Она рассказывала, как ехала по серпантину и через перевал, какое разочарование и вместе с тем облегчение испытала, спустившись с гор на равнину, как устала в дороге и заночевала в мотеле для дальнобойщиков, поленившись съехать с трассы в Липецк. Я слушал её и снова считал километры. Получалось, что она гнала как сумасшедшая, раз за восемнадцать часов останавливалась лишь единожды, на заправке. Как никогда и никого, я был рад слышать её, и на радостях наговорил всяких глупостей, которые считал милыми и которые вряд ли осмелился бы сказать, будь она рядом. Я сказал, что тоже завтра уеду, и мне понадобится неделя, чтобы найти нужных людей. Но звонить обещал каждый день, хоть и знал, что не сделаю этого. Её голос был нежен, и она говорила, что если я таки не позвоню, то она вызвонит меня сама. Мы оба знали, что этого не произойдёт. Проскальзывала в разговоре некая напряжённая нотка, какая всегда бывает у тех, кто влюблён, но разделён расстоянием.
В первый вечер, уйдя от Кестнеров, я не позвонил. Вместо этого, как ребёнок радовался газовой колонке и душу, извергающему бесконечный поток горячей воды, ведь год я прожил с маленьким электрическим бойлером, и еле тёплую воду и то приходилось экономить. Полноценный контрастный душ, которому я был предан больше десяти лет, был забыт, и когда по телу вновь ударили холодные упругие струи, сердце чуть не вырвалось из груди. Это была феерия чувств, в которых смешались ликование победителя и запоздалый страх. Утеревшись старым жёстким полотенцем, я ещё раз внимательно посмотрел на себя в зеркало. На лбу, между бровями, появилась морщинка. Лицо как будто округлилось. Взгляд погас и стал какой-то бессильный и жалостливый, как у дворового пса. Казалось, что я сильно постарел.
Завалившись в постель, мысль приняла совсем иной, приятный оборот. Нет, не об Ирке я думал, не о светлом будущем и даже не о завоеваниях революции. Я вдруг вспомнил о блядях и славном парне Мише, чьи рассказы читал во время кавказской ссылки, когда закончил свою первую книгу, фрагменты которой разместил на известном литературном ресурсе. Очень мне хотелось с кем-нибудь поделиться, почитать комментарии злобные и одобрительные. Но читателей не наблюдалось, и я сам стал почитывать потоки чужого сознания. Было приятно встретить в списке авторов знакомую фамилию.
Есть такие люди, что зачастую с прищуром, не моргая, подолгу смотрят в одну точку. Много-много молчат. Мысли и чувства лучше излагают в письменном виде.
Их считают высокомерными.
Всегда спокойные, до холодности сдержанные, бывает, они взрываются. За их интеллигентной внешностью и великосветскими манерами часто скрываются сложный характер, простой быт и до аморальности вызывающее поведение. Но об этом знают только самые близкие – те, кого они считают своими.
Остальные предпочитают с ними не связываться.
Это непростые люди отторгаемые обществом. Они верные друзья, мужья, жёны. Они им преданы, и слишком часто преданы ими.
Незлопамятные одиночки, они ненавидят социум – единственную субстанцию на их чувства отвечающую взаимностью.
За этим прячется драма.
От них пахнет личной трагедией.
Таков и Миша Ерофеев.
Он влачит одинокое существование. Раза три-четыре в год видится со знакомыми, некогда друзьями, и то, если те позвонят первыми. Живёт один. В его квартире нет телевизора, интернета, радио, газет он не выписывает и журналов не покупает. Единственным его увлечением и развлечением, целиком и полностью занимающим досуг и мысли, является написание ироничных историй. Короче, он графоман.
Он работает в фирме занимающейся продажей запчастей для «УАЗа». Поэтому идей у него много – их подкидывает сама жизнь. Все его истории связаны с работой, и начинаются примерно так:
Приходит как-то покупашка, и говорит:
- Здравствуйте, у меня «УАЗ»…
Так и хочется ему ответить: «Сочувствую, мужик. Следующий…». Но приходится быть этичным, и я отвечаю:
- Добрый день…
Или так:
- Здравствуйте, мне на «УАЗик» надо…
А дальше его и слушать не охота. Об одном думаю: «Другую машину тебе надо…».
Или вот:
Ну до чего тупые эти УАЗюги. Я вот выслушал одного и спрашиваю:
- А какой у вас «УАЗ»?
Он задумался.
- Их много… - говорю я.
- Обычный, - отвечает покупатель.
«Ну, ебануться!», - думаю. А вслух:
- Они все обычные…
А этот кретин глазами хлопает, и говорит:
- Зелёный…
В общем, работу свою Миша не любит, как и любой нормальный советский человек. Мечтает о выходных. Тоскует по некогда любимой девушке. От жизни спасается затворничеством.
Не любит он и своих коллег.
Первое что его возмущает – это количество руководителей, а точнее их переизбыток. Он не поленился и даже подсчитал: в среднем по отделам, на пятерых сотрудников приходится один начальник, а если посчитать его зама, либо того, кто будет исполнять обязанности во время его отсутствия, то полноценных сотрудников останется четверо.
Во-вторых, из этих четверых нормальный только один, и тот не в каждом отделе имеется. Основная масса – так себе людишки. Неплохие ребята, в общем и целом, но уж больно странные – каждый из них если и не придурок, то малахольный уж точно. Особый нонсенс - это женщины. Они и в закупках, и в продажах, и в рекламе. В бухгалтерии тоже, но это само собой. Есть среди них сумасшедшая покорительница бездорожья. Однажды на день рождения коллеги подарили ей кардан. Счастью не было предела. Есть среди них умница – все модели конструктивно изучила по каталогам, при том сама даже прав водительских не имеет и за рулём не сидела ни разу. Есть и другая «умница», которая не знает, чем болт от гайки отличается и что такое гровер. Но в закупках работать ей это не мешает. (Про их штатную рекламщицу я рассказывать не буду из профессиональной солидарности, но её ограниченность и примитивность, с Мишиных слов, удивили даже меня).
Третьим пунктом пылкой нелюбви и колкой сатиры являются родственники и прочие блатные, проще говоря – опять начальство. Отцы-основатели – молодцы, конечно, а вот все остальные прихлебатели стараются их, а попутно и друг дружку, в задницу чмокнуть, да позвучнее, для налаживания крепких отношений, так сказать. При этом процветает стукачество, система штрафов, всевозможное угнетение прав нижестоящих (ну а что, частная фирма всё же) и унизительные подачки, именуемые премиями. За «отцов» ему особенно обидно – за плотной изгородью ставленников, пускаемой ими пылью и бурной имитацией их деятельности, они не видят того, что происходит «на местах»…
На самом деле этот список довольно таки длинный, но хочется уже подвести итог. Перефразируя известнейшего графомана Льва Николаевича, получается: «Все коллективы прекрасны одинаково, и каждый из них мразотен по-своему».
А когда мы познакомились, это был улыбчивый юноша с модной лёгкой небритостью. Но это было лет пять назад – тогда ещё и я не был стар, а он ещё моложе. В тот год я был корреспондентом «Царскосёлки», а он пел и играл на баяне на сцене местного Дома Молодёжи в рамках конкурса молодых дарований. Отжигал он так, что зрители приплясывали сидя. А я жалел, что действие происходит не в глубинке – на задание я отправился опохмелившись, а душа желала продолжения банкета и селянку на сеновале. После концерта я взял у него интервью, места которому в нашей паршивой продажной газетёнке не нашлось. Зато вечером мы хорошо посидели в кафе «У Густерина», в компании местных блядей Люды и Тани. Посидели настолько хорошо, что разбили витрину, а проснулись аж в Кобралово. С тех пор, правда, и не виделись ни с ним, ни с блядями…
Тогда, в Сухуме, я решил: когда вернусь – спишемся. Созвонимся. Встретимся. Будем выпивать вместе. Спиваться продолжим поодиночке. А решив сколотить коллектив, я о нём как-то и не подумал. Но лёжа в постели точно понял, что такая писательская «язва» нам будет нужна, и решил обработать его первым. Кестнеров я в расчёт не брал и, если честно, совсем на них не надеялся – уж слишком они приличные, и в нашем поганом бизнесе не сдюжат. И зачем я их только втянул?
- Семён-ы-ы-ы-ч!.. – перебивая шум машин, пронёсся по цеху звучный голос.
А в ответ тишина.
- Семёныч где? – едва не рыча в ухо старшего смены, спросил тот же голос.
- Да конь его знает. Шлангует где-то. Может в комнате размышлений и принятия здравых и не очень решений…
- Опять срёт, что ли?
- Да я как-то не вынюхивал, чем он там занимается…
Уроженец села Цвелопупово, или как он сам себя с гордостью называл – коренной цвелопупчанин, Василий Семёнович Загорулькин действительно сидел на унитазе. Но, вопреки обыкновению, не пытался устроить судьбу мира, и даже не размышлял о ней. Он решал уравнение с тремя неизвестными.
Задача была сложна, и с выступившими на лбу каплями пота, Загорулькин работал в режиме многозадачности. Прежде всего, предстояло удерживать в закрытом состоянии дверцу лишённую каких-либо систем запирания – штатное устройство безопасности сидящего, в миру более известное как шпингалет, давно перекочевало в частные владения (проще говоря – спёрли). Во-вторых, единственной свободной рукой надо было последовательно скрутить крышки с двух плоских фляжек и, также последовательно, смешать их содержимое в старательно удерживаемом меж голыми коленями стаканчике.
Загорулькин был эстетствующим выпивохой-интеллектуалом, в силу чего его ни разу не прельщало употребление водки в чистом виде. Поэтому он смешивал её с «Зубровкой», и непосредственно перед употреблением - градус тот же, принципы соблюдены, совесть чиста и спокойна.
А заключительным этапом операции «Капли свободы» должно было стать выполнение гражданской обязанности - пропоносить бюрократов, правительство и начальство. Посмотрите, мол, до чего рабочего человека довели!..
Но орошённый «каплями» свободный разум молчал, не желая разродиться матерной тирадой. И погрузившийся в пучину уныния и выяснения причин произошедшего, Загорулькин не услышал мягких шагов вошедшего.
Вошедший, начальник третьего цеха Бубнов, зная, что увидит стоптанные, крема и щётки в жизни не видавшие, рабочие боты и спущенные, с заплатами на коленях, штаны, заглядывать под дверцу не стал, а сразу принялся барабанить костяшками заскорузлых пальцев по наглухо задраенной «переборке».
- Хорош дрищуганить, Семёныч, - заявил «стукач». – «Итальянку» поставили уже!
Механик Семёныч, гордо именовавший себя мастером-наладчиком, бесцеремонным образом вырванный из пучин подсознания ударной трелью, был возмущён и негодовал:
- Да что ж это такое, Олегыч? Я тебе что, кот помойный, чтобы меня угнетать? У тебя каморка своя есть? Есть. Вот и мне личное пространство нужно.
- Давай-давай, Семёныч! Кресло твоё министерское тебя дождётся, чужими задницами подогретое. А там начальство беснуется уже. Вылазь, милый!..
«Итальянку», - новую затяжную машину, - ждали давно, и радостная новость об окончании всех таможенных проволочек уже третий день очень волновала и печалила Загорулькина. Виной тому было полное незнание и непонимание принципов устройства и работы современного технологического оборудования. Ну нет, в самом-то деле, куда уж там тягаться ПТУшнику с любителями красного сухого в обеденный перерыв, в вопросах мироздания и хитрых особенностей современного ботинкостроения?
Но уверенный в несокрушимости своих знаний и навыков, вселённых системой советского среднего профессионально-технического образования, падать в грязь перед лицом руководства Загорулькин не собирался.
- Здесь вам не Палермо, не Сицилия, и даже не Турин, - бубнил он, натягивая лямки засаленного полукомбеза. – Сейчас увидите, откуда в России руки растут. Я вам сейчас покажу, что не только кастрюли паять умею. Ох, мать!..
Внизу живота предательски кольнуло. Вновь скинув лямки, Загорулькин вновь воссел на «трон»…
…Консилиум, собравшийся вокруг машины, поражал не меньше, чем сама машина: новая, жёлтая, щедро отделанная хромированными элементами - в белом свете ламп она сияла не хуже котячьих погремушек. Вокруг неё, казалось, собрались все: директор фабрики, начальник производства, начальник третьего цеха, старший смены, главный инженер, его зам, снабженцы, механики, и даже начальник склада готовой продукции. Все, кто мало работает, ждали главного специалиста по ремонту и обслуживанию оборудования третьего (пошивочного) цеха.
- Ну где его носит? – нервно, зло, и от-того чуть визгливо возмущалась директриса.
- Проносит… - промямлил Бубнов, как и все её побаивавшийся.
- Что? – скрючив недоумённую гримасу, по своему обыкновению, задала глупый вопрос директриса.
- Я говорю, несётся уже, засранец, - уже чуть смелее ответил Бубнов, тайно радуясь своей юмореске.
В уши присутствующих полился нудный лекционный материал на тему отсутствия работников на рабочих местах. Слушали вполуха, как обычно. Все присутствующие давно привыкли к самодурственным речам высшего руководства в адрес механиков и не только. Всё, как и всегда, сводилось к двум моментам: почему все сидят, когда надо работать, и почему все заняты, когда надо поработать ещё? Объяснить, что если механики сидят, значит, работу свою они уже сделали, причём сделали хорошо, коли оборудование пашет исправно, не представлялось возможным. А уж поставить себя умнее руководства и объяснить, что ещё один механик был бы не лишним, не отваживался никто.
Тем временем, преисполненный показного самомнения Загорулькин, держа руки в карманах, гордо вышел из туалета. Критическим взглядом окинув заморское чудо техники, он важно «угукнул» и заявил:
- Щас, я её в один миг налажу…
Отродясь рукастый и сообразительный, с раннего детства он отличался крайней степенью невезучести, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно, за что и был прозван односельчанами-цвелопупчанами Васисуалием Загогулькиным.
- На-ла-жу, - задумчиво, по слогам произнёс он, вторым кругом обходя машину. – Питание подключили?
- Подключили, - выступил вперёд всей делегации главный инженер. - Обе лампочки горят. Больше признаков жизни никаких…
- Лампочки... тоже мне, инженер, - тихо пробубнил Загорулькин, и с уверенностью, при этом чуя, как та уверенность тает, добавил: - Ага, вон оно чё!
Проклиная начальников-скупердяев, потративших миллион и сэкономивших на том чтобы вместе с машиной выписать с завода специалиста-инженера компании разработчика, он отключил кабель питания и, пару раз ткнув в красную кнопочку, заявил:
- Эх вы, инженеры. Её ж на триста восемьдесят сажать надо. Давайте кабель напрямую…
Кабель кинули. Загорулькин улыбнулся и нажал зелёную кнопку…
… Последним что все увидели, было то, что погас свет. Несмотря на то, что лучи догорающего дня таки пробивались сквозь немытые десятилетиями окна третьего цеха, в первую секунду всем показалось, что наступила кромешная ночь. В ту же секунду одним матерным словом Семёныч известил присутствующих о том, что всё пропало…
Таков Мишин первый, при этом единственный, пусть и не законченный, но всё же более-менее добрый юмористический рассказ. Он написал его ещё в те времена, когда работал начальником склада на обувной фабрике.
В первый вечер, уйдя от Кестнеров, я не позвонил. Вместо этого, как ребёнок радовался газовой колонке и душу, извергающему бесконечный поток горячей воды, ведь год я прожил с маленьким электрическим бойлером, и еле тёплую воду и то приходилось экономить. Полноценный контрастный душ, которому я был предан больше десяти лет, был забыт, и когда по телу вновь ударили холодные упругие струи, сердце чуть не вырвалось из груди. Это была феерия чувств, в которых смешались ликование победителя и запоздалый страх. Утеревшись старым жёстким полотенцем, я ещё раз внимательно посмотрел на себя в зеркало. На лбу, между бровями, появилась морщинка. Лицо как будто округлилось. Взгляд погас и стал какой-то бессильный и жалостливый, как у дворового пса. Казалось, что я сильно постарел.
Завалившись в постель, мысль приняла совсем иной, приятный оборот. Нет, не об Ирке я думал, не о светлом будущем и даже не о завоеваниях революции. Я вдруг вспомнил о блядях и славном парне Мише, чьи рассказы читал во время кавказской ссылки, когда закончил свою первую книгу, фрагменты которой разместил на известном литературном ресурсе. Очень мне хотелось с кем-нибудь поделиться, почитать комментарии злобные и одобрительные. Но читателей не наблюдалось, и я сам стал почитывать потоки чужого сознания. Было приятно встретить в списке авторов знакомую фамилию.
Есть такие люди, что зачастую с прищуром, не моргая, подолгу смотрят в одну точку. Много-много молчат. Мысли и чувства лучше излагают в письменном виде.
Их считают высокомерными.
Всегда спокойные, до холодности сдержанные, бывает, они взрываются. За их интеллигентной внешностью и великосветскими манерами часто скрываются сложный характер, простой быт и до аморальности вызывающее поведение. Но об этом знают только самые близкие – те, кого они считают своими.
Остальные предпочитают с ними не связываться.
Это непростые люди отторгаемые обществом. Они верные друзья, мужья, жёны. Они им преданы, и слишком часто преданы ими.
Незлопамятные одиночки, они ненавидят социум – единственную субстанцию на их чувства отвечающую взаимностью.
За этим прячется драма.
От них пахнет личной трагедией.
Таков и Миша Ерофеев.
Он влачит одинокое существование. Раза три-четыре в год видится со знакомыми, некогда друзьями, и то, если те позвонят первыми. Живёт один. В его квартире нет телевизора, интернета, радио, газет он не выписывает и журналов не покупает. Единственным его увлечением и развлечением, целиком и полностью занимающим досуг и мысли, является написание ироничных историй. Короче, он графоман.
Он работает в фирме занимающейся продажей запчастей для «УАЗа». Поэтому идей у него много – их подкидывает сама жизнь. Все его истории связаны с работой, и начинаются примерно так:
Приходит как-то покупашка, и говорит:
- Здравствуйте, у меня «УАЗ»…
Так и хочется ему ответить: «Сочувствую, мужик. Следующий…». Но приходится быть этичным, и я отвечаю:
- Добрый день…
Или так:
- Здравствуйте, мне на «УАЗик» надо…
А дальше его и слушать не охота. Об одном думаю: «Другую машину тебе надо…».
Или вот:
Ну до чего тупые эти УАЗюги. Я вот выслушал одного и спрашиваю:
- А какой у вас «УАЗ»?
Он задумался.
- Их много… - говорю я.
- Обычный, - отвечает покупатель.
«Ну, ебануться!», - думаю. А вслух:
- Они все обычные…
А этот кретин глазами хлопает, и говорит:
- Зелёный…
В общем, работу свою Миша не любит, как и любой нормальный советский человек. Мечтает о выходных. Тоскует по некогда любимой девушке. От жизни спасается затворничеством.
Не любит он и своих коллег.
Первое что его возмущает – это количество руководителей, а точнее их переизбыток. Он не поленился и даже подсчитал: в среднем по отделам, на пятерых сотрудников приходится один начальник, а если посчитать его зама, либо того, кто будет исполнять обязанности во время его отсутствия, то полноценных сотрудников останется четверо.
Во-вторых, из этих четверых нормальный только один, и тот не в каждом отделе имеется. Основная масса – так себе людишки. Неплохие ребята, в общем и целом, но уж больно странные – каждый из них если и не придурок, то малахольный уж точно. Особый нонсенс - это женщины. Они и в закупках, и в продажах, и в рекламе. В бухгалтерии тоже, но это само собой. Есть среди них сумасшедшая покорительница бездорожья. Однажды на день рождения коллеги подарили ей кардан. Счастью не было предела. Есть среди них умница – все модели конструктивно изучила по каталогам, при том сама даже прав водительских не имеет и за рулём не сидела ни разу. Есть и другая «умница», которая не знает, чем болт от гайки отличается и что такое гровер. Но в закупках работать ей это не мешает. (Про их штатную рекламщицу я рассказывать не буду из профессиональной солидарности, но её ограниченность и примитивность, с Мишиных слов, удивили даже меня).
Третьим пунктом пылкой нелюбви и колкой сатиры являются родственники и прочие блатные, проще говоря – опять начальство. Отцы-основатели – молодцы, конечно, а вот все остальные прихлебатели стараются их, а попутно и друг дружку, в задницу чмокнуть, да позвучнее, для налаживания крепких отношений, так сказать. При этом процветает стукачество, система штрафов, всевозможное угнетение прав нижестоящих (ну а что, частная фирма всё же) и унизительные подачки, именуемые премиями. За «отцов» ему особенно обидно – за плотной изгородью ставленников, пускаемой ими пылью и бурной имитацией их деятельности, они не видят того, что происходит «на местах»…
На самом деле этот список довольно таки длинный, но хочется уже подвести итог. Перефразируя известнейшего графомана Льва Николаевича, получается: «Все коллективы прекрасны одинаково, и каждый из них мразотен по-своему».
А когда мы познакомились, это был улыбчивый юноша с модной лёгкой небритостью. Но это было лет пять назад – тогда ещё и я не был стар, а он ещё моложе. В тот год я был корреспондентом «Царскосёлки», а он пел и играл на баяне на сцене местного Дома Молодёжи в рамках конкурса молодых дарований. Отжигал он так, что зрители приплясывали сидя. А я жалел, что действие происходит не в глубинке – на задание я отправился опохмелившись, а душа желала продолжения банкета и селянку на сеновале. После концерта я взял у него интервью, места которому в нашей паршивой продажной газетёнке не нашлось. Зато вечером мы хорошо посидели в кафе «У Густерина», в компании местных блядей Люды и Тани. Посидели настолько хорошо, что разбили витрину, а проснулись аж в Кобралово. С тех пор, правда, и не виделись ни с ним, ни с блядями…
Тогда, в Сухуме, я решил: когда вернусь – спишемся. Созвонимся. Встретимся. Будем выпивать вместе. Спиваться продолжим поодиночке. А решив сколотить коллектив, я о нём как-то и не подумал. Но лёжа в постели точно понял, что такая писательская «язва» нам будет нужна, и решил обработать его первым. Кестнеров я в расчёт не брал и, если честно, совсем на них не надеялся – уж слишком они приличные, и в нашем поганом бизнесе не сдюжат. И зачем я их только втянул?
***
- Семён-ы-ы-ы-ч!.. – перебивая шум машин, пронёсся по цеху звучный голос.
А в ответ тишина.
- Семёныч где? – едва не рыча в ухо старшего смены, спросил тот же голос.
- Да конь его знает. Шлангует где-то. Может в комнате размышлений и принятия здравых и не очень решений…
- Опять срёт, что ли?
- Да я как-то не вынюхивал, чем он там занимается…
Уроженец села Цвелопупово, или как он сам себя с гордостью называл – коренной цвелопупчанин, Василий Семёнович Загорулькин действительно сидел на унитазе. Но, вопреки обыкновению, не пытался устроить судьбу мира, и даже не размышлял о ней. Он решал уравнение с тремя неизвестными.
Задача была сложна, и с выступившими на лбу каплями пота, Загорулькин работал в режиме многозадачности. Прежде всего, предстояло удерживать в закрытом состоянии дверцу лишённую каких-либо систем запирания – штатное устройство безопасности сидящего, в миру более известное как шпингалет, давно перекочевало в частные владения (проще говоря – спёрли). Во-вторых, единственной свободной рукой надо было последовательно скрутить крышки с двух плоских фляжек и, также последовательно, смешать их содержимое в старательно удерживаемом меж голыми коленями стаканчике.
Загорулькин был эстетствующим выпивохой-интеллектуалом, в силу чего его ни разу не прельщало употребление водки в чистом виде. Поэтому он смешивал её с «Зубровкой», и непосредственно перед употреблением - градус тот же, принципы соблюдены, совесть чиста и спокойна.
А заключительным этапом операции «Капли свободы» должно было стать выполнение гражданской обязанности - пропоносить бюрократов, правительство и начальство. Посмотрите, мол, до чего рабочего человека довели!..
Но орошённый «каплями» свободный разум молчал, не желая разродиться матерной тирадой. И погрузившийся в пучину уныния и выяснения причин произошедшего, Загорулькин не услышал мягких шагов вошедшего.
Вошедший, начальник третьего цеха Бубнов, зная, что увидит стоптанные, крема и щётки в жизни не видавшие, рабочие боты и спущенные, с заплатами на коленях, штаны, заглядывать под дверцу не стал, а сразу принялся барабанить костяшками заскорузлых пальцев по наглухо задраенной «переборке».
- Хорош дрищуганить, Семёныч, - заявил «стукач». – «Итальянку» поставили уже!
Механик Семёныч, гордо именовавший себя мастером-наладчиком, бесцеремонным образом вырванный из пучин подсознания ударной трелью, был возмущён и негодовал:
- Да что ж это такое, Олегыч? Я тебе что, кот помойный, чтобы меня угнетать? У тебя каморка своя есть? Есть. Вот и мне личное пространство нужно.
- Давай-давай, Семёныч! Кресло твоё министерское тебя дождётся, чужими задницами подогретое. А там начальство беснуется уже. Вылазь, милый!..
«Итальянку», - новую затяжную машину, - ждали давно, и радостная новость об окончании всех таможенных проволочек уже третий день очень волновала и печалила Загорулькина. Виной тому было полное незнание и непонимание принципов устройства и работы современного технологического оборудования. Ну нет, в самом-то деле, куда уж там тягаться ПТУшнику с любителями красного сухого в обеденный перерыв, в вопросах мироздания и хитрых особенностей современного ботинкостроения?
Но уверенный в несокрушимости своих знаний и навыков, вселённых системой советского среднего профессионально-технического образования, падать в грязь перед лицом руководства Загорулькин не собирался.
- Здесь вам не Палермо, не Сицилия, и даже не Турин, - бубнил он, натягивая лямки засаленного полукомбеза. – Сейчас увидите, откуда в России руки растут. Я вам сейчас покажу, что не только кастрюли паять умею. Ох, мать!..
Внизу живота предательски кольнуло. Вновь скинув лямки, Загорулькин вновь воссел на «трон»…
…Консилиум, собравшийся вокруг машины, поражал не меньше, чем сама машина: новая, жёлтая, щедро отделанная хромированными элементами - в белом свете ламп она сияла не хуже котячьих погремушек. Вокруг неё, казалось, собрались все: директор фабрики, начальник производства, начальник третьего цеха, старший смены, главный инженер, его зам, снабженцы, механики, и даже начальник склада готовой продукции. Все, кто мало работает, ждали главного специалиста по ремонту и обслуживанию оборудования третьего (пошивочного) цеха.
- Ну где его носит? – нервно, зло, и от-того чуть визгливо возмущалась директриса.
- Проносит… - промямлил Бубнов, как и все её побаивавшийся.
- Что? – скрючив недоумённую гримасу, по своему обыкновению, задала глупый вопрос директриса.
- Я говорю, несётся уже, засранец, - уже чуть смелее ответил Бубнов, тайно радуясь своей юмореске.
В уши присутствующих полился нудный лекционный материал на тему отсутствия работников на рабочих местах. Слушали вполуха, как обычно. Все присутствующие давно привыкли к самодурственным речам высшего руководства в адрес механиков и не только. Всё, как и всегда, сводилось к двум моментам: почему все сидят, когда надо работать, и почему все заняты, когда надо поработать ещё? Объяснить, что если механики сидят, значит, работу свою они уже сделали, причём сделали хорошо, коли оборудование пашет исправно, не представлялось возможным. А уж поставить себя умнее руководства и объяснить, что ещё один механик был бы не лишним, не отваживался никто.
Тем временем, преисполненный показного самомнения Загорулькин, держа руки в карманах, гордо вышел из туалета. Критическим взглядом окинув заморское чудо техники, он важно «угукнул» и заявил:
- Щас, я её в один миг налажу…
Отродясь рукастый и сообразительный, с раннего детства он отличался крайней степенью невезучести, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно, за что и был прозван односельчанами-цвелопупчанами Васисуалием Загогулькиным.
- На-ла-жу, - задумчиво, по слогам произнёс он, вторым кругом обходя машину. – Питание подключили?
- Подключили, - выступил вперёд всей делегации главный инженер. - Обе лампочки горят. Больше признаков жизни никаких…
- Лампочки... тоже мне, инженер, - тихо пробубнил Загорулькин, и с уверенностью, при этом чуя, как та уверенность тает, добавил: - Ага, вон оно чё!
Проклиная начальников-скупердяев, потративших миллион и сэкономивших на том чтобы вместе с машиной выписать с завода специалиста-инженера компании разработчика, он отключил кабель питания и, пару раз ткнув в красную кнопочку, заявил:
- Эх вы, инженеры. Её ж на триста восемьдесят сажать надо. Давайте кабель напрямую…
Кабель кинули. Загорулькин улыбнулся и нажал зелёную кнопку…
… Последним что все увидели, было то, что погас свет. Несмотря на то, что лучи догорающего дня таки пробивались сквозь немытые десятилетиями окна третьего цеха, в первую секунду всем показалось, что наступила кромешная ночь. В ту же секунду одним матерным словом Семёныч известил присутствующих о том, что всё пропало…
Таков Мишин первый, при этом единственный, пусть и не законченный, но всё же более-менее добрый юмористический рассказ. Он написал его ещё в те времена, когда работал начальником склада на обувной фабрике.
