Прямо. Направо. Прямо. Налево. И вновь, и опять, и ещё разок. И вот, наконец, нашим глазам предстало то, к чему мы так стремились – вершина Иверской горы. Зрелище было удручающим. На обочине дороги, отдыхая, толпились усталые путники; они же оккупировали всё, на что можно было присесть, они же стояли у стен древней крепости, подперев её потными спинами. Некоторые из них, особо одарённые, жарились на солнце, другие, более разумные, и оттого более противные, бродили в теньке, чем нешуточно меня раздражали, лишив возможности уединиться с Ирой и отдохнуть.
За весь подъём она не сделала ни глотка воды. Я рассказывал ей про Игоряна, про его приключения в Ливии, про его науку выживания в пустыне, но слушала она рассеяно и, казалось, совсем не верила подобным боевикам. Я же в свою очередь, уже неоднократно убеждавшийся в убийственной силе обезвоживания и просто его дурном влиянии на настроение, волновался за неё. Ира устала, и это было очень заметно. Думая, что я не замечаю, она редко и глубоко дышала, поводила плечами, освобождая липнущую к спине футболку, то и дело убирала сбившиеся на лоб волосы, украдкой стирая ладошкой выступающую испарину. При иных раскладах такое измождение могло бы показаться милым и даже сексуальным, но в сложившейся ситуации ничего кроме тревоги не вызывало. К счастью, Ира из той категории женщин, особое очарование которым придаёт всё неженственное, включая тихие ругательства, похмелье и осенний насморк.
Окинув критичным взором собравшихся, я демонстративно вздохнул и сказал:
- Пойдём дальше. Может быть, там будет лучше.
Но дальше лучше не было. Люди всё также бродили и толпились, фотографировались, гомонили и нарушали горную идиллию отрешённым выражением покрасневших лиц. За время своего пребывания в Абхазии я неплохо изучил историю многих здешних мест, и всерьёз рассчитывал покорить Иру своими рассказами и красивыми местными легендами во время брожения по развалинам Анакопийской крепости, но её состояние вызывало у меня серьёзные опасения. Тем временем вода моя закончилась, и я без лишних слов, едва заметив притупившуюся реакцию и безучастный взор Ирки, повёл её к развалинам часовни, к роднику.
В лучших традициях России и постсоветского пространства, там тоже толпилась очередь. Люди стояли молча, смиренно и покорно, как и положено христианам; однако, как христиане неверующие, они не забывали нетерпеливо притопывать ногами и бросать злобные взгляды на впередистоящих, которые неторопливо и обстоятельно бормотали себе под нос молитвы и заклинания, и смотрели на упрятанный под каменным сводом святой источник с безысходным благоговением. Одни из них просто пили из кружки, другие, наглые и хитрые сволочи, набирали воду в бутылки.
Перед нами стояло человек семь или восемь, отчего процедура пития обещала затянуться до получения солнечного удара. Кроме как топать, зыкрать и вздыхать, я поделать ничего не мог, и понемногу обращался в ненависть. Иссохшая Ира тем временем сдалась окончательно. Двумя руками она обвила мою талию и положила свою голову мне на плечо. Я же приобнял её за плечи, посильнее прижимая к себе и, вдыхая жаркий сладковатый аромат, поцеловал её разгорячённые волосы.
Очередь продвигалась вперёд. Она незаметно таяла, и утолившие жажду люди растекались по округе лениво, как расплавленный свинец, только с видом гордым и независимым, как честно исполнившие свой долг христиане. Вдруг кто-то ощутимо ткнул меня в спину. Я не обернулся.
- Нет, ну прекратите уже немедленно своё прелюбодеяние, молодые люди, - прозвенел металлом старушечий голос, - вы же в храме Божьем!
- «Возлюби ближнего своего», сказано в одной книжке, - ответил я, - чем я, собственно, и занимаюсь в настоящий момент. Так что не мешайте любезно, и ждите своей очереди молча, пожалуйста.
- Вы же Библию цитируете, - поддержал кто-то старушку, подав неуверенный голос.
- Да? – удивился я. – А мне казалось, это что-то из Ремарка. Впрочем, вам, господин евнух, до этого ещё далеко. До классиков зарубежной литературы, я имею в виду.
- Хам, просто хам, - ответил неуверенный голос и замолчал.
- И не говорите, - поддержала его старуха. – Вот молодёжь-то пошла! А ещё по святым местам ходят…
- Да заткнитесь вы уже, - устало и сердито вмешалась Ира, так же как и я, не смотря на них, - слушать противно.
- Нет, товарищи, вы посмотрите на этих охальников, - взмолился «неуверенный», ища поддержки у окружающих и, не найдя таковой, добавил, - совсем уже очумели.
- Вы только поглядите, а?! – как змея зашипела старуха. – И девка ему под стать, этому безбожнику.
- Идите в жопу, - устало ответила Ира, насколько могла, вывернув голову назад. – Оба!
Очередь уменьшилась ещё на двоих. Стоявшие впереди покорно и безучастно смотрели в землю, предпочитая не вмешиваться в склоку; это были действительно молодые люди, люди иного поколения, новой формации, не то, что мы, выросшие на обломках Союза и с раннего детства полной ложкой вкусившие прелестей подобного общения с незнакомцами. Сзади всё ещё продолжали шушукаться и сыпать проклятиями, а Ира тихо обратилась ко мне:
- Я не могу пить из общественной кружки, - сказала она, кивнув на одинокую эмалированную посудину, сиротливо стоявшую подле ведра, коим черпали из колодца живительную влагу.
- Ладно, - ответил я, - а из моей бутылки пить можешь?
- Из твоей могу.
- Ну и отлично. Оставайся женщиной, только не ищи проблем там, где их нет.
Когда очередь дошла до нас, я присоединился к отряду «сволочей» – намеренно тянул время, чтобы позлить двух позади стоящих, лиц которых до сих пор не видел. Для начала я взял кружку, отчерпнул ей немного из ведра, сделал большой глоток, состроил недовольную гримасу и выплеснул остатки наземь. С сомнением посмотрел в ведро и запустил его обратно в колодец. Неторопливо вытянул обратно. Расплёскивая воду так, что ведро опустело, налил полбутылки и протянул Ире. Она сразу поняла мою игру, и мерно, по глоточку, со вкусом смаковала холодную воду. Было видно, как люди негодовали, но молча переносили это оскорбление. Я снова опустил прикованное цепью к ограде ведро в колодец. Так же медленно поднял его, но теперь уже аккуратно наполнил бутыль доверху. Затем зачерпнул ещё кружечку, медленно выпил в четыре захода, черпнул ещё и вылил себе на голову. Сделав «б-р-р», отряхнулся, мотая головой, как мокрый пёс, и вылил оставшуюся в ведре воду обратно в колодец.
Не обращая внимания на недовольных, мы пошли прочь.
- Зачем ты воду вылил? – спросила Ира. – Бабушке тяжело будет достать.
- Не такая уж она и старая, старуха Изергиль, - ответил я, - пусть помучается, или помощи попросит, коли не гордая.
- Ты ведь не злой. Зачем так?
- Ты тоже не злая, однако, в жопу их послала.
Ира ухмыльнулась.
- А я ведь тоже такой когда-то стану.
- Тогда я с тобой разведусь.
- А ты что, жениться на мне собрался, - засмеялась она. Вода, как я и предполагал, явно пошла ей на пользу.
- Нет. Ты всё равно за меня не выйдешь. Это было бы неразумно, потому что я бедный.
- Ты глупый, - вздохнув, ответила она, смотря куда-то вдаль…
На смотровой площадке Анакопийской башни тоже было людно. Влюблённые парочки, очевидно впервые совместно выехавшие в путешествие, жались по углам. Те, чья страсть давно улеглась, а светлое чувство (если оно вообще когда-то было, конечно) переросло в привычку, опять фотографировались. Иркиных чувств я не понимал, но в своих не сомневался, и поэтому, как только освободился один из углов, там её и зажал.
Это был северо-восточный угол (норд-ост, как сказал бы Игорян), дальний от побережья, и поэтому на многие километры вперёд, насколько хватало зрения, нашим глазам представали тёмные склоны. Горы тонули в буйстве зелени. Это даже удивительно, насколько обманчивым бывает воображение равнинно-болотного человека: при слове «горы», оно почему-то всегда рисует облезлые безжизненные скалы или вечно ледяные вершины, ужасающие своей чернотой бездонные расщелины, и лысые, тянущиеся за горизонт хребты. Во всяком случае, со мной дело обстояло именно так, но, наверное, оттого, что я привык к совершенно иным лесам, вжился в них, сроднился, и сильно по ним скучал. И, несмотря на то, что в горах, даже именно на этой самой площадке, я был не впервой, эта мысль опять не давала мне покоя, заглушая приятные биотоки, исходящие от упругого женского тела.
- Удивительно, насколько мы заблуждаемся в своих мечтах, - сказала Ира, откинув голову чуть назад. – Я хотела увидеть то, о чём мечтают альпинисты, но что в Грузии, что здесь, всё сплошь леса.
- Я тоже сейчас об этом думал. Вообще-то, я каждый день об этом думаю… ну, почти каждый. Но, знаешь, там, - я двумя руками махнул вперёд, положив их ей на плечи, - есть всё, о чём ты мечтала. Но это далеко, туда вертолётом забрасывают или идут неделями. Там опасно и делать нечего. Это такая горная философия: снизу ты смотришь ввысь, думая как там красиво, а оказавшись наверху, с такой же мыслью смотришь вниз. Так что пусть лучше мечта остаётся мечтой.
Ира вздохнула.
- А о чём мечтаешь ты? – спросила она.
- Я хочу вернуться домой.
- То есть, следуя твоей логике, ты домой, как бы хочешь, но как бы не планируешь. Так получается?
- Нет, не получается, - ответил я, опуская вытянутые руки и ей на грудь.
- Значит, ты хочешь сказать, что моя мечта хуже твоей?
- И снова не угадала. Я хочу сказать, что горы – не мой дом, и сравнивать наши мечты нельзя, настолько они неравноценны.
Мы немного помолчали. Я не только не понимал её чувств, но и не мог уловить её мысли. Несмотря на почти три десятка прожитых лет, я всё же не научился понимать женщин, чего, в принципе, никогда действительно и не желал по-настоящему. Извечный страх сказать что-то не то, чем-то обидеть, оказаться непонятым, страх, что все слова могут быть перевёрнуты вне всякой логики, сковывал, отуплял. Ира была второй женщиной в моей жизни, с которой меня ничего особенно и не связывало, и которую при этом я боялся потерять из-за чисто мужского упрямства и прямолинейности. Это чувство сродни обречённости, и когда оно настигает, остаётся надеяться лишь на женское понимание, которого я никогда не встречал прежде, либо пропадать.
- Посмотри, - сказала Ира, кивнув вперёд, - видишь тот домик на склоне, белый, одинокий такой? Интересно, каково там жить? Ни людей вокруг, ни домов.
- Знаешь, только проведя год здесь, я, кажется, постиг простую истину: очень легко, при этом невыносимо тяжело жить одному, когда нет дома, когда некого любить, некого ждать и не на кого надеяться. Всё остальное – ерунда. С другой стороны, всё же интересно, как хозяева с цивилизацией связаны. Впрочем, раз дом построили, значит, дорога есть. Это ведь «зелёнка» – сверху не видать ни шиша, а внизу жизнь бурлит. Террористы там всякие, сепаратисты. Неспроста ещё никто не придумал победоносных методов борьбы с партизанами, тем более горными.
- Ты опять о своём. Ну какие партизаны-террористы? Война-то давно кончилась, мирная жизнь кругом. Белый дом, горы – идиллия.
Я бы многое мог ей рассказать про Кодорское ущелье, вглубь которого туристов не пускают (некоторых, но только с вооружённым сопровождением, правда, пускают), про город Гал, про наших пограничников, стоящих на Ингури, как охраняется граница по реке Псоу, зачем в 92-ом абхазам помогали и почему в 2008-ом только признали независимость… о многом мог бы рассказать, но не стал. Не то время. Не то место. Не та женщина.
Мы помолчали ещё немного. Ветер дул с моря; он приятно холодил, как это бывает только на вершинах, и растрёпывал Иркины волосы, которые не менее приятно гладили меня по лицу. Развешенные по углам башни флаги трепетали и шумно похлопывали, словно огромные птицы перебитыми крыльями. Бело-серая громада низких кучевых облаков плыла над шапками вершин и, уходя параллельно побережью на запад, уносила с собой частичку нашего непонимания.
Через полчаса мы снова были внизу, в окружении туристических автобусов. Набегавшие облака то и дело перекрывали солнце, и жить становилось проще. Впереди нас ждала долина Псырцхи, Симоно-Кананитский монастырь, и пляж, где я, увидев у неё под лопаткой родинку, таки с улыбкой в очередной раз убедился в точности вещих снов.
Ещё через несколько часов, в начале седьмого, мы расстались на углу Басария и генерала Дбар, чтобы привести себя в чувства и полдевятого снова встретиться на набережной у колоннады.
В назначенное время она не пришла. Не пришла и через десять минут. Один-одинёшенек, как дырка промеж булок, я стоял на тротуаре, омываемый потоком ещё голодных и уже сытых любителей вечернего променада. Я им мешал, они меня раздражали и нервировали – всё было закономерно. Музыкантов в этот вечер не было, и сонные днём художники активно зазывали туристов взглянуть на их творения. С людей семейных им что взять? Нечего. Что вполне естественно, ибо с ними и так всё уже ясно.
Я давно заметил, насколько негативно влияет на людей женитьба: мужчина становится заложником примитивных потребностей своей женщины, чей примитивизм активно прогрессирует, оправдывая себя рациональностью, вследствие чего оба высокоразвитых индивидуума, если они таковыми когда-нибудь являлись, конечно, теряют чувство прекрасного. Люди лишённые данного чувства – люди конченные, порождённые социумом, бесполым и бестелесным существом, высокомерным и ужасно нудным.
На тот момент, видимо в силу именно этой причины, жертвами зазывал стали две пары: две блондинки и парень лет тридцати с девчушкой, которой, судя по лицу, едва ли исполнилось восемнадцать. Абхазы обхаживали их знатно. Тот, что помоложе, взялся за блондинок. Он вился вокруг них, как муха над коровьей лепёхой, не забывая делать щедрые жесты, и даже потрагивал девушек руками за плечи и талии, подталкивая их поближе к холстам. Блондинки глупо похохатывали и переговаривались меж собой, в то время как художник (от слова «худо») тыкал пальцем то в свою расплывчатую мазню, то куда-то на восток, где, судя по его легенде, и находилась загадочная и прекрасная гора, на той мазне изображённая. Написанная им гора, насколько я мог разглядеть, как подмышка волосами, поросла кривыми елями, над ней светил полумесяц, и в луче его неверного света пролетала неведомая ночная птица. Второй, который постарше, любезной болтовнёй увлёк парочку с возрастным разбросом. Как и полагается в таких ситуациях, на Кавказе и не только, девчушку он почти не замечал, и больше внимания уделял её спутнику. Этот великовозрастный инфантил вдобавок оказался ещё и подкаблучником, даже при наметившемся мужском разговоре не выпускавшим возлюбленную из своих рук и не препятствующим её порывам оказаться в центре внимания. Неудивительно, что в результате ему продать ничего не удалось – против малолетнего скудоумия зрелый разум не попрёт. Но его картины были лучше: яркие, писанные с натуры, с точнейшей проработкой деталей - они ни разу не походили на художества «молодого», отдалённо напоминавшие мои школьные работы акварелью по мокрому листу.
Тем временем и «молодому» втюхать
За весь подъём она не сделала ни глотка воды. Я рассказывал ей про Игоряна, про его приключения в Ливии, про его науку выживания в пустыне, но слушала она рассеяно и, казалось, совсем не верила подобным боевикам. Я же в свою очередь, уже неоднократно убеждавшийся в убийственной силе обезвоживания и просто его дурном влиянии на настроение, волновался за неё. Ира устала, и это было очень заметно. Думая, что я не замечаю, она редко и глубоко дышала, поводила плечами, освобождая липнущую к спине футболку, то и дело убирала сбившиеся на лоб волосы, украдкой стирая ладошкой выступающую испарину. При иных раскладах такое измождение могло бы показаться милым и даже сексуальным, но в сложившейся ситуации ничего кроме тревоги не вызывало. К счастью, Ира из той категории женщин, особое очарование которым придаёт всё неженственное, включая тихие ругательства, похмелье и осенний насморк.
Окинув критичным взором собравшихся, я демонстративно вздохнул и сказал:
- Пойдём дальше. Может быть, там будет лучше.
Но дальше лучше не было. Люди всё также бродили и толпились, фотографировались, гомонили и нарушали горную идиллию отрешённым выражением покрасневших лиц. За время своего пребывания в Абхазии я неплохо изучил историю многих здешних мест, и всерьёз рассчитывал покорить Иру своими рассказами и красивыми местными легендами во время брожения по развалинам Анакопийской крепости, но её состояние вызывало у меня серьёзные опасения. Тем временем вода моя закончилась, и я без лишних слов, едва заметив притупившуюся реакцию и безучастный взор Ирки, повёл её к развалинам часовни, к роднику.
В лучших традициях России и постсоветского пространства, там тоже толпилась очередь. Люди стояли молча, смиренно и покорно, как и положено христианам; однако, как христиане неверующие, они не забывали нетерпеливо притопывать ногами и бросать злобные взгляды на впередистоящих, которые неторопливо и обстоятельно бормотали себе под нос молитвы и заклинания, и смотрели на упрятанный под каменным сводом святой источник с безысходным благоговением. Одни из них просто пили из кружки, другие, наглые и хитрые сволочи, набирали воду в бутылки.
Перед нами стояло человек семь или восемь, отчего процедура пития обещала затянуться до получения солнечного удара. Кроме как топать, зыкрать и вздыхать, я поделать ничего не мог, и понемногу обращался в ненависть. Иссохшая Ира тем временем сдалась окончательно. Двумя руками она обвила мою талию и положила свою голову мне на плечо. Я же приобнял её за плечи, посильнее прижимая к себе и, вдыхая жаркий сладковатый аромат, поцеловал её разгорячённые волосы.
Очередь продвигалась вперёд. Она незаметно таяла, и утолившие жажду люди растекались по округе лениво, как расплавленный свинец, только с видом гордым и независимым, как честно исполнившие свой долг христиане. Вдруг кто-то ощутимо ткнул меня в спину. Я не обернулся.
- Нет, ну прекратите уже немедленно своё прелюбодеяние, молодые люди, - прозвенел металлом старушечий голос, - вы же в храме Божьем!
- «Возлюби ближнего своего», сказано в одной книжке, - ответил я, - чем я, собственно, и занимаюсь в настоящий момент. Так что не мешайте любезно, и ждите своей очереди молча, пожалуйста.
- Вы же Библию цитируете, - поддержал кто-то старушку, подав неуверенный голос.
- Да? – удивился я. – А мне казалось, это что-то из Ремарка. Впрочем, вам, господин евнух, до этого ещё далеко. До классиков зарубежной литературы, я имею в виду.
- Хам, просто хам, - ответил неуверенный голос и замолчал.
- И не говорите, - поддержала его старуха. – Вот молодёжь-то пошла! А ещё по святым местам ходят…
- Да заткнитесь вы уже, - устало и сердито вмешалась Ира, так же как и я, не смотря на них, - слушать противно.
- Нет, товарищи, вы посмотрите на этих охальников, - взмолился «неуверенный», ища поддержки у окружающих и, не найдя таковой, добавил, - совсем уже очумели.
- Вы только поглядите, а?! – как змея зашипела старуха. – И девка ему под стать, этому безбожнику.
- Идите в жопу, - устало ответила Ира, насколько могла, вывернув голову назад. – Оба!
Очередь уменьшилась ещё на двоих. Стоявшие впереди покорно и безучастно смотрели в землю, предпочитая не вмешиваться в склоку; это были действительно молодые люди, люди иного поколения, новой формации, не то, что мы, выросшие на обломках Союза и с раннего детства полной ложкой вкусившие прелестей подобного общения с незнакомцами. Сзади всё ещё продолжали шушукаться и сыпать проклятиями, а Ира тихо обратилась ко мне:
- Я не могу пить из общественной кружки, - сказала она, кивнув на одинокую эмалированную посудину, сиротливо стоявшую подле ведра, коим черпали из колодца живительную влагу.
- Ладно, - ответил я, - а из моей бутылки пить можешь?
- Из твоей могу.
- Ну и отлично. Оставайся женщиной, только не ищи проблем там, где их нет.
Когда очередь дошла до нас, я присоединился к отряду «сволочей» – намеренно тянул время, чтобы позлить двух позади стоящих, лиц которых до сих пор не видел. Для начала я взял кружку, отчерпнул ей немного из ведра, сделал большой глоток, состроил недовольную гримасу и выплеснул остатки наземь. С сомнением посмотрел в ведро и запустил его обратно в колодец. Неторопливо вытянул обратно. Расплёскивая воду так, что ведро опустело, налил полбутылки и протянул Ире. Она сразу поняла мою игру, и мерно, по глоточку, со вкусом смаковала холодную воду. Было видно, как люди негодовали, но молча переносили это оскорбление. Я снова опустил прикованное цепью к ограде ведро в колодец. Так же медленно поднял его, но теперь уже аккуратно наполнил бутыль доверху. Затем зачерпнул ещё кружечку, медленно выпил в четыре захода, черпнул ещё и вылил себе на голову. Сделав «б-р-р», отряхнулся, мотая головой, как мокрый пёс, и вылил оставшуюся в ведре воду обратно в колодец.
Не обращая внимания на недовольных, мы пошли прочь.
- Зачем ты воду вылил? – спросила Ира. – Бабушке тяжело будет достать.
- Не такая уж она и старая, старуха Изергиль, - ответил я, - пусть помучается, или помощи попросит, коли не гордая.
- Ты ведь не злой. Зачем так?
- Ты тоже не злая, однако, в жопу их послала.
Ира ухмыльнулась.
- А я ведь тоже такой когда-то стану.
- Тогда я с тобой разведусь.
- А ты что, жениться на мне собрался, - засмеялась она. Вода, как я и предполагал, явно пошла ей на пользу.
- Нет. Ты всё равно за меня не выйдешь. Это было бы неразумно, потому что я бедный.
- Ты глупый, - вздохнув, ответила она, смотря куда-то вдаль…
На смотровой площадке Анакопийской башни тоже было людно. Влюблённые парочки, очевидно впервые совместно выехавшие в путешествие, жались по углам. Те, чья страсть давно улеглась, а светлое чувство (если оно вообще когда-то было, конечно) переросло в привычку, опять фотографировались. Иркиных чувств я не понимал, но в своих не сомневался, и поэтому, как только освободился один из углов, там её и зажал.
Это был северо-восточный угол (норд-ост, как сказал бы Игорян), дальний от побережья, и поэтому на многие километры вперёд, насколько хватало зрения, нашим глазам представали тёмные склоны. Горы тонули в буйстве зелени. Это даже удивительно, насколько обманчивым бывает воображение равнинно-болотного человека: при слове «горы», оно почему-то всегда рисует облезлые безжизненные скалы или вечно ледяные вершины, ужасающие своей чернотой бездонные расщелины, и лысые, тянущиеся за горизонт хребты. Во всяком случае, со мной дело обстояло именно так, но, наверное, оттого, что я привык к совершенно иным лесам, вжился в них, сроднился, и сильно по ним скучал. И, несмотря на то, что в горах, даже именно на этой самой площадке, я был не впервой, эта мысль опять не давала мне покоя, заглушая приятные биотоки, исходящие от упругого женского тела.
- Удивительно, насколько мы заблуждаемся в своих мечтах, - сказала Ира, откинув голову чуть назад. – Я хотела увидеть то, о чём мечтают альпинисты, но что в Грузии, что здесь, всё сплошь леса.
- Я тоже сейчас об этом думал. Вообще-то, я каждый день об этом думаю… ну, почти каждый. Но, знаешь, там, - я двумя руками махнул вперёд, положив их ей на плечи, - есть всё, о чём ты мечтала. Но это далеко, туда вертолётом забрасывают или идут неделями. Там опасно и делать нечего. Это такая горная философия: снизу ты смотришь ввысь, думая как там красиво, а оказавшись наверху, с такой же мыслью смотришь вниз. Так что пусть лучше мечта остаётся мечтой.
Ира вздохнула.
- А о чём мечтаешь ты? – спросила она.
- Я хочу вернуться домой.
- То есть, следуя твоей логике, ты домой, как бы хочешь, но как бы не планируешь. Так получается?
- Нет, не получается, - ответил я, опуская вытянутые руки и ей на грудь.
- Значит, ты хочешь сказать, что моя мечта хуже твоей?
- И снова не угадала. Я хочу сказать, что горы – не мой дом, и сравнивать наши мечты нельзя, настолько они неравноценны.
Мы немного помолчали. Я не только не понимал её чувств, но и не мог уловить её мысли. Несмотря на почти три десятка прожитых лет, я всё же не научился понимать женщин, чего, в принципе, никогда действительно и не желал по-настоящему. Извечный страх сказать что-то не то, чем-то обидеть, оказаться непонятым, страх, что все слова могут быть перевёрнуты вне всякой логики, сковывал, отуплял. Ира была второй женщиной в моей жизни, с которой меня ничего особенно и не связывало, и которую при этом я боялся потерять из-за чисто мужского упрямства и прямолинейности. Это чувство сродни обречённости, и когда оно настигает, остаётся надеяться лишь на женское понимание, которого я никогда не встречал прежде, либо пропадать.
- Посмотри, - сказала Ира, кивнув вперёд, - видишь тот домик на склоне, белый, одинокий такой? Интересно, каково там жить? Ни людей вокруг, ни домов.
- Знаешь, только проведя год здесь, я, кажется, постиг простую истину: очень легко, при этом невыносимо тяжело жить одному, когда нет дома, когда некого любить, некого ждать и не на кого надеяться. Всё остальное – ерунда. С другой стороны, всё же интересно, как хозяева с цивилизацией связаны. Впрочем, раз дом построили, значит, дорога есть. Это ведь «зелёнка» – сверху не видать ни шиша, а внизу жизнь бурлит. Террористы там всякие, сепаратисты. Неспроста ещё никто не придумал победоносных методов борьбы с партизанами, тем более горными.
- Ты опять о своём. Ну какие партизаны-террористы? Война-то давно кончилась, мирная жизнь кругом. Белый дом, горы – идиллия.
Я бы многое мог ей рассказать про Кодорское ущелье, вглубь которого туристов не пускают (некоторых, но только с вооружённым сопровождением, правда, пускают), про город Гал, про наших пограничников, стоящих на Ингури, как охраняется граница по реке Псоу, зачем в 92-ом абхазам помогали и почему в 2008-ом только признали независимость… о многом мог бы рассказать, но не стал. Не то время. Не то место. Не та женщина.
Мы помолчали ещё немного. Ветер дул с моря; он приятно холодил, как это бывает только на вершинах, и растрёпывал Иркины волосы, которые не менее приятно гладили меня по лицу. Развешенные по углам башни флаги трепетали и шумно похлопывали, словно огромные птицы перебитыми крыльями. Бело-серая громада низких кучевых облаков плыла над шапками вершин и, уходя параллельно побережью на запад, уносила с собой частичку нашего непонимания.
Через полчаса мы снова были внизу, в окружении туристических автобусов. Набегавшие облака то и дело перекрывали солнце, и жить становилось проще. Впереди нас ждала долина Псырцхи, Симоно-Кананитский монастырь, и пляж, где я, увидев у неё под лопаткой родинку, таки с улыбкой в очередной раз убедился в точности вещих снов.
Ещё через несколько часов, в начале седьмого, мы расстались на углу Басария и генерала Дбар, чтобы привести себя в чувства и полдевятого снова встретиться на набережной у колоннады.
***
В назначенное время она не пришла. Не пришла и через десять минут. Один-одинёшенек, как дырка промеж булок, я стоял на тротуаре, омываемый потоком ещё голодных и уже сытых любителей вечернего променада. Я им мешал, они меня раздражали и нервировали – всё было закономерно. Музыкантов в этот вечер не было, и сонные днём художники активно зазывали туристов взглянуть на их творения. С людей семейных им что взять? Нечего. Что вполне естественно, ибо с ними и так всё уже ясно.
Я давно заметил, насколько негативно влияет на людей женитьба: мужчина становится заложником примитивных потребностей своей женщины, чей примитивизм активно прогрессирует, оправдывая себя рациональностью, вследствие чего оба высокоразвитых индивидуума, если они таковыми когда-нибудь являлись, конечно, теряют чувство прекрасного. Люди лишённые данного чувства – люди конченные, порождённые социумом, бесполым и бестелесным существом, высокомерным и ужасно нудным.
На тот момент, видимо в силу именно этой причины, жертвами зазывал стали две пары: две блондинки и парень лет тридцати с девчушкой, которой, судя по лицу, едва ли исполнилось восемнадцать. Абхазы обхаживали их знатно. Тот, что помоложе, взялся за блондинок. Он вился вокруг них, как муха над коровьей лепёхой, не забывая делать щедрые жесты, и даже потрагивал девушек руками за плечи и талии, подталкивая их поближе к холстам. Блондинки глупо похохатывали и переговаривались меж собой, в то время как художник (от слова «худо») тыкал пальцем то в свою расплывчатую мазню, то куда-то на восток, где, судя по его легенде, и находилась загадочная и прекрасная гора, на той мазне изображённая. Написанная им гора, насколько я мог разглядеть, как подмышка волосами, поросла кривыми елями, над ней светил полумесяц, и в луче его неверного света пролетала неведомая ночная птица. Второй, который постарше, любезной болтовнёй увлёк парочку с возрастным разбросом. Как и полагается в таких ситуациях, на Кавказе и не только, девчушку он почти не замечал, и больше внимания уделял её спутнику. Этот великовозрастный инфантил вдобавок оказался ещё и подкаблучником, даже при наметившемся мужском разговоре не выпускавшим возлюбленную из своих рук и не препятствующим её порывам оказаться в центре внимания. Неудивительно, что в результате ему продать ничего не удалось – против малолетнего скудоумия зрелый разум не попрёт. Но его картины были лучше: яркие, писанные с натуры, с точнейшей проработкой деталей - они ни разу не походили на художества «молодого», отдалённо напоминавшие мои школьные работы акварелью по мокрому листу.
Тем временем и «молодому» втюхать
