Я встал, одёрнул свитер и медленно проследовал в сторону бара.
Катя в уборную не пошла. Она осталась у стойки, с самого края, у прохода на кухню. Это место не просматривалось из зала. Сцепив ладони в замок и положив их на стойку, она стояла и смотрела прямо перед собой. Она была напряжена, и это было заметно. Я не забыл её гордую осанку, волевые скулы и манеру чуть задирать подбородок. Я смотрел на её хрупкие плечи, и мне казалось, что они стали шире, как у пловчихи. Да и сама она как будто подросла.
Шагнув за угол, чтобы скрыться от посторонних глаз, я немного постоял, разглядывая её, затем сделал ещё несколько шагов. Подойдя вплотную, вдохнул аромат её духов. Она не обернулась. Тогда я поцеловал её волосы, сантиметров на пять повыше виска, и сказал:
- Привет.
Она ничего не ответила, просто обмякла, как сдувшийся шарик. Голова её повисла, плечи осунулись. Бармен и моя официантка, стоявшие по разные стороны стойки, смотрели на нас.
- Я совсем забыл твой голос, - прошептал я, склонившись над ней. – И у нас совсем мало времени.
- Знаю, - не поднимая головы, ответила Катя. Голос её звучал глухо, будто не отсюда. – Мне хватило сил ждать тебя, но теперь…
- У меня их тоже не много осталось, этих сил. Но ты ведь не это хотела сказать.
- Не могу, - выдохнула она, - не могу смотреть на тебя. Больно. Понимаешь?
- Не понимаю, - ответил я. Мне тоже было больно.
- У меня новый номер. Запиши.
- А у меня старый. Но ты ведь не позвонишь, - без упрёка, но с насмешкой сказал я, жестом выманивая у подслушивающей официантки листок и карандаш.
- Позвони мне завтра, днём, - уточнила Катя. – А теперь уходи.
Я не посмел ослушаться её. Сложив записку и убрав её в задний карман, я вернулся в зал. Ира сидела ровно и сконцентрировано жевала баранину. Вид у неё был задумчивый, но с моим появлением сменился тревожным.
- Что-то случилось? – спросила она.
- Здесь плохая кухня. Жаркое не прижилось.
- А мне нормально.
- Ещё бы! После пары абсента весь мир нормальным кажется.
- Ты хочешь уйти?
- Да.
- А как же десерт?
- Да ну его. У меня есть план лучше. Одевайся.
Никакого плана у меня не было, но что делать, я знал точно.
Лихим движением накинув натовку, я помогал одеться Ире. Как и все женщины, она копошилась, и стремительно отхода не получилось. В зал вернулась Катя. Меня она словно и не замечала. Она будто маску самодовольства натянула, и всё у неё снова было прекрасно. Я удивился её преображению, и мне стало даже весело. Вот как этим женщинам удаётся сохранять невозмутимость в подобных ситуациях, преображаться в считаные мгновения и так жестоко играть с нами? Я знаю как. Они никогда не будут нас любить. Никогда. Испытывать чувства, искать выгоды, терпеть наши недостатки – да. Любить – никогда. Женщины умеют любить только своих детей, и то не все, не всех и не всегда. Детей, но не мужчин…
Завидев наши неожиданные сборы, к нам поспешила официантка. Я не дал ей и слова сказать, сунув в карман передника несколько купюр с лихвой покрывавших счёт. На ходу обернувшись, я подмигнул ей.
- Приятного вечера, - томно улыбаясь, бросила она нам вслед…
«Альфа» медленно катила по улице Круговой посёлка Тярлево. В неверном свете редких фонарей мелькали щербатые стволы толстых придорожных берёз. Их корявые разлапистые ветви, устало висячие, терявшие последнюю листву, бросали на асфальт причудливые тени. Отразив свет ксеноновых фар, на обочине вдруг вспыхнули два зелёных огонька, и парой стремительных прыжков дорогу перелетела худая кошка. Она бросилась практически под колёса. Я резко надавил на тормоз. Качнувшись вперёд-назад, машина встала на месте.
- Сука! – сквозь зубы прошипел я и дал газу.
Взволнованно взглянув, Ира погладила меня по волосам. Как всегда, это подействовало успокаивающе. Извернувшись, я поцеловал её предплечье. Не отнимая руки, она улыбнулась.
- Ты всё-таки чем-то взволнован. Ничего сказать мне не хочешь?
Я не хотел. Ей – не хотел. Вместо этого, крепко зажав её ладонь и положив себе на бедро, спокойно повёл машину дальше. Шлёпая шинами на бесчисленных искусственных неровностях, по гладкому асфальту мы плыли в ночи между дорогих домов, безвкусные изгороди которых навевали уныние. Мы молчали.
Живописная Круговая закончилась, и мы оказались на другой улице, почти прямой, хорошо освещённой, испещрённой сотнями мелких ям. Я поехал чуть быстрее. Оканчивалась улица очередным частным домом и тупиком. Я знал об этом, и потому, не доезжая до конца, свернул направо, в Нововесь. Асфальт закончился. Переваливаясь на ухабах, мы пересекли мост через Славянку, сразу за которым я остановил машину на обочине (если, конечно, бывает обочина у дороги, не имеющей ни покрытия, ни, соответственно, разметки).
Ира всё поняла. Желая услышать «что-то», но, так и не услышав, она не противилась ни поцелуям, ни скользящим по телу бесстыжим рукам. И только полулёжа на откинутой спинке сиденья, она сама произнесла несколько ничего не значащих слов, на которые я ничего не отвечал, старательно разворачивая её спиной к себе.
Я проснулся рано, ещё до зари. Не знаю, что меня разбудило, только оно неотвратимо тянуло к окну. Ирка тихо сопела, отвернувшись к стенке. Её волосы разметались по всей подушке. Аккуратно откинув одеяло, я слез с кровати и, чтобы не шуршать занавесками в комнате, вышел на кухню.
На моей руке снова красовались дешёвые «Сейко». Только сейчас я заметил, что число и день недели на двойном календаре часов отстают от реальности. Возможности ручного завода на них нет. Прикинув запас хода, выходило, что всё это время она их не носила.
Прострекотав, холодильник заглох, но что-то внутри него ещё продолжало шипеть и булькать. Постояв у стола, посмотрев на вчерашние крошки, я прислушался к своим ощущениям. Курить не хотелось, пить не хотелось, ссать – тоже. Хотелось лишь посмотреть в окно. Помедлив немного, я решительно отдёрнул половинку невесомого тюля.
За стеклом брезжил рассвет. Чистое небо обещало хороший день, и ему вторила перескакивающая с ветки на ветку синица. Она показалась мне какой-то очень уж толстой. Дорожка между домами была усыпана жёлтыми и красными кленовыми листьями. А ведь ещё вчера она была почти чистой. Вероятно, ночью разыгрался сильный ветер. Мы его, конечно, не слышали. После долгой разлуки было не до этого. А теперь настала пора размышлений. «Наверное, меня разбудила именно эта потребность, - подумал я, - ведь у меня всегда был подвижный мозг, для которого «подумать» вечно стояло на первом месте. Так-так, и о чём же я должен подумать? Ну да, конечно, о ней. Что же ещё может исказить мышление так, как это делает женщина. Мы слишком долго не виделись. В таких ситуациях либо рождается безразличие, либо всё разгорается с новой силой. Опасно только, что и сгореть всё может дотла и сразу. Ну и пусть, если так. Важен нерв, эмоция, порыв. Это всё проявления искренности. А искренность – это не так уж и мало, если вовсе не самое редкое и ценное в современном мире из того, что мы можем друг другу дать. А любовь… единственная, вечная, настоящая – это всё эпитеты. А какая она на самом деле? Не знаю. Меня в детстве не этому учили. Отец, помню, учил не бить по лицу, чтоб явных следов не оставлять. А про любовь ни слова. Значит, нужно больше думать о…».
- Что с тобой происходит? – хрипло, спросонок спросила Ира. Подойдя сзади, она двумя руками обняла меня за талию и положила голову мне на плечо, вырвав меня из глубины утренних раздумий. - Ты чего не спишь?
- Не знаю. Не спится что-то.
- А раньше ты спал как ребёнок – руки под подушкой и лицо беззаботное такое.
- Так это раньше, - ответил я и погладил её руки. – Раньше всё было немного иначе.
- А теперь что изменилось? – удивилась Ира. Она крепко меня обнимала, и я чувствовал как редко и глубоко она дышит. Её крепкие маленькие груди впились мне в спину, но, странное дело, никак не волновали.
- Теперь свободного времени у меня стало меньше, а думать я стал больше.
- Ну ты даёшь. Вот о чём можно думать в такую рань? – спросила она. Я не видел её лица, но знал, что она улыбалась.
- Я думаю о словах. О самых простых словах. Вот, например, почему женщина называется женщиной, а осень – осенью. Почему именно из таких букв сложены эти слова. Ведь ни с латынью, ни с суахили, они ничего общего не имеют.
- По-моему, без настоящего дела ты просто сходишь с ума, если думаешь о такой ерунде, - ответила она и поцеловала меня в шею.
- Ну, - возразил я, - ерунда. Вот у финнов есть такое слово – сису. Оно не переводится. Это особая форма мужественности, присущая исключительно финским мужчинам. А откуда оно взялось, и почему у других народов такого слова нет?
- У других народов с мужчинами всё в порядке. Им такие слова не нужны.
- А с ними, значит, непорядок? И много ты знала горячих финских парней?
- Не знала и знать не хочу. Мне наших достаточно, - ответила Ира, усмехнувшись, и снова меня поцеловала.
- Наших?
- Тебя…
Она совершила ещё ряд движений, которые при другом состоянии духа были бы очень приятны моему телу.
- Так вот и я мечтаю придумать такое слово. Аналог, но не синоним любви. Ни к Родине любви, ни к матери, а к женщине конкретной и единственной. На данный момент – единственной.
- Ты что, опять хочешь признаться мне в любви?
- Просто – признаться. Но без этого слова я смогу сказать тебе слишком мало.
- И без этого слова ты сказал уже много, даже слишком.
- Да?
- Ага.
- Слушай, а ты никогда не хотела выйти замуж за иностранца?
- Нет.
- Даже если это Мигель из Гондураса?
- Да хоть Фидель из Гваделупы. Всё равно – нет.
- А мне кажется, получилось бы звучно. Ирина дель Салоранто Беркуцци. Для твоей работы самое то – необычно и запоминается.
- Какую чушь ты мелешь. Пойдём спать, а? – сказала Ира и звонко чпокнула резинкой моих трусов.
Отопления ещё не дали, и в квартире было холодно, а кровать радовала сохранившимся теплом. Обвив меня холодными ногами, Ира плотно прижималась ко мне и лежала, закрыв глаза. Я не мог понять, спит она или нет, а сам лежал на спине, смотрел в потолок и думал о паспорте. Согласно настоящему, родному документу, я всё ещё находился в Абхазии, а на самолёте прилетел как гондурасец. Значит, я находился в стране, но никто не знал об этом. Теперь же, когда на меня была оформлена «Альфа», скрываться дальше было невозможно, а поддельный паспорт, если найдут, грозил большими неприятностями. Поначалу я хотел его сжечь, но позже передумал. Всякое в жизни случается. Может, в скором снова потребуется линять. Но почему, чёрт возьми, Астан выбрал именно Гондурас – государство, не признавшее абхазской независимости? Впрочем, ему виднее, и если это не шутка, значит, так было надо.
Но от себя не убежишь, и паспортом от чувств не прикроешься. Вчерашний вечер изменил многое, и в обед я должен буду сделать один звонок. Внимательно сверяясь с бумажкой, я буду медленно набирать цифры, нажму «вызов», выслушаю пару гудков, а потом она снимет трубку и скажет «привет», скажет так, как умеет только она. А я растеряюсь, и поэтому должен придумать ответ сейчас.
Я придумывал разные фразы, но все они были или глупы или комичны, и все абсолютно неуместны. В конце концов, я устало зевнул и посмотрел на Иру. Теперь было видно, что она уснула. Я хотел поцеловать её волосы, но не стал. Вместо этого отвернулся и отключился сам…
Мне снился сон о том, будто я сплю, и во сне вижу этот самый сон.
Малукса. Вечер. Песчаный откос карьера переходящий в редкий сосновый лес. У подножья деревьев - мох и сухие иголки. Потрескивают в костре поленья. Над водой барражирует одинокая голодная чайка. Все её сородичи давно обустроились на ночлег, а она упорно выписывает круги над гладкой поверхностью воды, но не пикирует.
- Да, - наблюдая за чайкой, говорю я, - с голодухи не очень-то и заснёшь.
- А ты ложился спать голодным? – спрашивает та, что рядом.
- Не помню, - пожимая плечами, отвечаю я.
На месте карьера когда-то была высота, мощный опорный пункт немцев. «Гора Пушечная» - так она отмечена на военных картах. Ныне она вся срыта на песок, и мы обосновались с ночёвкой на самом её краю. Метрах в тридцати за нами местность круто понижается и уходит в болото, из которого наступали советские войска.
Я палкой помешиваю угли в костре. Угли красными искрами стреляют в небо. Под деревьями на берегу кажется, что сумерки переходят в ночь, а синее небо отражается в воде, песок на берегу становится насыщенно жёлтым, и когда смотришь на них из темноты, мерещится, будто на открытом пространстве время отстаёт от реальности на добрый час.
Та, что рядом, распускает волосы. Она смотрит вдаль, на совсем уже чёрный противоположный берег. Смотрит с таким видом, словно видит там то, чего не вижу я. Но я-то знаю, что берег тот повыше, и обрыв за ним покруче, и болото там посерьёзнее.
- А здесь хорошо, - говорит она. – Почему мы раньше сюда не приезжали?
- Ты не хотела…
- А ты меня не приглашал.
- Ты не хотела меня видеть.
- И ты всегда будешь этим меня попрекать…
Я встаю и иду к давно поставленной палатке, чтобы накачать матрас. Ножной насос шипит, забирая воздух, и со свистом его выгоняет. В спящем лесу этот звук кажется отвратительным и оглушительно громким; он спугивает притаившуюся в ветвях неведомую птицу. Глухо ударив огромными крыльями по веткам, она бесшумно парит в сторону болота. «Сова? – думаю я. – Странно, что так близко к людям села».
Накачав матрас, я раскидываю на нём спальники и возвращаюсь к костру. Облипший ароматной чёрной сажей армейский котелок наполовину пуст, но на пару кружек этого хватит. Топором подцепив за ручку, ставлю его на два смежных полена и подкидываю внутрь сорванные тут же несколько кустов брусники.
- Зачем? – спрашивает та, что рядом.
- Для потенции полезно.
- Ты всегда не смешно шутишь, когда обижаешься.
- Я не обижаюсь. Я сразу готовлюсь мстить, - отвечаю я и закуриваю.
- А знаешь, я никогда не спала в палатке.
- Повезло. Это не так романтично, как кажется до тех пор, пока не поспишь.
- А дикие звери могут прийти к нам ночью?
- Могут.
- А их здесь много?
- Много.
- А змеи есть?
- Нет, - соврал я, - никогда их здесь не видел.
- А кого видел?
- Ежа видел. Он был очень толстый.
- А разве ежи бывают толстыми?
- Там, - я кивнул назад, в сторону болота, - в низине, немецкий колодец. А ёж, он ведь днём спит, а жрать по ночам ходит, вот, сослепу, в колодец и угодил, а выбраться не мог. Я его нашёл, когда он там плавал.
- Ну ты же его спас, да?
- Да, я его вытащил. И рядом похоронил. Он мёртвый уже был. Распух, как мяч волейбольный, на лопату не помещался.
- Это совсем не смешно.
- Не смешно, - ответил я, сорвал и подкинул в котёл ещё несколько кустиков брусники.
- Ты меня совсем не любишь, - сказала та, что рядом.
- И поэтому привёз сюда, поближе к колодцу. Не начинай.
И она долго ещё не начинала, пока я кипятил чайное варево и разливал его по железным эмалированным кружкам, пока мы дули на них, чтобы немного остудить, и пили, громко сёрбая, потому что кружки всё равно были обжигающе горячими.
Катя в уборную не пошла. Она осталась у стойки, с самого края, у прохода на кухню. Это место не просматривалось из зала. Сцепив ладони в замок и положив их на стойку, она стояла и смотрела прямо перед собой. Она была напряжена, и это было заметно. Я не забыл её гордую осанку, волевые скулы и манеру чуть задирать подбородок. Я смотрел на её хрупкие плечи, и мне казалось, что они стали шире, как у пловчихи. Да и сама она как будто подросла.
Шагнув за угол, чтобы скрыться от посторонних глаз, я немного постоял, разглядывая её, затем сделал ещё несколько шагов. Подойдя вплотную, вдохнул аромат её духов. Она не обернулась. Тогда я поцеловал её волосы, сантиметров на пять повыше виска, и сказал:
- Привет.
Она ничего не ответила, просто обмякла, как сдувшийся шарик. Голова её повисла, плечи осунулись. Бармен и моя официантка, стоявшие по разные стороны стойки, смотрели на нас.
- Я совсем забыл твой голос, - прошептал я, склонившись над ней. – И у нас совсем мало времени.
- Знаю, - не поднимая головы, ответила Катя. Голос её звучал глухо, будто не отсюда. – Мне хватило сил ждать тебя, но теперь…
- У меня их тоже не много осталось, этих сил. Но ты ведь не это хотела сказать.
- Не могу, - выдохнула она, - не могу смотреть на тебя. Больно. Понимаешь?
- Не понимаю, - ответил я. Мне тоже было больно.
- У меня новый номер. Запиши.
- А у меня старый. Но ты ведь не позвонишь, - без упрёка, но с насмешкой сказал я, жестом выманивая у подслушивающей официантки листок и карандаш.
- Позвони мне завтра, днём, - уточнила Катя. – А теперь уходи.
Я не посмел ослушаться её. Сложив записку и убрав её в задний карман, я вернулся в зал. Ира сидела ровно и сконцентрировано жевала баранину. Вид у неё был задумчивый, но с моим появлением сменился тревожным.
- Что-то случилось? – спросила она.
- Здесь плохая кухня. Жаркое не прижилось.
- А мне нормально.
- Ещё бы! После пары абсента весь мир нормальным кажется.
- Ты хочешь уйти?
- Да.
- А как же десерт?
- Да ну его. У меня есть план лучше. Одевайся.
Никакого плана у меня не было, но что делать, я знал точно.
Лихим движением накинув натовку, я помогал одеться Ире. Как и все женщины, она копошилась, и стремительно отхода не получилось. В зал вернулась Катя. Меня она словно и не замечала. Она будто маску самодовольства натянула, и всё у неё снова было прекрасно. Я удивился её преображению, и мне стало даже весело. Вот как этим женщинам удаётся сохранять невозмутимость в подобных ситуациях, преображаться в считаные мгновения и так жестоко играть с нами? Я знаю как. Они никогда не будут нас любить. Никогда. Испытывать чувства, искать выгоды, терпеть наши недостатки – да. Любить – никогда. Женщины умеют любить только своих детей, и то не все, не всех и не всегда. Детей, но не мужчин…
Завидев наши неожиданные сборы, к нам поспешила официантка. Я не дал ей и слова сказать, сунув в карман передника несколько купюр с лихвой покрывавших счёт. На ходу обернувшись, я подмигнул ей.
- Приятного вечера, - томно улыбаясь, бросила она нам вслед…
«Альфа» медленно катила по улице Круговой посёлка Тярлево. В неверном свете редких фонарей мелькали щербатые стволы толстых придорожных берёз. Их корявые разлапистые ветви, устало висячие, терявшие последнюю листву, бросали на асфальт причудливые тени. Отразив свет ксеноновых фар, на обочине вдруг вспыхнули два зелёных огонька, и парой стремительных прыжков дорогу перелетела худая кошка. Она бросилась практически под колёса. Я резко надавил на тормоз. Качнувшись вперёд-назад, машина встала на месте.
- Сука! – сквозь зубы прошипел я и дал газу.
Взволнованно взглянув, Ира погладила меня по волосам. Как всегда, это подействовало успокаивающе. Извернувшись, я поцеловал её предплечье. Не отнимая руки, она улыбнулась.
- Ты всё-таки чем-то взволнован. Ничего сказать мне не хочешь?
Я не хотел. Ей – не хотел. Вместо этого, крепко зажав её ладонь и положив себе на бедро, спокойно повёл машину дальше. Шлёпая шинами на бесчисленных искусственных неровностях, по гладкому асфальту мы плыли в ночи между дорогих домов, безвкусные изгороди которых навевали уныние. Мы молчали.
Живописная Круговая закончилась, и мы оказались на другой улице, почти прямой, хорошо освещённой, испещрённой сотнями мелких ям. Я поехал чуть быстрее. Оканчивалась улица очередным частным домом и тупиком. Я знал об этом, и потому, не доезжая до конца, свернул направо, в Нововесь. Асфальт закончился. Переваливаясь на ухабах, мы пересекли мост через Славянку, сразу за которым я остановил машину на обочине (если, конечно, бывает обочина у дороги, не имеющей ни покрытия, ни, соответственно, разметки).
Ира всё поняла. Желая услышать «что-то», но, так и не услышав, она не противилась ни поцелуям, ни скользящим по телу бесстыжим рукам. И только полулёжа на откинутой спинке сиденья, она сама произнесла несколько ничего не значащих слов, на которые я ничего не отвечал, старательно разворачивая её спиной к себе.
***
Я проснулся рано, ещё до зари. Не знаю, что меня разбудило, только оно неотвратимо тянуло к окну. Ирка тихо сопела, отвернувшись к стенке. Её волосы разметались по всей подушке. Аккуратно откинув одеяло, я слез с кровати и, чтобы не шуршать занавесками в комнате, вышел на кухню.
На моей руке снова красовались дешёвые «Сейко». Только сейчас я заметил, что число и день недели на двойном календаре часов отстают от реальности. Возможности ручного завода на них нет. Прикинув запас хода, выходило, что всё это время она их не носила.
Прострекотав, холодильник заглох, но что-то внутри него ещё продолжало шипеть и булькать. Постояв у стола, посмотрев на вчерашние крошки, я прислушался к своим ощущениям. Курить не хотелось, пить не хотелось, ссать – тоже. Хотелось лишь посмотреть в окно. Помедлив немного, я решительно отдёрнул половинку невесомого тюля.
За стеклом брезжил рассвет. Чистое небо обещало хороший день, и ему вторила перескакивающая с ветки на ветку синица. Она показалась мне какой-то очень уж толстой. Дорожка между домами была усыпана жёлтыми и красными кленовыми листьями. А ведь ещё вчера она была почти чистой. Вероятно, ночью разыгрался сильный ветер. Мы его, конечно, не слышали. После долгой разлуки было не до этого. А теперь настала пора размышлений. «Наверное, меня разбудила именно эта потребность, - подумал я, - ведь у меня всегда был подвижный мозг, для которого «подумать» вечно стояло на первом месте. Так-так, и о чём же я должен подумать? Ну да, конечно, о ней. Что же ещё может исказить мышление так, как это делает женщина. Мы слишком долго не виделись. В таких ситуациях либо рождается безразличие, либо всё разгорается с новой силой. Опасно только, что и сгореть всё может дотла и сразу. Ну и пусть, если так. Важен нерв, эмоция, порыв. Это всё проявления искренности. А искренность – это не так уж и мало, если вовсе не самое редкое и ценное в современном мире из того, что мы можем друг другу дать. А любовь… единственная, вечная, настоящая – это всё эпитеты. А какая она на самом деле? Не знаю. Меня в детстве не этому учили. Отец, помню, учил не бить по лицу, чтоб явных следов не оставлять. А про любовь ни слова. Значит, нужно больше думать о…».
- Что с тобой происходит? – хрипло, спросонок спросила Ира. Подойдя сзади, она двумя руками обняла меня за талию и положила голову мне на плечо, вырвав меня из глубины утренних раздумий. - Ты чего не спишь?
- Не знаю. Не спится что-то.
- А раньше ты спал как ребёнок – руки под подушкой и лицо беззаботное такое.
- Так это раньше, - ответил я и погладил её руки. – Раньше всё было немного иначе.
- А теперь что изменилось? – удивилась Ира. Она крепко меня обнимала, и я чувствовал как редко и глубоко она дышит. Её крепкие маленькие груди впились мне в спину, но, странное дело, никак не волновали.
- Теперь свободного времени у меня стало меньше, а думать я стал больше.
- Ну ты даёшь. Вот о чём можно думать в такую рань? – спросила она. Я не видел её лица, но знал, что она улыбалась.
- Я думаю о словах. О самых простых словах. Вот, например, почему женщина называется женщиной, а осень – осенью. Почему именно из таких букв сложены эти слова. Ведь ни с латынью, ни с суахили, они ничего общего не имеют.
- По-моему, без настоящего дела ты просто сходишь с ума, если думаешь о такой ерунде, - ответила она и поцеловала меня в шею.
- Ну, - возразил я, - ерунда. Вот у финнов есть такое слово – сису. Оно не переводится. Это особая форма мужественности, присущая исключительно финским мужчинам. А откуда оно взялось, и почему у других народов такого слова нет?
- У других народов с мужчинами всё в порядке. Им такие слова не нужны.
- А с ними, значит, непорядок? И много ты знала горячих финских парней?
- Не знала и знать не хочу. Мне наших достаточно, - ответила Ира, усмехнувшись, и снова меня поцеловала.
- Наших?
- Тебя…
Она совершила ещё ряд движений, которые при другом состоянии духа были бы очень приятны моему телу.
- Так вот и я мечтаю придумать такое слово. Аналог, но не синоним любви. Ни к Родине любви, ни к матери, а к женщине конкретной и единственной. На данный момент – единственной.
- Ты что, опять хочешь признаться мне в любви?
- Просто – признаться. Но без этого слова я смогу сказать тебе слишком мало.
- И без этого слова ты сказал уже много, даже слишком.
- Да?
- Ага.
- Слушай, а ты никогда не хотела выйти замуж за иностранца?
- Нет.
- Даже если это Мигель из Гондураса?
- Да хоть Фидель из Гваделупы. Всё равно – нет.
- А мне кажется, получилось бы звучно. Ирина дель Салоранто Беркуцци. Для твоей работы самое то – необычно и запоминается.
- Какую чушь ты мелешь. Пойдём спать, а? – сказала Ира и звонко чпокнула резинкой моих трусов.
Отопления ещё не дали, и в квартире было холодно, а кровать радовала сохранившимся теплом. Обвив меня холодными ногами, Ира плотно прижималась ко мне и лежала, закрыв глаза. Я не мог понять, спит она или нет, а сам лежал на спине, смотрел в потолок и думал о паспорте. Согласно настоящему, родному документу, я всё ещё находился в Абхазии, а на самолёте прилетел как гондурасец. Значит, я находился в стране, но никто не знал об этом. Теперь же, когда на меня была оформлена «Альфа», скрываться дальше было невозможно, а поддельный паспорт, если найдут, грозил большими неприятностями. Поначалу я хотел его сжечь, но позже передумал. Всякое в жизни случается. Может, в скором снова потребуется линять. Но почему, чёрт возьми, Астан выбрал именно Гондурас – государство, не признавшее абхазской независимости? Впрочем, ему виднее, и если это не шутка, значит, так было надо.
Но от себя не убежишь, и паспортом от чувств не прикроешься. Вчерашний вечер изменил многое, и в обед я должен буду сделать один звонок. Внимательно сверяясь с бумажкой, я буду медленно набирать цифры, нажму «вызов», выслушаю пару гудков, а потом она снимет трубку и скажет «привет», скажет так, как умеет только она. А я растеряюсь, и поэтому должен придумать ответ сейчас.
Я придумывал разные фразы, но все они были или глупы или комичны, и все абсолютно неуместны. В конце концов, я устало зевнул и посмотрел на Иру. Теперь было видно, что она уснула. Я хотел поцеловать её волосы, но не стал. Вместо этого отвернулся и отключился сам…
Мне снился сон о том, будто я сплю, и во сне вижу этот самый сон.
Малукса. Вечер. Песчаный откос карьера переходящий в редкий сосновый лес. У подножья деревьев - мох и сухие иголки. Потрескивают в костре поленья. Над водой барражирует одинокая голодная чайка. Все её сородичи давно обустроились на ночлег, а она упорно выписывает круги над гладкой поверхностью воды, но не пикирует.
- Да, - наблюдая за чайкой, говорю я, - с голодухи не очень-то и заснёшь.
- А ты ложился спать голодным? – спрашивает та, что рядом.
- Не помню, - пожимая плечами, отвечаю я.
На месте карьера когда-то была высота, мощный опорный пункт немцев. «Гора Пушечная» - так она отмечена на военных картах. Ныне она вся срыта на песок, и мы обосновались с ночёвкой на самом её краю. Метрах в тридцати за нами местность круто понижается и уходит в болото, из которого наступали советские войска.
Я палкой помешиваю угли в костре. Угли красными искрами стреляют в небо. Под деревьями на берегу кажется, что сумерки переходят в ночь, а синее небо отражается в воде, песок на берегу становится насыщенно жёлтым, и когда смотришь на них из темноты, мерещится, будто на открытом пространстве время отстаёт от реальности на добрый час.
Та, что рядом, распускает волосы. Она смотрит вдаль, на совсем уже чёрный противоположный берег. Смотрит с таким видом, словно видит там то, чего не вижу я. Но я-то знаю, что берег тот повыше, и обрыв за ним покруче, и болото там посерьёзнее.
- А здесь хорошо, - говорит она. – Почему мы раньше сюда не приезжали?
- Ты не хотела…
- А ты меня не приглашал.
- Ты не хотела меня видеть.
- И ты всегда будешь этим меня попрекать…
Я встаю и иду к давно поставленной палатке, чтобы накачать матрас. Ножной насос шипит, забирая воздух, и со свистом его выгоняет. В спящем лесу этот звук кажется отвратительным и оглушительно громким; он спугивает притаившуюся в ветвях неведомую птицу. Глухо ударив огромными крыльями по веткам, она бесшумно парит в сторону болота. «Сова? – думаю я. – Странно, что так близко к людям села».
Накачав матрас, я раскидываю на нём спальники и возвращаюсь к костру. Облипший ароматной чёрной сажей армейский котелок наполовину пуст, но на пару кружек этого хватит. Топором подцепив за ручку, ставлю его на два смежных полена и подкидываю внутрь сорванные тут же несколько кустов брусники.
- Зачем? – спрашивает та, что рядом.
- Для потенции полезно.
- Ты всегда не смешно шутишь, когда обижаешься.
- Я не обижаюсь. Я сразу готовлюсь мстить, - отвечаю я и закуриваю.
- А знаешь, я никогда не спала в палатке.
- Повезло. Это не так романтично, как кажется до тех пор, пока не поспишь.
- А дикие звери могут прийти к нам ночью?
- Могут.
- А их здесь много?
- Много.
- А змеи есть?
- Нет, - соврал я, - никогда их здесь не видел.
- А кого видел?
- Ежа видел. Он был очень толстый.
- А разве ежи бывают толстыми?
- Там, - я кивнул назад, в сторону болота, - в низине, немецкий колодец. А ёж, он ведь днём спит, а жрать по ночам ходит, вот, сослепу, в колодец и угодил, а выбраться не мог. Я его нашёл, когда он там плавал.
- Ну ты же его спас, да?
- Да, я его вытащил. И рядом похоронил. Он мёртвый уже был. Распух, как мяч волейбольный, на лопату не помещался.
- Это совсем не смешно.
- Не смешно, - ответил я, сорвал и подкинул в котёл ещё несколько кустиков брусники.
- Ты меня совсем не любишь, - сказала та, что рядом.
- И поэтому привёз сюда, поближе к колодцу. Не начинай.
И она долго ещё не начинала, пока я кипятил чайное варево и разливал его по железным эмалированным кружкам, пока мы дули на них, чтобы немного остудить, и пили, громко сёрбая, потому что кружки всё равно были обжигающе горячими.
