А потом я шёл в ботанический сад. Поначалу, каждый раз приходилось платить за вход, но вскоре ко мне привыкли и стали пропускать бесплатно. Там, в саду, любимым моим местом стала бамбуковая роща. На сделанной из старого толстого дерева скамейке, в тени и прохладе этого леса, если конечно можно назвать лесом заросли травы, которой, по сути, является бамбук, я мог сидеть часами. Сидеть, жевать накупленное, курить одну за одной, и думать. А мысли были самые разнообразные, но всегда одинаковые, и сводились к двум вопросам: когда же я наконец таки вернусь и что делать, пока этого не произошло?
Несмотря на все потуги и многочисленные записи я чувствовал, что как писатель кончился. Но это меня не очень-то и заботило, и я вновь и вновь возвращался к своим мечтам, в которых не было места для славы и больших гонораров, а был лишь факт издательства моей нетленки, который даст хороший повод для встречи с Катей.
Не было ни дня, чтобы я не думал о ней. Я часто представлял себе эту встречу, прокручивал возможные варианты, и всегда приходил к единому результату: приду, весь такой из себя, гордый до безумия, пренебрежительным жесто суну ей в руки книженцию, и скажу: «На вот, почитай до чего довела…». При этом я прекрасно понимал, что никогда и ни при каких обстоятельствах не позволю себе грубости по отношению к ней, что разведу браваду, натяну улыбку неловкости, и снова не скажу о самом главном, а после буду надеяться, что никогда больше её не увижу, но буду мечтать об обратном.
Но эти мысли приходили ко мне лишь пьяными вечерами или на пляже, когда в расплавленных мозгах сплошная блажь и никакого конструктива. Вечерами же трезвыми, когда вновь появлялась возможность думать и жизнь обретала подобие смысла и некоторую осмысленность, я вспоминал людей, особенно крепко засевших в моей памяти и часто оттуда вылезавших, оказавших, как я думал, огромное влияние на становление моей личности и мою же судьбу – о них я писал рассказы. Много писал, но дойдя до Игоряна встал – весомые персонажи в моей биографии закончились. Тогда же я с удивлением отметил, что собрав воедино первые буквы их фамилий почти возможно составить фамилию мою, не хватало лишь пары букв. Потом я вычеркнул из тех рассказов пошлости (ну, не все, конечно). Затем – порнографию. Всю! После того – глупости. В сухом остатке осталось то, что осталось, а мне стало совсем грустно. Такая, казалось, насыщенная жизнь, и в то же время такая однообразная и вялая. Такие люди окружали. И где они теперь, что с ними? Но это было по вечерам…
А в «лесу», в этой умиротворённой прохладной тени, в этом царстве здравого мышления, мной овладевало чувство мести. Холодное. Расчётливое.
Аня, эта горбоносая сука, - так я называл её в своих мыслях, - как, впрочем, и все остальные бабы, была виновата во всех моих бедах, и должна была первой ответить за сотворённое зло. А потом мусорок, её трахаль, тоже своё получить обязан - он, пидор, должен вообще в мучениях сдохнуть, слезами-соплями захлёбываясь и в штаны напустив. А потом Савельев. И бывшему директору полагалось мозги повредить. А потом… а затем… что? Неизвестность. Мысль о том, что менты смерти «своих» не прощают, не давала покоя. И что тогда? Обратно бежать? Так ведь и здесь достанут – у России с Абхазией дружба, вроде как. Местные, конечно, прикрыть бы могли, да не того полёта я птица. Но при таких раскладах были и непонятки. Почему не достали до сих пор? Конечно, я ничего не сделал, просто сбежал, но ведь и Аня обещала, что не простят. Выходит, что простили? Или забыли, ведь год почти прошёл, а это немало, и там всё решилось без меня?..
А в конечном итоге всё это и многое другое, не дававшее покоя, было не важным. Важно было не испугаться, не отказаться от задуманного. Но это должно было случиться когда-то потом, а вопрос о том, что делать здесь и сейчас оставался открытым.
Не каждый день ходил я в сад, любил и обезьяний питомник. Идти туда было дальше, да и нешуточное количество ведущих наверх ступеней, которые никак не удавалось пересчитать, создавали приличную мотивацию в моей борьбе. Я искренне любил этих макак и шимпанзе, справедливо полагая их не самые лучшие качества эталоном искренности. За тридцать рублей я покупал при входе мешочек с обрезками всяких овощей и фруктов и подолгу простаивал у вольеров, протягивая еду мохнатым лапам. Лапы были цепкие, наглые, загребущие. Зачастую они брали лакомство, и если постоялец сидел в камере-одиночке, просто отбрасывали его подальше-поглубже, и протягивались снова. Всё как у людей, привыкших к дармовщинке: им всегда всего мало, они хватают что угодно без разбору, а потом выкидывают ненужное, но никогда ни с кем не поделятся, и уж тем более не впустят чужака в свою «кормушку». Сытые и богатые – самые жадные. Таких людей я ненавидел всегда, а эти приматы вызывали умиление и улыбку даже несмотря на то, что в погоне за наживой не раз царапали меня до крови. Особенно этим отличался мой любимчик – здоровенный шимпанзе Афанасий (так называл его я), такой же как я ненавистник сладкого перца и людских сборищ. Только в отличие от меня, он на них мог и наорать.
А я, проводя время в питомнике, просто сторонился туристических групп, но жадно разглядывал лица «понаехавших». Я любил и ненавидел эти лица одновременно – от них сквозило обывательской примитивностью и Родиной, тоска по которой порой щемила так, что затмевала мысли и о Кате и о мести. Но почему-то это чувство накрывало меня только там, и я, как наркоман-мазохист, стремился вновь и вновь переживать эту боль.
В целом же количество отдыхающих меня удивляло – находясь в самом отдалённом от российской границы крупном, по местным меркам, городе, я не ожидал, что здесь их будет столько. Тем не менее, Сухум (именно так, а не грузинское - Сухуми) – столица, и вообще город удивительный. Например, он не живёт привычной для россиян столичной жизнью. Там нет увеселительных заведений и клубов, торговых центров и гипермаркетов, автомобильных салонов, а по ночам он вообще вымирает, и после двенадцати на улице нет ни людей, ни машин. Там нет бездомных животных и слоняющихся пьяниц, мусор на улицах не валяется и в подворотнях никто не ссыт. Впрочем, там и подворотен-то нету. И очень сложно передать словами то чувство, когда ты один идёшь по «вымершему» в одночасье городу. Идёшь мимо хрущёвок и брежневок с испещрёнными пулями стенами, проходишь квартал, и вдруг оказываешься среди домов царской постройки, а возле них раскидистые пальмы шуршат своими грубыми листьями, и всё вокруг подсвечено, и нет реклам и неоновых вывесок, и только где-то далеко позади, по «главной улице страны», шурша колёсами и ревя моторами проносятся в ночи неуёмные гонщики.
Здесь, как и на всём Кавказе, автомобиль – предмет гордости, а сами водители – прирождённые пилоты «Формулы-1». По крайней мере, они сами так считают и абсолютно искренне недоумевают, почему Бог не «наградил» каждого из них болидом, поэтому носятся как сумасшедшие. Со стороны это выглядит жутко, и при всей привычной неорганизованности дорожного движения в России, внушает страх и отвращение. Но только до того момента, как окажешься внутри это бурлящего «котла» - тогда, при взгляде изнутри, картинка меняется до неузнаваемости. Главное во всей этой беспредельной суете то, что здесь нет злобы, что люди во всём этом просто живут и иной жизни не представляют. Они постоянно гудят, всем и всегда, по поводу и без, но никак не для того, чтобы обругать того, кто впереди; пешеходов на зебре никто не пропускает, зато последние аккуратны, терпеливы и не наглеют, как безумные россияне, безмерно уверенные в своей бессмертности на переходе; абхазы умудряются на трёхполосной односторонней дороге в центре города спокойно ехать в четыре, а иногда даже в пять рядов, при этом выезжают с парковки задом и спокойно вклиниваются в поток; при этом доверху гружёная арбузами «четвёрка» может вылететь со второстепенной и свободно подрезать «Лексус», и никто не будет его догонять и «наказывать». Кстати, я здесь ни разу не видел ДТП, а машин ДПС не наблюдал даже на постах.
Так вот, если днём все приезжие либо на экскурсиях, либо на пляжах, то вечером они непременно на набережной. Набережная Махаджиров (насильственно переселённых с родной земли абхазов) – место общественного выгула. Здесь самая фешенебельная гостиница Абхазии – «Рица»; здесь самые дорогие и популярные, как среди местных, так и среди туристов кафе, рестораны, и легендарная кофейня «У Акопа», она же «брехаловка»; здесь нечего делать днём, и не протолкнуться вечером.
Как и ожидалось, день дался с трудом и прошёл бессмысленно. Но настал вечер, и я снова добровольно влился в эту людскую массу. Напротив «Рицы» организовался стихийный концерт – местные молодые музыканты, чередуя тяжёлый рок и нечто лирическое, собрали вокруг себя несколько сот зрителей и слушателей, чем весьма затруднили пешеходное движение на набережной. Привлечённый «тяжёлой» композицией, я направился к ним. Высокий атлетичный абхазец с микрофоном в руке пританцовывал и, потряхивая кучерявой головой в такт простым и грубым гитарным рифам, пел на чистом английском. Наверное, это была их собственная композиция, потому что я не знаю иных живых примеров тому, чтобы ранний «Слэйд» так сочетался с поздним «Рэйнбоу». Но к тому моменту как я протиснулся к «эстраде» рок закончился. Толпа взорвалась одобрительными криками и вскинула руки к ночному небу. Кучерявый отошёл на задворки и что-то пил из бутылочки, а на передний план вышла миловидная чернявая девушка, больше похожая на армянку. Рядом с ней на стульях примостились два паренька с гармоникой и скрипкой. Протянув заунывное вступление, «баянист» лихо пробежался пальцами по клавишам и затих. Под тягучий писк скрипки запела девушка. Толпа замолкла и, казалось, не дышала. Вид у певицы был страдальческий, соответствующий мотиву, и усердно картавя, чуть с хрипотцой, на манер Эдит Пиаф, она старательно затягивала гласные. Её французский был плох, но вряд ли кто-то кроме меня мог это заметить. И всё же вечерний воздух, щедро разбавленный морской прохладой, был пропитан романтичной тоскливой лирикой – она пела про пожилого мужчину, некогда моряка, находящегося по другую от Родины сторону океана и тоскующего по ней, знающего, что ему уже никогда не вернуться домой. Из-за особенностей армяно-французского диалекта, кроме общего смысла я ничего толком из её слов не разобрал, но мне и этого хватило, чтобы в очередной раз впасть в уныние. Только вынужденный переселенец сможет понять тоску генерала Краснова и прочувствовать тонкую ностальгию Довлатова, сквозящую со страниц их произведений. К тому же моё собственное положение казалось мне ещё более незавидным, ведь я в любой момент мог вернуться, и всё крепло убеждение в том, что ничего мне за это не будет. Но я просто боялся неопределённости.
Девушка пела, а я стоял, смотрел на неё, слушал, не пытаясь более вникать в слова. Было в её голосе нечто грустно-обреченное, как в пронзительных звуках дудука, что-то такое, что возвышало над толпой и уединяло, уносило куда-то далеко, вселяя безграничное чувство обречённости и безысходности. Я бы долго ещё так и стоял, наверное, даже не заметив, что она прекратила петь, если бы не почувствовал вдруг нотки необычного аромата, некогда ранее уже слышанного и тогда неразгаданного. А теперь я неожиданно понял его – пахло берёзовым лесом в Малуксе, в июле, когда на жаре, на скудной песчаной почве подсыхает трава, а земляничные кусты увешаны сочными ягодами. Выстрелила мысль: «Ирка!». Мгновенно вернувшись в реальность, я отчаянно завертел головой в поисках роскошной копны светлых волос, но рядом ничего подобного не наблюдалось. Показалось странным, что вокруг перевелись крашеные блондинки. Но тут девушка действительно закончила петь, толпа снова одобрительно заорала, пришла в движение, вновь вскинулись к небу хлопающие ладошки. Рядом кто-то закурил, напрочь перебив «землянику». Прикинув направление ветра, расталкивая народ, я протиснулся к ближайшему дому, и вдоль стены быстрыми шагами направился к центру набережной – по моему разумению аромат могло принести только оттуда, если бы она прошла рядом.
Плавно, как учил Игорян, но задыхаясь от возбуждения, я тенью скользил вдоль изящных фасадов, то и дело, натыкаясь на праздно шатающихся людишек. Не смотря на них, на ходу извиняясь, как охотничий пёс, ведомый верхним чутьём, я шёл по следу. Перед глазами мелькали глупые, довольные и неодухотворённые лица занявших всю набережную россиян. По ушам били отвратные звуки их шлёпок и детские крики. Амбре дешёвой женской парфюмерии и мужских дезодорантов вперемешку с сочным дымком из «Нартаа» отбивал мой нюх. Но я всё шёл и шёл, как влекомый инстинктом, уверивший в свою удачу и не теряющий надежды одержимый безумец.
Сместившись к центру пешеходной зоны и окончательно слившись с толпой, я уворачивался от торговцев магнитами и старательно обходил беспорядочно движущихся на маленьких электромашинках детей; полностью обратившись в нюх, я отстранился от хаоса и родной речи. Умом я понимал, что запах окончательно упущен, но не мог, да и не хотел остановиться, и продолжал движение, пока у выхода из ресторана «Апра» не наткнулся на них.
Супруги Кестнеры – люди хорошие, несмотря на их национальность. Он – этнический немец, ариец, высокий плечистый блондин с голубыми глазами, человек незаурядной эрудиции и не менее необычной специальности – он инженер-баллистик. Но у него русское имя – Володя. Его жена, Злата – натуральная полячка. Роста она среднего, стройная, с соломенными волосами и глазами цвета хризолита. Она бухгалтер в том же НИИ, где Вовка работает. Интересно то, что немцы с поляками тесно связаны исторически, и вероятно, поэтому при замужестве ей не пришлось менять фамилию. Опять же глядя на историю, это просто сюр какой-то – немец заявился в Польшу, пленил полячку и уволок её в Россию.
Повторюсь – немцев я не люблю, ни в каких проявлениях, кроме военных трофеев, и уважаю их только в мёртвом виде. Однако этому немцу с его «трофеем» завидую – уж больно мне его жена нравится. Вот откуда такая несправедливость? Это ведь мой предок был поляком, и даже фамилию свою оставил. Это же я всегда мечтал жениться на светловолосой славянке, но не на русской. Это я отношусь к ней лучше, чем он сам. Но она по-прежнему безумно влюблена в него, несмотря на пятилетний опыт замужества, а на меня иногда посматривает с опаской. Тем временем с ним я крепко скорешился, хоть он и зануда, ибо не пьёт, не курит и бегает по утрам. Короче, человек без стыда.
Там, на Родине, они были моими соседями – жили этажом выше. Я, конечно, знакомств с соседями никогда не заводил, хоть Златку и приметил сразу, как только въехал. Она познакомилась со мной сама.
Стучит однажды утром в дверь (звонка у меня не было). Я с похмелья, ещё не осознав, что на работу опять проспал, подхожу, открываю. Она стоит, на порог смотрит - вид у неё смущённый, ушки красным горят, говорит:
- Джень добры, - и тут же переходит на русский, - простите, я хотела сказать - доброе утро.
- Ну, это кому как, - отвечаю я, - Ест ми недобже…
Несмотря на все потуги и многочисленные записи я чувствовал, что как писатель кончился. Но это меня не очень-то и заботило, и я вновь и вновь возвращался к своим мечтам, в которых не было места для славы и больших гонораров, а был лишь факт издательства моей нетленки, который даст хороший повод для встречи с Катей.
Не было ни дня, чтобы я не думал о ней. Я часто представлял себе эту встречу, прокручивал возможные варианты, и всегда приходил к единому результату: приду, весь такой из себя, гордый до безумия, пренебрежительным жесто суну ей в руки книженцию, и скажу: «На вот, почитай до чего довела…». При этом я прекрасно понимал, что никогда и ни при каких обстоятельствах не позволю себе грубости по отношению к ней, что разведу браваду, натяну улыбку неловкости, и снова не скажу о самом главном, а после буду надеяться, что никогда больше её не увижу, но буду мечтать об обратном.
Но эти мысли приходили ко мне лишь пьяными вечерами или на пляже, когда в расплавленных мозгах сплошная блажь и никакого конструктива. Вечерами же трезвыми, когда вновь появлялась возможность думать и жизнь обретала подобие смысла и некоторую осмысленность, я вспоминал людей, особенно крепко засевших в моей памяти и часто оттуда вылезавших, оказавших, как я думал, огромное влияние на становление моей личности и мою же судьбу – о них я писал рассказы. Много писал, но дойдя до Игоряна встал – весомые персонажи в моей биографии закончились. Тогда же я с удивлением отметил, что собрав воедино первые буквы их фамилий почти возможно составить фамилию мою, не хватало лишь пары букв. Потом я вычеркнул из тех рассказов пошлости (ну, не все, конечно). Затем – порнографию. Всю! После того – глупости. В сухом остатке осталось то, что осталось, а мне стало совсем грустно. Такая, казалось, насыщенная жизнь, и в то же время такая однообразная и вялая. Такие люди окружали. И где они теперь, что с ними? Но это было по вечерам…
А в «лесу», в этой умиротворённой прохладной тени, в этом царстве здравого мышления, мной овладевало чувство мести. Холодное. Расчётливое.
Аня, эта горбоносая сука, - так я называл её в своих мыслях, - как, впрочем, и все остальные бабы, была виновата во всех моих бедах, и должна была первой ответить за сотворённое зло. А потом мусорок, её трахаль, тоже своё получить обязан - он, пидор, должен вообще в мучениях сдохнуть, слезами-соплями захлёбываясь и в штаны напустив. А потом Савельев. И бывшему директору полагалось мозги повредить. А потом… а затем… что? Неизвестность. Мысль о том, что менты смерти «своих» не прощают, не давала покоя. И что тогда? Обратно бежать? Так ведь и здесь достанут – у России с Абхазией дружба, вроде как. Местные, конечно, прикрыть бы могли, да не того полёта я птица. Но при таких раскладах были и непонятки. Почему не достали до сих пор? Конечно, я ничего не сделал, просто сбежал, но ведь и Аня обещала, что не простят. Выходит, что простили? Или забыли, ведь год почти прошёл, а это немало, и там всё решилось без меня?..
А в конечном итоге всё это и многое другое, не дававшее покоя, было не важным. Важно было не испугаться, не отказаться от задуманного. Но это должно было случиться когда-то потом, а вопрос о том, что делать здесь и сейчас оставался открытым.
Не каждый день ходил я в сад, любил и обезьяний питомник. Идти туда было дальше, да и нешуточное количество ведущих наверх ступеней, которые никак не удавалось пересчитать, создавали приличную мотивацию в моей борьбе. Я искренне любил этих макак и шимпанзе, справедливо полагая их не самые лучшие качества эталоном искренности. За тридцать рублей я покупал при входе мешочек с обрезками всяких овощей и фруктов и подолгу простаивал у вольеров, протягивая еду мохнатым лапам. Лапы были цепкие, наглые, загребущие. Зачастую они брали лакомство, и если постоялец сидел в камере-одиночке, просто отбрасывали его подальше-поглубже, и протягивались снова. Всё как у людей, привыкших к дармовщинке: им всегда всего мало, они хватают что угодно без разбору, а потом выкидывают ненужное, но никогда ни с кем не поделятся, и уж тем более не впустят чужака в свою «кормушку». Сытые и богатые – самые жадные. Таких людей я ненавидел всегда, а эти приматы вызывали умиление и улыбку даже несмотря на то, что в погоне за наживой не раз царапали меня до крови. Особенно этим отличался мой любимчик – здоровенный шимпанзе Афанасий (так называл его я), такой же как я ненавистник сладкого перца и людских сборищ. Только в отличие от меня, он на них мог и наорать.
А я, проводя время в питомнике, просто сторонился туристических групп, но жадно разглядывал лица «понаехавших». Я любил и ненавидел эти лица одновременно – от них сквозило обывательской примитивностью и Родиной, тоска по которой порой щемила так, что затмевала мысли и о Кате и о мести. Но почему-то это чувство накрывало меня только там, и я, как наркоман-мазохист, стремился вновь и вновь переживать эту боль.
В целом же количество отдыхающих меня удивляло – находясь в самом отдалённом от российской границы крупном, по местным меркам, городе, я не ожидал, что здесь их будет столько. Тем не менее, Сухум (именно так, а не грузинское - Сухуми) – столица, и вообще город удивительный. Например, он не живёт привычной для россиян столичной жизнью. Там нет увеселительных заведений и клубов, торговых центров и гипермаркетов, автомобильных салонов, а по ночам он вообще вымирает, и после двенадцати на улице нет ни людей, ни машин. Там нет бездомных животных и слоняющихся пьяниц, мусор на улицах не валяется и в подворотнях никто не ссыт. Впрочем, там и подворотен-то нету. И очень сложно передать словами то чувство, когда ты один идёшь по «вымершему» в одночасье городу. Идёшь мимо хрущёвок и брежневок с испещрёнными пулями стенами, проходишь квартал, и вдруг оказываешься среди домов царской постройки, а возле них раскидистые пальмы шуршат своими грубыми листьями, и всё вокруг подсвечено, и нет реклам и неоновых вывесок, и только где-то далеко позади, по «главной улице страны», шурша колёсами и ревя моторами проносятся в ночи неуёмные гонщики.
Здесь, как и на всём Кавказе, автомобиль – предмет гордости, а сами водители – прирождённые пилоты «Формулы-1». По крайней мере, они сами так считают и абсолютно искренне недоумевают, почему Бог не «наградил» каждого из них болидом, поэтому носятся как сумасшедшие. Со стороны это выглядит жутко, и при всей привычной неорганизованности дорожного движения в России, внушает страх и отвращение. Но только до того момента, как окажешься внутри это бурлящего «котла» - тогда, при взгляде изнутри, картинка меняется до неузнаваемости. Главное во всей этой беспредельной суете то, что здесь нет злобы, что люди во всём этом просто живут и иной жизни не представляют. Они постоянно гудят, всем и всегда, по поводу и без, но никак не для того, чтобы обругать того, кто впереди; пешеходов на зебре никто не пропускает, зато последние аккуратны, терпеливы и не наглеют, как безумные россияне, безмерно уверенные в своей бессмертности на переходе; абхазы умудряются на трёхполосной односторонней дороге в центре города спокойно ехать в четыре, а иногда даже в пять рядов, при этом выезжают с парковки задом и спокойно вклиниваются в поток; при этом доверху гружёная арбузами «четвёрка» может вылететь со второстепенной и свободно подрезать «Лексус», и никто не будет его догонять и «наказывать». Кстати, я здесь ни разу не видел ДТП, а машин ДПС не наблюдал даже на постах.
Так вот, если днём все приезжие либо на экскурсиях, либо на пляжах, то вечером они непременно на набережной. Набережная Махаджиров (насильственно переселённых с родной земли абхазов) – место общественного выгула. Здесь самая фешенебельная гостиница Абхазии – «Рица»; здесь самые дорогие и популярные, как среди местных, так и среди туристов кафе, рестораны, и легендарная кофейня «У Акопа», она же «брехаловка»; здесь нечего делать днём, и не протолкнуться вечером.
Как и ожидалось, день дался с трудом и прошёл бессмысленно. Но настал вечер, и я снова добровольно влился в эту людскую массу. Напротив «Рицы» организовался стихийный концерт – местные молодые музыканты, чередуя тяжёлый рок и нечто лирическое, собрали вокруг себя несколько сот зрителей и слушателей, чем весьма затруднили пешеходное движение на набережной. Привлечённый «тяжёлой» композицией, я направился к ним. Высокий атлетичный абхазец с микрофоном в руке пританцовывал и, потряхивая кучерявой головой в такт простым и грубым гитарным рифам, пел на чистом английском. Наверное, это была их собственная композиция, потому что я не знаю иных живых примеров тому, чтобы ранний «Слэйд» так сочетался с поздним «Рэйнбоу». Но к тому моменту как я протиснулся к «эстраде» рок закончился. Толпа взорвалась одобрительными криками и вскинула руки к ночному небу. Кучерявый отошёл на задворки и что-то пил из бутылочки, а на передний план вышла миловидная чернявая девушка, больше похожая на армянку. Рядом с ней на стульях примостились два паренька с гармоникой и скрипкой. Протянув заунывное вступление, «баянист» лихо пробежался пальцами по клавишам и затих. Под тягучий писк скрипки запела девушка. Толпа замолкла и, казалось, не дышала. Вид у певицы был страдальческий, соответствующий мотиву, и усердно картавя, чуть с хрипотцой, на манер Эдит Пиаф, она старательно затягивала гласные. Её французский был плох, но вряд ли кто-то кроме меня мог это заметить. И всё же вечерний воздух, щедро разбавленный морской прохладой, был пропитан романтичной тоскливой лирикой – она пела про пожилого мужчину, некогда моряка, находящегося по другую от Родины сторону океана и тоскующего по ней, знающего, что ему уже никогда не вернуться домой. Из-за особенностей армяно-французского диалекта, кроме общего смысла я ничего толком из её слов не разобрал, но мне и этого хватило, чтобы в очередной раз впасть в уныние. Только вынужденный переселенец сможет понять тоску генерала Краснова и прочувствовать тонкую ностальгию Довлатова, сквозящую со страниц их произведений. К тому же моё собственное положение казалось мне ещё более незавидным, ведь я в любой момент мог вернуться, и всё крепло убеждение в том, что ничего мне за это не будет. Но я просто боялся неопределённости.
Девушка пела, а я стоял, смотрел на неё, слушал, не пытаясь более вникать в слова. Было в её голосе нечто грустно-обреченное, как в пронзительных звуках дудука, что-то такое, что возвышало над толпой и уединяло, уносило куда-то далеко, вселяя безграничное чувство обречённости и безысходности. Я бы долго ещё так и стоял, наверное, даже не заметив, что она прекратила петь, если бы не почувствовал вдруг нотки необычного аромата, некогда ранее уже слышанного и тогда неразгаданного. А теперь я неожиданно понял его – пахло берёзовым лесом в Малуксе, в июле, когда на жаре, на скудной песчаной почве подсыхает трава, а земляничные кусты увешаны сочными ягодами. Выстрелила мысль: «Ирка!». Мгновенно вернувшись в реальность, я отчаянно завертел головой в поисках роскошной копны светлых волос, но рядом ничего подобного не наблюдалось. Показалось странным, что вокруг перевелись крашеные блондинки. Но тут девушка действительно закончила петь, толпа снова одобрительно заорала, пришла в движение, вновь вскинулись к небу хлопающие ладошки. Рядом кто-то закурил, напрочь перебив «землянику». Прикинув направление ветра, расталкивая народ, я протиснулся к ближайшему дому, и вдоль стены быстрыми шагами направился к центру набережной – по моему разумению аромат могло принести только оттуда, если бы она прошла рядом.
Плавно, как учил Игорян, но задыхаясь от возбуждения, я тенью скользил вдоль изящных фасадов, то и дело, натыкаясь на праздно шатающихся людишек. Не смотря на них, на ходу извиняясь, как охотничий пёс, ведомый верхним чутьём, я шёл по следу. Перед глазами мелькали глупые, довольные и неодухотворённые лица занявших всю набережную россиян. По ушам били отвратные звуки их шлёпок и детские крики. Амбре дешёвой женской парфюмерии и мужских дезодорантов вперемешку с сочным дымком из «Нартаа» отбивал мой нюх. Но я всё шёл и шёл, как влекомый инстинктом, уверивший в свою удачу и не теряющий надежды одержимый безумец.
Сместившись к центру пешеходной зоны и окончательно слившись с толпой, я уворачивался от торговцев магнитами и старательно обходил беспорядочно движущихся на маленьких электромашинках детей; полностью обратившись в нюх, я отстранился от хаоса и родной речи. Умом я понимал, что запах окончательно упущен, но не мог, да и не хотел остановиться, и продолжал движение, пока у выхода из ресторана «Апра» не наткнулся на них.
***
Супруги Кестнеры – люди хорошие, несмотря на их национальность. Он – этнический немец, ариец, высокий плечистый блондин с голубыми глазами, человек незаурядной эрудиции и не менее необычной специальности – он инженер-баллистик. Но у него русское имя – Володя. Его жена, Злата – натуральная полячка. Роста она среднего, стройная, с соломенными волосами и глазами цвета хризолита. Она бухгалтер в том же НИИ, где Вовка работает. Интересно то, что немцы с поляками тесно связаны исторически, и вероятно, поэтому при замужестве ей не пришлось менять фамилию. Опять же глядя на историю, это просто сюр какой-то – немец заявился в Польшу, пленил полячку и уволок её в Россию.
Повторюсь – немцев я не люблю, ни в каких проявлениях, кроме военных трофеев, и уважаю их только в мёртвом виде. Однако этому немцу с его «трофеем» завидую – уж больно мне его жена нравится. Вот откуда такая несправедливость? Это ведь мой предок был поляком, и даже фамилию свою оставил. Это же я всегда мечтал жениться на светловолосой славянке, но не на русской. Это я отношусь к ней лучше, чем он сам. Но она по-прежнему безумно влюблена в него, несмотря на пятилетний опыт замужества, а на меня иногда посматривает с опаской. Тем временем с ним я крепко скорешился, хоть он и зануда, ибо не пьёт, не курит и бегает по утрам. Короче, человек без стыда.
Там, на Родине, они были моими соседями – жили этажом выше. Я, конечно, знакомств с соседями никогда не заводил, хоть Златку и приметил сразу, как только въехал. Она познакомилась со мной сама.
Стучит однажды утром в дверь (звонка у меня не было). Я с похмелья, ещё не осознав, что на работу опять проспал, подхожу, открываю. Она стоит, на порог смотрит - вид у неё смущённый, ушки красным горят, говорит:
- Джень добры, - и тут же переходит на русский, - простите, я хотела сказать - доброе утро.
- Ну, это кому как, - отвечаю я, - Ест ми недобже…
