Чеченцы «навоевались» и, растворившись в свежем горном воздухе, исчезли в неизвестном направлении. Силы и ресурсы таяли, а грандиозные планы росли. В пылу сражений и наметившейся в них передышке, пока российская сторона активно билась на юридическом поле брани и выступала гарантом достигнутых соглашений, о маленьком Ткуарчале, казалось, все позабыли. Тогда, заручившись приказом командования, поддержкой Всевышнего и группы единомышленников, сплошь состоявшей из местных, в составе специальной разведывательно-диверсионной группы из восьми человек он отправился на рандеву со своей целью.
Их называли отрядом смертников. Попасть в отряд было для него огромной удачей и волей случая – накануне затишья грузинский снайпер «снял» своего коллегу с противоборствующей стороны. Зарекомендовав себя метким стрелком ещё в бою под Эшерой, Йога занял его место, получив в «наследство» слегка потрёпанную СВД и котелок патронов для тренировки.
На сборы, подготовку и отдых оставалось двое суток.
Все понимали важность поставленной задачи. Все понимали, что для многих, если не для всех, этот рейд может оказаться последним. Все писали письма родным. Спокойным и внешне безразличным оставался только командир – у него родных не осталось. Когда всё началось, он был далеко, а они находились в Сухуме. Известий об их судьбе не поступало. Они просто исчезли. Что именно с ними произошло, никто не знал, даже он сам, зато все знали о зверствах обдолбанных грузинских гвардейцев в первые дни войны, и потому эта тема оставалась запретной. Все всё понимали.
Два дня долго спали и много ели. Говорили мало и только по делу. Готовились. Каждый думал о своём. Командир, Серёга Ончба, постоянно курил. Пулемётчик Чокура от обеда и до заката любовно вылизывал свой ПКМ. Хитрый Дзинтария и сапёр Гиви резались в карты. Ставка была высока – восемь щелбанов. Вечно хмурый боксёр Картазия сбрил бороду, отчего помолодел лет на пятнадцать и стал похож молодого, но уже запойного Жерара Депардье. Студент Ахицава, злые глаза которого выражали всю ненависть абхазского народа, подолгу чесал за ухом надетой на огрызок карандаша автоматной гильзой, после чего что-то записывал в свой походный дневник, и на вытянутом худом лице его то и дело взыгрывала ехидная усмешка. Санитар группы постоянно суетился, где-то пропадал, затем неожиданно появлялся и начинал ко всем приставать со своим врачевательством. Быть медиком – это склад ума и характер. Быть военврачом – это хлебом не корми, дай только кого-нибудь подлечить. От него отмахивались как от чумного: что, мол, пристал, сейчас накаркаешь, и он снова исчезал. Он совсем не умел злиться и снисходительно относился к пошлым в свой адрес шуточкам. Суетился он не зря: в условиях тотального дефицита всего чего только можно, он умел достать редчайшие препараты, коими и набивал свою сумку. Сам же Йога, под чутким руководством Ираклия, снайпера из первого взвода, усердно упражнялся со своей винтовкой. Получалось отлично, Ираклий его хвалил, и даже подарил два магазина снаряжённых снайперскими патронами.
Вечером второго дня все ещё раз проверили оружие, переуложили рюкзаки. Плотно поели и выпили чачи. По-прежнему молчали.
В ночь перед выходом никто не спал, и по решению командира группа вышла на два часа раньше запланированного. По натянутой в темноте канатке, восемь человек – семь мстительных абхазов и влюблённый русский – переправились на вражий берег и, чуть шурша по камням, растворились в мутной вязкости плотного Гумистинского тумана.
Победа была далека. Беда притаилась намного ближе…
… Боль. Острая боль в простреленном плече. Хорошо хоть «дура» навылет прошла, и пакет перевязочный был. Кровь остановить-то остановил, но рана начала гноиться: неделя в горах, не мылся, климат субтропический – это вам не шутки. Ещё немного и начнётся заражение. Тогда хана…
Третий день одиночества. Силы на исходе. Проблемы с водой, с едой. Из группы никого не осталось, и помощи ждать было неоткуда: третья РД группа восьмого батальона народного ополчения на связь не выходила, а значит, и до конечной точки маршрута не дошла, и назад не вернулась - значит, считали погибшим. А даже если и не считали, то чем это могло помочь? Вот если бы вертушка пришла… эх, мечты-мечты, а где же радость? Да и не того он полёта птица, чтобы эвакуационную операцию устраивать. Он прекрасно понимал, что даже пешую группу по следу не пустили. Да и если могла бы группа его достать, то уже достала бы. Чужая группа. На грузинской стороне спецов-наёмников хватало, и то, что он до сих пор жив, говорило лишь о том, что его группа нарвалась не на лучших…
Третий день на оккупированной территории. Это не много, но к таким автономкам жизнь его не готовила. А главное - всё уперлось в такую мелочь, аж до слёз обидно… Антибиотики нужны. Антисептики. Ах, если бы он был санитаром…. Но он был снайпером. Болью в плече и пульсацией в висках отдавался каждый шаг. Ставшая невероятно тяжёлой, СВД дико тянула плечо. «А хорошо ещё, что не пулемётчик, - подумал он, и ободрённый несмешной шуткой сощурился на полуденное солнце». А Эрик – санитар - единственный, кого он знал по прошлым боям, погиб одним из первых. И сумка его брезентовая лежала теперь рядом с ним самим в том распадке, километрах в тридцати на северо-запад, где имели они несчастье самое большое для диверсионной группы – встретиться в лоб с противником. А в ней так необходимые сейчас медикаменты…
Третий день он, уроженец болот, разрядник по спортивному ориентированию, кружил по этим чёртовым горам, путая след и не имея возможности вырваться. И остановиться было нельзя – найдут, догонят. А не найдут, так сам от сепсиса загнёшься. Хорошо бы в Отап спуститься, так нельзя – во всех сёлах и на всех дорогах района грузинская гвардия. Что делать? Куда идти?
В осажденный Ткуарчал, на помощь блокадникам, с целью налаживания обороны, а в последующем и прорыва изнутри навстречу наступающим частям, его группа попасть не смогла. Не смогла даже добраться до внешнего кольца обороны. Оставались ещё сутки пути. Случай… глупый случай ценой в семь жизней. И теперь он оставался один, потому что шёл замыкающим, как и положено снайперу на случай столкновения с противником…
Сколько ещё он мог продержаться? Ну, день. Ну, два, если удастся что-нибудь пожрать. Но наверняка не удастся. Зверьё разбежалось давно от постоянной стрельбы, взрывов, запаха танковой соляры и прочей дряни, присущей нахождению поблизости вооружённых людей. Да если и забредёт какой волк, медведь или олень, с ножом на него не попрёшь. А стрелять нельзя. И костёр развести нельзя. Можно, конечно, и сырое мясо есть, приходилось уже, но опасно отравлением. А это грозит обезвоживанием, а с водой и так напряжёнка: сутки уже он делил её на глотки, и этих глотков оставалось пять-шесть, они булькали во фляге, демаскировали. Остатки последнего сухпайка закончились ещё вчера…
Можно было уйти на север. Но в его экипировке, без снаряжения и провизии, без карт, в одиночку и с порченой шкурой не дойти. Значит, предстояло идти на восток. Там тоже плохо, тяжело, но это единственный шанс…
… Вечером следующего дня, уже не чувствуя голода, с пересохшими потрескавшимися губами, мучимый жаждой, не чувствуя боли в обессилившем теле, он лежал за огромным одиноким валуном, окружённом вековыми елями, и смотрел вниз, на раскинувшийся в долине посёлок.
Ночью предстояло в него спуститься, или остаться здесь, за камнем, и сдохнуть.
Там, внизу, мерцали огни Акармары…
Ночь была звёздная. И холодная.
Обессилевшее тело протестовало крутому спуску: споткнёшься, поскользнёшься – упадёшь; падение – смерть, или увечье, что ещё хуже. Сначала он хотел спрятать винтовку за камнем, у которого провёл остаток дня, но инстинкты взяли своё, и теперь, когда он скользил от одного дерева к другому, хватаясь за их них, чтобы не упасть, она, перекинутая с плеча назад, болталась по сторонам и больно била по спине.
Расстояние в горах обманчиво. Вот, видишь гору, идёшь к ней, идёшь, а она всё так же далеко остаётся, только в размерах растёт. Но доходишь, стоишь у подножья, дивишься предстоящему подъёму и думаешь: «А на хрена?». Столь же лукаво ссыт в глаза видимость одной горы при взгляде на неё с другой. А вот когда стоишь на вершине и вниз смотришь – это так же страшно, как глядеть с крыши дома, что, впрочем, тоже зрительный обман. Но зачастую спуск оказывается дольше, труднее и опаснее подъёма.
Он не был скалолазом – странный, несовременный, он вообще не любил фильмов с Сильвестром Сталлоне, да и «Скалолаза» в то время ещё не сняли – силы подвели, в какой-то момент он просто упал и покатился вниз.
Когда очнулся, напитавшаяся кровью штанина прилипла к ноге, а сама нога налилась свинцом и отказывалась слушаться. Он лежал на спине, тихо стонал от боли и сквозь наворачивающиеся слёзы смотрел на звёздное небо. Сколько прошло времени, он не знал – часы не перенесли падения. Когда боль стала привычной и вполне терпимой, он собрался с духом и провёл осмотр. Казалось, что взрезаемая штык-ножом штанина оглушительно трещала в ночной тиши; думалось, будто этот треск услышат все кто только может, и скоро его обнаружат, пленят и будут пытать. Но секунды тянулись, окружающий мир враждебной активности всё не проявлял, а тишь оказалась не такой уж и тихой. Слабый ветерок доносил жалобный скулёж акармарской собаки, где-то далеко в стороне позвякивало нечто среднее между бутылками и цепью, сверху, откуда скатился он сам, шумя огромными крыльями, слетела и уселась в кроне ближайшего дерева незнакомая птица. Наверное, это была сова. Причинить вреда человеку она не могла, но то чувство, что за ним наблюдают как за жертвой, было весьма тревожным.
Просунув руку в разрез штанины, он ощупал рану. «Ерунда, - подумал он, - только шкуру содрал маленько, вероятно, налетел на камень или корягу какую». Ниже оказалось хуже – голеностопный сустав распух, кожа на нём онемела, но боль при нажиме взрывалась внутри. Не перелом, но дело было плохо: вывих, может, ещё и растяжение, не исключено, что отягощённое внутренним кровоизлиянием. Не думая долго, он вовсе отрезал штанину ниже колена, сложил её в несколько слоёв и наложил на кровоточащую рану, затем отстегнул от винтовки ремень и плотно перетянул им повязку. Интересно, что сама винтовка падение пережила, даже оптика не разбилась, но сомнений в том, что прицел сбился, не оставалось. Впрочем, теперь уже было не до винтовки – терять было нечего, сомневаться – некогда. Предстояло отдышаться, решиться и, рискуя всем, опираясь на «костыль» системы Драгунова, выдвигаться в сторону людей…
В этом скромном селении война для него закончилась, а всё дальнейшее, он иначе как несправедливым чудом не называл.
Там его выходили. Перестало лихорадить, рана затягивалась, но сил на полное восстановление у измученного тела не находилось. Было голодно, и вообще всевозможные проблемы осаждённого положения прижали местное население к краю. Из соседнего Ткуарчала подбрасывали крохи – помогали, чем могли.
Очередным ударом для него стал тот факт, что у «цивилизации» с Ткуарчалом была налажена воздушная связь. Пусть опасная, пусть непостоянная, но она была! Неужели об этом не знали по ту сторону Гумисты?! Зачем отправили их?! Плата за чью-то глупость, неосведомлённость или даже предательство казалась ему слишком высокой. Семь жизней. Семь. И почему он не стал восьмым, почему?!
Свыкнувшись с этой мыслью, он начал крепчать. Начал ходить, пусть и прихрамывая. Но левая рука слушалась по-прежнему плохо, неохотно. Про винтовку пришлось забыть. Спустя какое-то время, он вместе с местными стал совершать поездки в Ткуарчал. Дело было опасным. Пятнадцать километров по узкой горной дорожке, по краю обрыва, под угрозой обстрела проходила их колонна, состоящая из ржавого ЗИЛа, ранее развозившего уголь по котельным, и двух «буханок». Больше подходящего транспорта, способного к передвижению, не нашлось. Он был и за водителя и за механика, по мере сил помогал при погрузке-разгрузке.
Окончательно добил его первый же рейс.
В городе оказалось много вооружённых людей, главным образом – русских. Все они прибыли туда на вертолётах, и хотя камуфляжная форма была на них самая разнообразная и без знаков отличия, все они были чем-то очень похожи друг на друга, и не похожи на него самого. Короткостриженые, с суровыми лицами, они были везде и деловито раздавали указания. Самое интересное, что местные ополченцы их слушались, беспрекословно выполняя любые приказы.
Город сопротивлялся обстоятельствам, город жил, но, несмотря на всю активность подготовки к обороне и наступлению, отовсюду сквозило напряжением и озлобленной неуверенностью.
В Акармаре о семействе Арутюнян никто не знал. Поэтому, когда их колонна прибыла в Ткуарчал и встала на сортировочном пункте в ожидании очередного гуманитарного транспорта, он выделил коренастого мужичка с залысиной и, решив, что он тут главный, обратился к нему:
- Извините, не знаю вашего знания, - начал Йога, - разрешите обратиться?
- С чего вы взяли, что у меня звание? – уставившись исподлобья, ответил коренастый.
- Видно, но не в этом дело…
- Вы, собственно, кто такой?
- Я - водитель, - кивнул Йога в сторону «буханки», - мы из Акармары.
- Отлично, в первый раз вас вижу. Что вы хотели?
- Я ищу одного человека. Её зовут Мара, Мара Арутюнян. Вы не могли бы…
- Нет, я не мог бы, - прервал его неуверенную речь коренастый. – Я тут по другим вопросам. А вы… вы обратитесь туда, - он махнул рукой в сторону противоположного конца улицы, - там штаб, там всё про всех знают. Или не про всех и не всё, но вам обязательно помогут…
«Штабом» оказался отдел милиции. Перед входом никого не было, внутри тоже оказалось тихо, лишь одинокий седой капитан сидел за стойкой дежурного и что-то медленно записывал в толстый журнал.
- Вы кто? – спросил он.
- Водитель, - ответил Йога, - мы за гуманитаркой, из Акармары.
- А-а-а… - протянул капитан, - ну, как там?
- Нормально, живём. Мне сказали, что вы можете помочь найти человека.
- Это да. Может, можем, а может – не сможем. Вы кого потеряли, родственников?
- Почти. Я ищу…
Капитан недоверчиво затряс указательным пальцем, и ехидно спросил, не дав договорить:
- Э-э-э… вы же не местный. Так какие у вас могут быть здесь родственники?
Пренебрежение его проблемой, взбесило Йогу.
- Послушайте, - заявил он, навалившись на стойку и лбом ткнувшись в стекло, - я не для того из России сюда припёрся, чтобы вы тут в Анискина играли. Вам ясно, капитан? Я ищу семью Арутюнян!
- Ах, это, - стушевался старый капитан, и на лице его отразилась бурная работа мысли. – Тут такое дело… они, это…
Он просто не мог подобрать слов.
- Уехали? – вмешался Йога. – Эвакуировались?
- Нет. Они погибли, парень…
Не веря услышанному, Йога отлип от стекла, попятился назад, наткнулся на стену с сполз по ней на пол. Капитан сначала высунул голову из-за стойки, затем весь вылез из своего «укрытия», подошёл, сел рядом, тоже прислонившись к стене, достал из кармана кителя пачку сигарет. Достав последнюю штуку, он скомкал мягкую пачку, сунул её обратно в карман, прикурил. Глубоко затянувшись сам, протянул сигарету Йоге. Тот не курил, но согласился.
Их называли отрядом смертников. Попасть в отряд было для него огромной удачей и волей случая – накануне затишья грузинский снайпер «снял» своего коллегу с противоборствующей стороны. Зарекомендовав себя метким стрелком ещё в бою под Эшерой, Йога занял его место, получив в «наследство» слегка потрёпанную СВД и котелок патронов для тренировки.
На сборы, подготовку и отдых оставалось двое суток.
Все понимали важность поставленной задачи. Все понимали, что для многих, если не для всех, этот рейд может оказаться последним. Все писали письма родным. Спокойным и внешне безразличным оставался только командир – у него родных не осталось. Когда всё началось, он был далеко, а они находились в Сухуме. Известий об их судьбе не поступало. Они просто исчезли. Что именно с ними произошло, никто не знал, даже он сам, зато все знали о зверствах обдолбанных грузинских гвардейцев в первые дни войны, и потому эта тема оставалась запретной. Все всё понимали.
Два дня долго спали и много ели. Говорили мало и только по делу. Готовились. Каждый думал о своём. Командир, Серёга Ончба, постоянно курил. Пулемётчик Чокура от обеда и до заката любовно вылизывал свой ПКМ. Хитрый Дзинтария и сапёр Гиви резались в карты. Ставка была высока – восемь щелбанов. Вечно хмурый боксёр Картазия сбрил бороду, отчего помолодел лет на пятнадцать и стал похож молодого, но уже запойного Жерара Депардье. Студент Ахицава, злые глаза которого выражали всю ненависть абхазского народа, подолгу чесал за ухом надетой на огрызок карандаша автоматной гильзой, после чего что-то записывал в свой походный дневник, и на вытянутом худом лице его то и дело взыгрывала ехидная усмешка. Санитар группы постоянно суетился, где-то пропадал, затем неожиданно появлялся и начинал ко всем приставать со своим врачевательством. Быть медиком – это склад ума и характер. Быть военврачом – это хлебом не корми, дай только кого-нибудь подлечить. От него отмахивались как от чумного: что, мол, пристал, сейчас накаркаешь, и он снова исчезал. Он совсем не умел злиться и снисходительно относился к пошлым в свой адрес шуточкам. Суетился он не зря: в условиях тотального дефицита всего чего только можно, он умел достать редчайшие препараты, коими и набивал свою сумку. Сам же Йога, под чутким руководством Ираклия, снайпера из первого взвода, усердно упражнялся со своей винтовкой. Получалось отлично, Ираклий его хвалил, и даже подарил два магазина снаряжённых снайперскими патронами.
Вечером второго дня все ещё раз проверили оружие, переуложили рюкзаки. Плотно поели и выпили чачи. По-прежнему молчали.
В ночь перед выходом никто не спал, и по решению командира группа вышла на два часа раньше запланированного. По натянутой в темноте канатке, восемь человек – семь мстительных абхазов и влюблённый русский – переправились на вражий берег и, чуть шурша по камням, растворились в мутной вязкости плотного Гумистинского тумана.
Победа была далека. Беда притаилась намного ближе…
… Боль. Острая боль в простреленном плече. Хорошо хоть «дура» навылет прошла, и пакет перевязочный был. Кровь остановить-то остановил, но рана начала гноиться: неделя в горах, не мылся, климат субтропический – это вам не шутки. Ещё немного и начнётся заражение. Тогда хана…
Третий день одиночества. Силы на исходе. Проблемы с водой, с едой. Из группы никого не осталось, и помощи ждать было неоткуда: третья РД группа восьмого батальона народного ополчения на связь не выходила, а значит, и до конечной точки маршрута не дошла, и назад не вернулась - значит, считали погибшим. А даже если и не считали, то чем это могло помочь? Вот если бы вертушка пришла… эх, мечты-мечты, а где же радость? Да и не того он полёта птица, чтобы эвакуационную операцию устраивать. Он прекрасно понимал, что даже пешую группу по следу не пустили. Да и если могла бы группа его достать, то уже достала бы. Чужая группа. На грузинской стороне спецов-наёмников хватало, и то, что он до сих пор жив, говорило лишь о том, что его группа нарвалась не на лучших…
Третий день на оккупированной территории. Это не много, но к таким автономкам жизнь его не готовила. А главное - всё уперлось в такую мелочь, аж до слёз обидно… Антибиотики нужны. Антисептики. Ах, если бы он был санитаром…. Но он был снайпером. Болью в плече и пульсацией в висках отдавался каждый шаг. Ставшая невероятно тяжёлой, СВД дико тянула плечо. «А хорошо ещё, что не пулемётчик, - подумал он, и ободрённый несмешной шуткой сощурился на полуденное солнце». А Эрик – санитар - единственный, кого он знал по прошлым боям, погиб одним из первых. И сумка его брезентовая лежала теперь рядом с ним самим в том распадке, километрах в тридцати на северо-запад, где имели они несчастье самое большое для диверсионной группы – встретиться в лоб с противником. А в ней так необходимые сейчас медикаменты…
Третий день он, уроженец болот, разрядник по спортивному ориентированию, кружил по этим чёртовым горам, путая след и не имея возможности вырваться. И остановиться было нельзя – найдут, догонят. А не найдут, так сам от сепсиса загнёшься. Хорошо бы в Отап спуститься, так нельзя – во всех сёлах и на всех дорогах района грузинская гвардия. Что делать? Куда идти?
В осажденный Ткуарчал, на помощь блокадникам, с целью налаживания обороны, а в последующем и прорыва изнутри навстречу наступающим частям, его группа попасть не смогла. Не смогла даже добраться до внешнего кольца обороны. Оставались ещё сутки пути. Случай… глупый случай ценой в семь жизней. И теперь он оставался один, потому что шёл замыкающим, как и положено снайперу на случай столкновения с противником…
Сколько ещё он мог продержаться? Ну, день. Ну, два, если удастся что-нибудь пожрать. Но наверняка не удастся. Зверьё разбежалось давно от постоянной стрельбы, взрывов, запаха танковой соляры и прочей дряни, присущей нахождению поблизости вооружённых людей. Да если и забредёт какой волк, медведь или олень, с ножом на него не попрёшь. А стрелять нельзя. И костёр развести нельзя. Можно, конечно, и сырое мясо есть, приходилось уже, но опасно отравлением. А это грозит обезвоживанием, а с водой и так напряжёнка: сутки уже он делил её на глотки, и этих глотков оставалось пять-шесть, они булькали во фляге, демаскировали. Остатки последнего сухпайка закончились ещё вчера…
Можно было уйти на север. Но в его экипировке, без снаряжения и провизии, без карт, в одиночку и с порченой шкурой не дойти. Значит, предстояло идти на восток. Там тоже плохо, тяжело, но это единственный шанс…
… Вечером следующего дня, уже не чувствуя голода, с пересохшими потрескавшимися губами, мучимый жаждой, не чувствуя боли в обессилившем теле, он лежал за огромным одиноким валуном, окружённом вековыми елями, и смотрел вниз, на раскинувшийся в долине посёлок.
Ночью предстояло в него спуститься, или остаться здесь, за камнем, и сдохнуть.
Там, внизу, мерцали огни Акармары…
Ночь была звёздная. И холодная.
Обессилевшее тело протестовало крутому спуску: споткнёшься, поскользнёшься – упадёшь; падение – смерть, или увечье, что ещё хуже. Сначала он хотел спрятать винтовку за камнем, у которого провёл остаток дня, но инстинкты взяли своё, и теперь, когда он скользил от одного дерева к другому, хватаясь за их них, чтобы не упасть, она, перекинутая с плеча назад, болталась по сторонам и больно била по спине.
Расстояние в горах обманчиво. Вот, видишь гору, идёшь к ней, идёшь, а она всё так же далеко остаётся, только в размерах растёт. Но доходишь, стоишь у подножья, дивишься предстоящему подъёму и думаешь: «А на хрена?». Столь же лукаво ссыт в глаза видимость одной горы при взгляде на неё с другой. А вот когда стоишь на вершине и вниз смотришь – это так же страшно, как глядеть с крыши дома, что, впрочем, тоже зрительный обман. Но зачастую спуск оказывается дольше, труднее и опаснее подъёма.
Он не был скалолазом – странный, несовременный, он вообще не любил фильмов с Сильвестром Сталлоне, да и «Скалолаза» в то время ещё не сняли – силы подвели, в какой-то момент он просто упал и покатился вниз.
Когда очнулся, напитавшаяся кровью штанина прилипла к ноге, а сама нога налилась свинцом и отказывалась слушаться. Он лежал на спине, тихо стонал от боли и сквозь наворачивающиеся слёзы смотрел на звёздное небо. Сколько прошло времени, он не знал – часы не перенесли падения. Когда боль стала привычной и вполне терпимой, он собрался с духом и провёл осмотр. Казалось, что взрезаемая штык-ножом штанина оглушительно трещала в ночной тиши; думалось, будто этот треск услышат все кто только может, и скоро его обнаружат, пленят и будут пытать. Но секунды тянулись, окружающий мир враждебной активности всё не проявлял, а тишь оказалась не такой уж и тихой. Слабый ветерок доносил жалобный скулёж акармарской собаки, где-то далеко в стороне позвякивало нечто среднее между бутылками и цепью, сверху, откуда скатился он сам, шумя огромными крыльями, слетела и уселась в кроне ближайшего дерева незнакомая птица. Наверное, это была сова. Причинить вреда человеку она не могла, но то чувство, что за ним наблюдают как за жертвой, было весьма тревожным.
Просунув руку в разрез штанины, он ощупал рану. «Ерунда, - подумал он, - только шкуру содрал маленько, вероятно, налетел на камень или корягу какую». Ниже оказалось хуже – голеностопный сустав распух, кожа на нём онемела, но боль при нажиме взрывалась внутри. Не перелом, но дело было плохо: вывих, может, ещё и растяжение, не исключено, что отягощённое внутренним кровоизлиянием. Не думая долго, он вовсе отрезал штанину ниже колена, сложил её в несколько слоёв и наложил на кровоточащую рану, затем отстегнул от винтовки ремень и плотно перетянул им повязку. Интересно, что сама винтовка падение пережила, даже оптика не разбилась, но сомнений в том, что прицел сбился, не оставалось. Впрочем, теперь уже было не до винтовки – терять было нечего, сомневаться – некогда. Предстояло отдышаться, решиться и, рискуя всем, опираясь на «костыль» системы Драгунова, выдвигаться в сторону людей…
В этом скромном селении война для него закончилась, а всё дальнейшее, он иначе как несправедливым чудом не называл.
Там его выходили. Перестало лихорадить, рана затягивалась, но сил на полное восстановление у измученного тела не находилось. Было голодно, и вообще всевозможные проблемы осаждённого положения прижали местное население к краю. Из соседнего Ткуарчала подбрасывали крохи – помогали, чем могли.
Очередным ударом для него стал тот факт, что у «цивилизации» с Ткуарчалом была налажена воздушная связь. Пусть опасная, пусть непостоянная, но она была! Неужели об этом не знали по ту сторону Гумисты?! Зачем отправили их?! Плата за чью-то глупость, неосведомлённость или даже предательство казалась ему слишком высокой. Семь жизней. Семь. И почему он не стал восьмым, почему?!
Свыкнувшись с этой мыслью, он начал крепчать. Начал ходить, пусть и прихрамывая. Но левая рука слушалась по-прежнему плохо, неохотно. Про винтовку пришлось забыть. Спустя какое-то время, он вместе с местными стал совершать поездки в Ткуарчал. Дело было опасным. Пятнадцать километров по узкой горной дорожке, по краю обрыва, под угрозой обстрела проходила их колонна, состоящая из ржавого ЗИЛа, ранее развозившего уголь по котельным, и двух «буханок». Больше подходящего транспорта, способного к передвижению, не нашлось. Он был и за водителя и за механика, по мере сил помогал при погрузке-разгрузке.
Окончательно добил его первый же рейс.
В городе оказалось много вооружённых людей, главным образом – русских. Все они прибыли туда на вертолётах, и хотя камуфляжная форма была на них самая разнообразная и без знаков отличия, все они были чем-то очень похожи друг на друга, и не похожи на него самого. Короткостриженые, с суровыми лицами, они были везде и деловито раздавали указания. Самое интересное, что местные ополченцы их слушались, беспрекословно выполняя любые приказы.
Город сопротивлялся обстоятельствам, город жил, но, несмотря на всю активность подготовки к обороне и наступлению, отовсюду сквозило напряжением и озлобленной неуверенностью.
В Акармаре о семействе Арутюнян никто не знал. Поэтому, когда их колонна прибыла в Ткуарчал и встала на сортировочном пункте в ожидании очередного гуманитарного транспорта, он выделил коренастого мужичка с залысиной и, решив, что он тут главный, обратился к нему:
- Извините, не знаю вашего знания, - начал Йога, - разрешите обратиться?
- С чего вы взяли, что у меня звание? – уставившись исподлобья, ответил коренастый.
- Видно, но не в этом дело…
- Вы, собственно, кто такой?
- Я - водитель, - кивнул Йога в сторону «буханки», - мы из Акармары.
- Отлично, в первый раз вас вижу. Что вы хотели?
- Я ищу одного человека. Её зовут Мара, Мара Арутюнян. Вы не могли бы…
- Нет, я не мог бы, - прервал его неуверенную речь коренастый. – Я тут по другим вопросам. А вы… вы обратитесь туда, - он махнул рукой в сторону противоположного конца улицы, - там штаб, там всё про всех знают. Или не про всех и не всё, но вам обязательно помогут…
«Штабом» оказался отдел милиции. Перед входом никого не было, внутри тоже оказалось тихо, лишь одинокий седой капитан сидел за стойкой дежурного и что-то медленно записывал в толстый журнал.
- Вы кто? – спросил он.
- Водитель, - ответил Йога, - мы за гуманитаркой, из Акармары.
- А-а-а… - протянул капитан, - ну, как там?
- Нормально, живём. Мне сказали, что вы можете помочь найти человека.
- Это да. Может, можем, а может – не сможем. Вы кого потеряли, родственников?
- Почти. Я ищу…
Капитан недоверчиво затряс указательным пальцем, и ехидно спросил, не дав договорить:
- Э-э-э… вы же не местный. Так какие у вас могут быть здесь родственники?
Пренебрежение его проблемой, взбесило Йогу.
- Послушайте, - заявил он, навалившись на стойку и лбом ткнувшись в стекло, - я не для того из России сюда припёрся, чтобы вы тут в Анискина играли. Вам ясно, капитан? Я ищу семью Арутюнян!
- Ах, это, - стушевался старый капитан, и на лице его отразилась бурная работа мысли. – Тут такое дело… они, это…
Он просто не мог подобрать слов.
- Уехали? – вмешался Йога. – Эвакуировались?
- Нет. Они погибли, парень…
Не веря услышанному, Йога отлип от стекла, попятился назад, наткнулся на стену с сполз по ней на пол. Капитан сначала высунул голову из-за стойки, затем весь вылез из своего «укрытия», подошёл, сел рядом, тоже прислонившись к стене, достал из кармана кителя пачку сигарет. Достав последнюю штуку, он скомкал мягкую пачку, сунул её обратно в карман, прикурил. Глубоко затянувшись сам, протянул сигарету Йоге. Тот не курил, но согласился.
