кто поверит в него и никогда не предаст, того, на кого можно положиться. Того, в ком смысл. Он ищет ТУ. Самую. С которой до конца. До её конца. Умереть первым он не готов…
Так, стоп. Хватит. А то, что я всё о себе, да о себе…
Первое ноября. Мы не виделись три недели. Я скучал по ней жутко. Она по мне… не уверен. Она, как и всегда, была вся в делах. Даже машину продать успела и в Москву съездить за новой. Её сухая, гордая, самоуверенная радость сквозила даже в электронных сообщениях. А я был рад за неё и, сидя в одиночестве перед монитором, несколько терялся, ощущая свою вторичность перед всем происходящим. И вот она приехала за мной.
Странная какая-то: повзрослела, что ли? Или это слишком тёмная, не по годам, помада так влияет на моё восприятие? Улыбки нет. Вид такой, будто время поджимает, а я – неприятная навязанность обстоятельств. Ещё и сосед, гадёныш, приехал, припарковался и сидит в машине, а я знаю, что наблюдает за нами. И небо низкое давит. И моросит. А я стою такой один, счастливый, влюблённый и растерянный, посреди двора, и не знаю как себя вести – уж больно всё вокруг как-то не соответствует моей радости.
На мне новое пальто, специально купленное для этого вечера, чтобы ей за меня стыдно не было. Я ведь вечно в натовке зелёной, весь сезон от плюс до минус десяти, а она восторга окружающих не вызывает. Лишь однажды я в ней получил комплимент от какого-то алкаша, когда возвращался домой с пробитой и косо перевязанной головой, а он посмотрел на меня и, одобряюще кивая, заметил: «Ты настоящий американский солдат!».
Через пальто, от правого плеча, по диагонали, тянется тонкий коричневый ремешок отцовского «Зенит-Е». Много лет он лежал без дела – у меня не хватало мозгов, чтобы разобраться с хитрыми настройками, а потом Цепнов Гриша недурственно натаскал меня своему мастерству. Только теперь, вопреки заветам мастера, я зарядил в него не «Фуджи», а непроверенный «Кодак». Может быть, поэтому и провалилась моя фотосессия?
Короче, поцеловались мы, плюхнулись в её новый «Мерседес» и покатили в парк. Билеты на концерт кумира жгли карман. Время в запасе было. Безумно манили тщательно продуманные для съёмки места – я был горд собой и уверен, что окончательно покорю её серией чёрно-белых портретов. Наивный романтик…
Воскресенье. Смеркалось. Парк тонул в дымке тумана. Готическая шапель возвышается над ландшафтным пригорком. Мягко опустив брендовую сумочку на влажные листья, она мне позировала, скрестив ноги и соединив на животе зябнущие руки – только манто мехового не хватало. Пышный пёстрый шарф (не мой подарок!) хитро намотан вокруг шеи, слева покрывая длинные волосы, справа выпущенные поверх него и чуть вьющиеся на концах. Тщательно ловя её в объектив и вводя поправки в настройки своей ретро техники, я ей любовался – Катя очень хрупка и женственна, только взгляд уставший и немного отсутствующий. Она была немного «не здесь».
Тщательно всё выверив, как и подобает настоящему профи, я сделал лишь два снимка – в полный рост и портрет. Это они потом поселяться на стене и в телефоне, будут смущать и радовать, нагонять тоску и ностальгию, заставят пить и покинуть Родину. Но всё это будет потом, а тогда я был счастлив, и не замечал наметившегося разлада.
А разлад разрастался, как снежный ком. Мы вновь ходили по тёмным аллеям, только она и я, и никого вокруг – идеально, только лишь темы разговоров как-то исчерпались к четвёртой встрече и говорить было особо не о чем. Диалог не клеился, она всё больше молчала, а я старался, как мог, и нёс какую-то незначительную чушь ни о чём. Я видел, что ей скучно, и не знал, что делать, поэтому не отступал от плана и продолжал изводить плёнку, даже заставив Катю один раз щёлкнуть меня. В лёгком стёганом пальто и коротком платье она мёрзла, а я думал о том, что разогрел бы её легко и просто, если бы не робел от своей влюблённости.
Какой потерянный и несуразный я был рядом с ней в тот вечер. Наверное, настоящий. Бабы этого не ценят, и я искренне надеялся, что юмористический концерт оживит её, развеет потаённые думы и вернёт в мою реальность, ведь таких трудов и терпения мне стоили эти билеты, за которыми я так долго охотился, потому что мой кумир приезжал к нам раз в год, и то не каждый. Конечно, без труда можно было попасть в БКЗ, но это было бы не то: человек-эпоха, нескучный сатирик, звезда сцены в стотысячном городке – событие.
В первый год билетов мне не досталось – за неделю все расхватали. На второй год их осталось только два, сколько мне и надо, но в противоположных конца зала. На третий, я приезд кумира откровенно прошляпил. И вот теперь, когда у меня появилась Катя, срослось. Прямо знак свыше какой-то. Чудо.
Но всё это было первого ноября пятнадцатого года, а теперь…
…Теперь я пишу эти строки спустя три дня после смерти моего кумира – Михаила Николаевича Задорнова.
Для смерти не бывает подходящего времени, но я мучаюсь вопросом: «Почему именно сейчас?»…
Осень всегда приносила мне счастье. Все мои любови и влюблённости приходили именно осенью – в сентябре. Всегда радовали солнечные дни октября. Не знаю почему, но я всегда не любил ноябрь. Без девяти дней семь лет, как умер мой пёс. Тогда я плакал. На следующий день выпал первый снег, и я, неся тяжёлую сумку с окоченевшим телом, невзлюбил следы на снегу. Собственные следы. И особенно сильно возненавидел ноябрь…
Два года и двенадцать дней назад я впервые увидел своего кумира. В тот вечер, с любимой девушкой мы пришли на его концерт, на который я не мог попасть три года. Я был счастлив вдвойне, ещё не зная, что это наш последний с ней вечер. А днём ранее в египетском небе был взорван самолёт с нашими туристами, и Михаил Николаевич отменил развлекательную программу, предложив посмотреть его новый фильм об истории Руси. Он так и сказал: «Все желающие могут уйти. В кассе вам вернут деньги». И добавил что-то вроде: «Буду благодарен всем, кто останется». В нашем Доме Молодёжи зал небольшой, мест на триста-четыреста, и всё же нашлась пара мразей, которые ушли. С тех пор я с новой силой возненавидел людей…
Но он обещал нам вернуться в декабре. Я обещал любимой снова достать билеты. Мы с ним своё слово сдержали. Любимая же... С тех пор я невзлюбил и декабрь…
Без сорока восьми (пока считал, уже сорока семи) дней два года, как я увидел его во второй раз. Со злости хотелось порвать билеты, но предать кумира я не мог. На тот концерт я пригласил маму. Было весело. Смеялись до слёз. Как и в первый раз, после основной программы он беседовал с залом, отвечал на вопросы, раздавал автографы…
Похоже, что юмор для меня закончился. Как я ненавижу свою застенчивую молчаливость, боязнь толпы и общественных выступлений. Я помню презрительный взгляд любимой. Ведь были вопросы. Хотелось автограф. А я промолчал, не подошёл. А теперь его нет…
… А сколько слов осталось не сказанных? Когда мы уходили с концерта, Катя спросила: «Ты расстроился?». Дурак я. Надо было сказать, что дело не в том, как прошёл вечер, главное - с кем. Но больше всего я ценю правду и искренность. И я ответил: «Да…»…
А сколько чувств осталось не изжитых? Теперь вот я сижу на прокуренной кухне, одну за другой смолю ментоловый «Вог», который той осенью курила она. Щемит в груди. Невозможно нормально дышать. На глаза наворачиваются слёзы. Растаял лёд в очередном стакане джина с тоником. Почему меня покидают все, кто мне дорог? Хорошо, хоть она жива и, наверное, я надеюсь, счастлива…
Я часто думаю о смерти. Вот на прошлой неделе накрыл нешуточный приступ тахикардии. Два часа сердце колотилось, как безумное. Я никогда так не боялся этой дамы с косой. Помню, что стало с бабушкой после смерти отца, и держусь только мыслью о том, что раньше матери нельзя. Никак нельзя…
А между тем, Лермонтову было двадцать семь. А какая жизнь: две дуэли, война на Кавказе, разочарование в женщинах…
Я же разочарован только в себе. В драках, когда я был без Игоряна, меня били. На Кавказе только загорал…
Цою было двадцать восемь. Он собирал стадионы, обрёл всенародную любовь и память…
Меня же читали только местные старушки в бесплатно распространяемой газете. Впрочем, я и в этом не уверен. Ещё я книгу написал о любви, да и ту вряд ли когда издадут, слишком уж жизненная и оттого неприятная она вышла…
Кто умер в двадцать девять, я не знаю. При этом с нетерпением жду следующего года, когда буду в возрасте Есенина. Знаменитым и навеки любимым не стану уж точно, зато я тоже алкаш, а с Игоряном на пару, ещё и бабник… был… с Игоряном…
Теперь вот снова застучало. Я утираю слёзы. На сегодня всё. Хватит. Посмотрим, что принесёт мне завтра. Если оно, конечно, наступит…
Оно наступило. Причём на меня. Голова разламывалась. Мыслей в ней – ноль. В желудке тоже пусто, к тому же тошнит. Ещё один верный признак того, что пора бросать курить – ядовитая слюна пищеварительным органам явно не по вкусу. А как тут бросишь, когда семнадцать лет вместе, да и зачем? Всю сознательную жизнь я кого-то жду, перегружен работой или наоборот, маюсь от безделья, а думать – это вообще моя важнейшая физиологическая потребность. При таких занятиях никак не бросишь. Вот говорят, музыку и картины хорошо писать под коксом, а стихи - под вином. Так вот я вам авторитетно заявляю: проза и журналистика немыслимы без сигарет. Так что нет, ни за что не брошу! По крайней мере, пока не закончу это произведение. А оно у меня уже второе из крупных. Первое называется «Реквием одной осени». Да-да, той самой осени. Но его вряд ли когда издадут, уж слишком много в нём правды, порнографии и предательства. Но поскольку оно тесно связано с этим, вторым, оно дополняет и раскрывает его. А этот день я прожил, и слушайте вкратце, как дело обстояло дальше.
Катя исчезла из моей жизни самым гадким образом. Не случилось взаимности – бывает. Не нашлось слов или желания объясниться – тоже нормально. Но идти на разрыв дистанции, оставляя в полном непонимании происходящего человека, которому ты небезразличен – самое подлое дело. В таком случае надо просто исчезать. Раз и навсегда, будто нет телефонов и социальных сетей, сменилось место жительства, и прошлое стёрлось вместе с будущим.
Обидела она меня сильно, но злиться на любимую я не мог. Обиду затаил на весь мир и заливал её алкоголем. Под забором не валялся, на пол не блевал, но столько я не пил никогда прежде. И всё-таки сутки счастья у жизни отвоевал. Влюбился снова.
Это случилось через несколько недель, в начале декабря, на выходе из первого спиртуозного пике, когда я заарканил Ленку Синицкую. Мы хорошо провели вместе два вечера, но она задала один лишь неуместный и несвоевременный вопрос. Так тоже бывает – одна неловкая фраза, и всё, нет в твоей жизни человека. А между тем она мать моего ребёнка, которого я, наверное, никогда не увижу, потому что она умная, грамотная и гордая…
А потом заарканили меня – дали поработать мозгами и высказаться, хорошо заплатили, а после расчётливо втянули в непонятную ерунду. Имя тому аркану – Анна А. Она лишила меня всего, и даже Родины. Я был вынужден бежать и довериться людям, за которых поручился Игорян.
Впрочем, об этом я тоже уже рассказывал в «Реквиеме…», и если про Катю частично повторился по любви, то про них не хочу.
… Лето. Не знаю отчего, но я уверен, что середина июля. Жара. Заливной луг, покрытый неизвестными мне фиолетовыми цветами. Также я знаю, что это пойма Красницы. До реки метров двести, но из-за пышности трав её не видно. На высоком дальнем берегу мрачной густой зеленью отливает пышный еловый лес.
Примяв траву, мы раскинули клетчатый плед и сидим на нём. За спиной у меня буйно разросшийся кустарник. За ним полевая дорога. Мы сидим друг напротив друга, как мусульмане: я - скрестив ноги, она – чуть подмяв их под себя и опираясь на землю правой рукой. А левой она то гладит меня по волосам, то ерепенит их, запустив пальчики в редеющую шевелюру, и самыми их кончиками, как умеют только женщины, массирует мне голову.
Я млею. Это такая нежность, такая чувственность. Мы смотрим друг другу в глаза. Набегающий лёгкий ветерок поигрывает локонами её волос. Дурманит аромат цветущей таволги. На небе ни облачка. В мутноватой синеве парит и покрикивает хищная птица. Кто-то шуршит в траве. Я этого не слышу, но чувствую. «А что, если это змея? Она ведь наверняка их боится, обязана просто… - думаю я». Но она спокойна, и я молчу.
Мы видимся третий раз в жизни. Но вместе, вдвоём, наедине, только первый. Её зовут Ира. Ира Романова, в определённых кругах известная под кодовым именем Мадонна. Она высокая, по женским меркам, даже очень – под метр восемьдесят. Длинноногая, что для такого роста естественно и неудивительно. Стройная, но не худая. Правильный носик, губки. А у меня дурная уверенность, что в скором времени она их (губки) накачает, тем самым испортив. Но сейчас я наслаждаюсь моментом, и любуюсь красотой натуральной. При этом не придаю значения тому факту, что при первых встречах она мне не нравилась, не привлекала ни чем, даже несмотря на мою давнюю страсть к рослым бабам.
Не выпуская руку из моих волос, склоняя голову то влево, то вправо, она безостановочно что-то щебечет. Но я её не слышу. Ушами я не слышу вообще ничего, даже звенящей тишины, но в голове полным-полно звуков. Они приглушены и фонят, будто записаны на старую кассету. А она всё говорит-говорит и улыбается. А улыбка у неё широкая, потому что рот большой. А большой рот у женщины…
Но сейчас никаких дурных своей естественностью мыслей сей факт не вызывает, лишь отмечаясь в глубине сознания. Сейчас для меня есть только её глаза. Они тоже большие. А цвета… цвета… я даже не знаю какого они цвета. Иногда они кажутся зелёными. А иногда серыми. Хамелеоны, наверное. Бред. Не бывает такого – размер и цвет глаз не меняется с рождения. Не бывает, но есть. А взгляд её такой глубокий, такой пронзающий, но недоступный для понимания. Он «валит» меня вопросами. Я не понимаю должен ли я что-то сказать или сделать. Ничего не понимаю. Пропадаю.
Кончики её пальцев сменяются ногтями, а это уже пахнет страстью. Ногти у неё ни длинные, ни короткие. Красные. Скажи я об этом вслух, она наверняка бы поправила – рубиновые. Это мой любимый цвет… после пурпурного, фисташкового и голубого топаза. Но для ногтей – самый.
Он обречён на страдания, которые окружают его всю жизнь, и это кольцо с каждым годом сжимается всё сильней. Оно душит. Оно ограничивает. Он замыкается в себе. А внешний мир враждебен и не любит сопротивленцев – ему нужны рабы. Этому миру неугодны свободомыслие и критичные изречения, неугодны вмешательства и попытки что-то изменить. Этот мир силён - он давит массой и заставляет замолчать, затыкая рот непониманием окружающих. В этом мире нет истины и правды, которые подменены пошлыми стремлениями и рациональностью.
А в ЕГО мире живёт библейская любовь. Он уверен, что и один в поле воин. Он чувствует, что иссякающие силы его безграничны – нужна лишь поддержка, опора. И он ищет того, кто поверит в него и никогда не предаст, того, на кого можно положиться. Того, в ком смысл. Он ищет ТУ. Самую. С которой до конца. До её конца. Умереть первым он не готов…
Так, стоп. Хватит. А то, что я всё о себе, да о себе…
***
Первое ноября. Мы не виделись три недели. Я скучал по ней жутко. Она по мне… не уверен. Она, как и всегда, была вся в делах. Даже машину продать успела и в Москву съездить за новой. Её сухая, гордая, самоуверенная радость сквозила даже в электронных сообщениях. А я был рад за неё и, сидя в одиночестве перед монитором, несколько терялся, ощущая свою вторичность перед всем происходящим. И вот она приехала за мной.
Странная какая-то: повзрослела, что ли? Или это слишком тёмная, не по годам, помада так влияет на моё восприятие? Улыбки нет. Вид такой, будто время поджимает, а я – неприятная навязанность обстоятельств. Ещё и сосед, гадёныш, приехал, припарковался и сидит в машине, а я знаю, что наблюдает за нами. И небо низкое давит. И моросит. А я стою такой один, счастливый, влюблённый и растерянный, посреди двора, и не знаю как себя вести – уж больно всё вокруг как-то не соответствует моей радости.
На мне новое пальто, специально купленное для этого вечера, чтобы ей за меня стыдно не было. Я ведь вечно в натовке зелёной, весь сезон от плюс до минус десяти, а она восторга окружающих не вызывает. Лишь однажды я в ней получил комплимент от какого-то алкаша, когда возвращался домой с пробитой и косо перевязанной головой, а он посмотрел на меня и, одобряюще кивая, заметил: «Ты настоящий американский солдат!».
Через пальто, от правого плеча, по диагонали, тянется тонкий коричневый ремешок отцовского «Зенит-Е». Много лет он лежал без дела – у меня не хватало мозгов, чтобы разобраться с хитрыми настройками, а потом Цепнов Гриша недурственно натаскал меня своему мастерству. Только теперь, вопреки заветам мастера, я зарядил в него не «Фуджи», а непроверенный «Кодак». Может быть, поэтому и провалилась моя фотосессия?
Короче, поцеловались мы, плюхнулись в её новый «Мерседес» и покатили в парк. Билеты на концерт кумира жгли карман. Время в запасе было. Безумно манили тщательно продуманные для съёмки места – я был горд собой и уверен, что окончательно покорю её серией чёрно-белых портретов. Наивный романтик…
Воскресенье. Смеркалось. Парк тонул в дымке тумана. Готическая шапель возвышается над ландшафтным пригорком. Мягко опустив брендовую сумочку на влажные листья, она мне позировала, скрестив ноги и соединив на животе зябнущие руки – только манто мехового не хватало. Пышный пёстрый шарф (не мой подарок!) хитро намотан вокруг шеи, слева покрывая длинные волосы, справа выпущенные поверх него и чуть вьющиеся на концах. Тщательно ловя её в объектив и вводя поправки в настройки своей ретро техники, я ей любовался – Катя очень хрупка и женственна, только взгляд уставший и немного отсутствующий. Она была немного «не здесь».
Тщательно всё выверив, как и подобает настоящему профи, я сделал лишь два снимка – в полный рост и портрет. Это они потом поселяться на стене и в телефоне, будут смущать и радовать, нагонять тоску и ностальгию, заставят пить и покинуть Родину. Но всё это будет потом, а тогда я был счастлив, и не замечал наметившегося разлада.
А разлад разрастался, как снежный ком. Мы вновь ходили по тёмным аллеям, только она и я, и никого вокруг – идеально, только лишь темы разговоров как-то исчерпались к четвёртой встрече и говорить было особо не о чем. Диалог не клеился, она всё больше молчала, а я старался, как мог, и нёс какую-то незначительную чушь ни о чём. Я видел, что ей скучно, и не знал, что делать, поэтому не отступал от плана и продолжал изводить плёнку, даже заставив Катю один раз щёлкнуть меня. В лёгком стёганом пальто и коротком платье она мёрзла, а я думал о том, что разогрел бы её легко и просто, если бы не робел от своей влюблённости.
Какой потерянный и несуразный я был рядом с ней в тот вечер. Наверное, настоящий. Бабы этого не ценят, и я искренне надеялся, что юмористический концерт оживит её, развеет потаённые думы и вернёт в мою реальность, ведь таких трудов и терпения мне стоили эти билеты, за которыми я так долго охотился, потому что мой кумир приезжал к нам раз в год, и то не каждый. Конечно, без труда можно было попасть в БКЗ, но это было бы не то: человек-эпоха, нескучный сатирик, звезда сцены в стотысячном городке – событие.
В первый год билетов мне не досталось – за неделю все расхватали. На второй год их осталось только два, сколько мне и надо, но в противоположных конца зала. На третий, я приезд кумира откровенно прошляпил. И вот теперь, когда у меня появилась Катя, срослось. Прямо знак свыше какой-то. Чудо.
Но всё это было первого ноября пятнадцатого года, а теперь…
…Теперь я пишу эти строки спустя три дня после смерти моего кумира – Михаила Николаевича Задорнова.
Для смерти не бывает подходящего времени, но я мучаюсь вопросом: «Почему именно сейчас?»…
Осень всегда приносила мне счастье. Все мои любови и влюблённости приходили именно осенью – в сентябре. Всегда радовали солнечные дни октября. Не знаю почему, но я всегда не любил ноябрь. Без девяти дней семь лет, как умер мой пёс. Тогда я плакал. На следующий день выпал первый снег, и я, неся тяжёлую сумку с окоченевшим телом, невзлюбил следы на снегу. Собственные следы. И особенно сильно возненавидел ноябрь…
Два года и двенадцать дней назад я впервые увидел своего кумира. В тот вечер, с любимой девушкой мы пришли на его концерт, на который я не мог попасть три года. Я был счастлив вдвойне, ещё не зная, что это наш последний с ней вечер. А днём ранее в египетском небе был взорван самолёт с нашими туристами, и Михаил Николаевич отменил развлекательную программу, предложив посмотреть его новый фильм об истории Руси. Он так и сказал: «Все желающие могут уйти. В кассе вам вернут деньги». И добавил что-то вроде: «Буду благодарен всем, кто останется». В нашем Доме Молодёжи зал небольшой, мест на триста-четыреста, и всё же нашлась пара мразей, которые ушли. С тех пор я с новой силой возненавидел людей…
Но он обещал нам вернуться в декабре. Я обещал любимой снова достать билеты. Мы с ним своё слово сдержали. Любимая же... С тех пор я невзлюбил и декабрь…
Без сорока восьми (пока считал, уже сорока семи) дней два года, как я увидел его во второй раз. Со злости хотелось порвать билеты, но предать кумира я не мог. На тот концерт я пригласил маму. Было весело. Смеялись до слёз. Как и в первый раз, после основной программы он беседовал с залом, отвечал на вопросы, раздавал автографы…
Похоже, что юмор для меня закончился. Как я ненавижу свою застенчивую молчаливость, боязнь толпы и общественных выступлений. Я помню презрительный взгляд любимой. Ведь были вопросы. Хотелось автограф. А я промолчал, не подошёл. А теперь его нет…
… А сколько слов осталось не сказанных? Когда мы уходили с концерта, Катя спросила: «Ты расстроился?». Дурак я. Надо было сказать, что дело не в том, как прошёл вечер, главное - с кем. Но больше всего я ценю правду и искренность. И я ответил: «Да…»…
А сколько чувств осталось не изжитых? Теперь вот я сижу на прокуренной кухне, одну за другой смолю ментоловый «Вог», который той осенью курила она. Щемит в груди. Невозможно нормально дышать. На глаза наворачиваются слёзы. Растаял лёд в очередном стакане джина с тоником. Почему меня покидают все, кто мне дорог? Хорошо, хоть она жива и, наверное, я надеюсь, счастлива…
Я часто думаю о смерти. Вот на прошлой неделе накрыл нешуточный приступ тахикардии. Два часа сердце колотилось, как безумное. Я никогда так не боялся этой дамы с косой. Помню, что стало с бабушкой после смерти отца, и держусь только мыслью о том, что раньше матери нельзя. Никак нельзя…
А между тем, Лермонтову было двадцать семь. А какая жизнь: две дуэли, война на Кавказе, разочарование в женщинах…
Я же разочарован только в себе. В драках, когда я был без Игоряна, меня били. На Кавказе только загорал…
Цою было двадцать восемь. Он собирал стадионы, обрёл всенародную любовь и память…
Меня же читали только местные старушки в бесплатно распространяемой газете. Впрочем, я и в этом не уверен. Ещё я книгу написал о любви, да и ту вряд ли когда издадут, слишком уж жизненная и оттого неприятная она вышла…
Кто умер в двадцать девять, я не знаю. При этом с нетерпением жду следующего года, когда буду в возрасте Есенина. Знаменитым и навеки любимым не стану уж точно, зато я тоже алкаш, а с Игоряном на пару, ещё и бабник… был… с Игоряном…
Теперь вот снова застучало. Я утираю слёзы. На сегодня всё. Хватит. Посмотрим, что принесёт мне завтра. Если оно, конечно, наступит…
Оно наступило. Причём на меня. Голова разламывалась. Мыслей в ней – ноль. В желудке тоже пусто, к тому же тошнит. Ещё один верный признак того, что пора бросать курить – ядовитая слюна пищеварительным органам явно не по вкусу. А как тут бросишь, когда семнадцать лет вместе, да и зачем? Всю сознательную жизнь я кого-то жду, перегружен работой или наоборот, маюсь от безделья, а думать – это вообще моя важнейшая физиологическая потребность. При таких занятиях никак не бросишь. Вот говорят, музыку и картины хорошо писать под коксом, а стихи - под вином. Так вот я вам авторитетно заявляю: проза и журналистика немыслимы без сигарет. Так что нет, ни за что не брошу! По крайней мере, пока не закончу это произведение. А оно у меня уже второе из крупных. Первое называется «Реквием одной осени». Да-да, той самой осени. Но его вряд ли когда издадут, уж слишком много в нём правды, порнографии и предательства. Но поскольку оно тесно связано с этим, вторым, оно дополняет и раскрывает его. А этот день я прожил, и слушайте вкратце, как дело обстояло дальше.
Катя исчезла из моей жизни самым гадким образом. Не случилось взаимности – бывает. Не нашлось слов или желания объясниться – тоже нормально. Но идти на разрыв дистанции, оставляя в полном непонимании происходящего человека, которому ты небезразличен – самое подлое дело. В таком случае надо просто исчезать. Раз и навсегда, будто нет телефонов и социальных сетей, сменилось место жительства, и прошлое стёрлось вместе с будущим.
Обидела она меня сильно, но злиться на любимую я не мог. Обиду затаил на весь мир и заливал её алкоголем. Под забором не валялся, на пол не блевал, но столько я не пил никогда прежде. И всё-таки сутки счастья у жизни отвоевал. Влюбился снова.
Это случилось через несколько недель, в начале декабря, на выходе из первого спиртуозного пике, когда я заарканил Ленку Синицкую. Мы хорошо провели вместе два вечера, но она задала один лишь неуместный и несвоевременный вопрос. Так тоже бывает – одна неловкая фраза, и всё, нет в твоей жизни человека. А между тем она мать моего ребёнка, которого я, наверное, никогда не увижу, потому что она умная, грамотная и гордая…
А потом заарканили меня – дали поработать мозгами и высказаться, хорошо заплатили, а после расчётливо втянули в непонятную ерунду. Имя тому аркану – Анна А. Она лишила меня всего, и даже Родины. Я был вынужден бежать и довериться людям, за которых поручился Игорян.
Впрочем, об этом я тоже уже рассказывал в «Реквиеме…», и если про Катю частично повторился по любви, то про них не хочу.
Часть 2
***
… Лето. Не знаю отчего, но я уверен, что середина июля. Жара. Заливной луг, покрытый неизвестными мне фиолетовыми цветами. Также я знаю, что это пойма Красницы. До реки метров двести, но из-за пышности трав её не видно. На высоком дальнем берегу мрачной густой зеленью отливает пышный еловый лес.
Примяв траву, мы раскинули клетчатый плед и сидим на нём. За спиной у меня буйно разросшийся кустарник. За ним полевая дорога. Мы сидим друг напротив друга, как мусульмане: я - скрестив ноги, она – чуть подмяв их под себя и опираясь на землю правой рукой. А левой она то гладит меня по волосам, то ерепенит их, запустив пальчики в редеющую шевелюру, и самыми их кончиками, как умеют только женщины, массирует мне голову.
Я млею. Это такая нежность, такая чувственность. Мы смотрим друг другу в глаза. Набегающий лёгкий ветерок поигрывает локонами её волос. Дурманит аромат цветущей таволги. На небе ни облачка. В мутноватой синеве парит и покрикивает хищная птица. Кто-то шуршит в траве. Я этого не слышу, но чувствую. «А что, если это змея? Она ведь наверняка их боится, обязана просто… - думаю я». Но она спокойна, и я молчу.
Мы видимся третий раз в жизни. Но вместе, вдвоём, наедине, только первый. Её зовут Ира. Ира Романова, в определённых кругах известная под кодовым именем Мадонна. Она высокая, по женским меркам, даже очень – под метр восемьдесят. Длинноногая, что для такого роста естественно и неудивительно. Стройная, но не худая. Правильный носик, губки. А у меня дурная уверенность, что в скором времени она их (губки) накачает, тем самым испортив. Но сейчас я наслаждаюсь моментом, и любуюсь красотой натуральной. При этом не придаю значения тому факту, что при первых встречах она мне не нравилась, не привлекала ни чем, даже несмотря на мою давнюю страсть к рослым бабам.
Не выпуская руку из моих волос, склоняя голову то влево, то вправо, она безостановочно что-то щебечет. Но я её не слышу. Ушами я не слышу вообще ничего, даже звенящей тишины, но в голове полным-полно звуков. Они приглушены и фонят, будто записаны на старую кассету. А она всё говорит-говорит и улыбается. А улыбка у неё широкая, потому что рот большой. А большой рот у женщины…
Но сейчас никаких дурных своей естественностью мыслей сей факт не вызывает, лишь отмечаясь в глубине сознания. Сейчас для меня есть только её глаза. Они тоже большие. А цвета… цвета… я даже не знаю какого они цвета. Иногда они кажутся зелёными. А иногда серыми. Хамелеоны, наверное. Бред. Не бывает такого – размер и цвет глаз не меняется с рождения. Не бывает, но есть. А взгляд её такой глубокий, такой пронзающий, но недоступный для понимания. Он «валит» меня вопросами. Я не понимаю должен ли я что-то сказать или сделать. Ничего не понимаю. Пропадаю.
Кончики её пальцев сменяются ногтями, а это уже пахнет страстью. Ногти у неё ни длинные, ни короткие. Красные. Скажи я об этом вслух, она наверняка бы поправила – рубиновые. Это мой любимый цвет… после пурпурного, фисташкового и голубого топаза. Но для ногтей – самый.
