За четыре года наливное яблочко в сухой стручок фасоли превратилось — в чём только душа держится? И вновь закололи занозой думы о Лэтэе.
Хлыст попросил Ташу потерпеть ещё чуток, ринулся на заброшенный прииск алмазы искать. Алмазы не нашёл, зато набрёл на таких же беглых, как он сам. Правда, из лагеря смертников один Оса был. Повезло мужику. Необычайно повезло. Когда река подхватила его, протащила по камням и сбросила с водопадом, он зацепился страховочным тросом за выступ и повис. За неделю от стужи голос в скрип несмазанной телеги превратился, от голода живот к спине прилип. И подфартило же выродку: мимо Лабичи проходил.
Интересно, брат сорвался с тропы или сам спрыгнул? Теперь уж никто не узнает. Слишком душевным был человеком. Всех жалел: и преступников, и калек, и вдов, и детей-сирот. С каждым делился куском хлеба. Даже братве в горный провал ещё задолго до освобождения Хлыста харчи приносил. С такой душой нельзя грешить. Душа, в конце концов, взбунтуется. Вот и не выдержал братишка. Или сорвался?
Хлыст вытер ребром ладони слезящиеся от дыма глаза. Окинул взором окутанный сумраком горный провал, посмотрел через плечо на лачуги, зыбкие и шаткие в бликах огня. В одной из них, под гнилой крышей, на ворохе рваных одеял и грязных тюфяков он обнимал худенькие плечи Таши, утыкался носом в мягкие кудряшки, вдыхал запах родимого дома и забывал, что собственными руками сломал свою жизнь и выбросил её как мусор.
Прошло всего десять дней пустых ожиданий, а словно десять лет отсидел. Жердяй капал на мозги, мол, баба нашла замену беглому душегубцу, валяется с хахалем на перинке и в ус не дует, что муженёк скоро замазку с лачуг жрать будет. Потешается, гнида. Да только замазкой давиться будут все — во время шторма унесло единственные сети, а харчей осталось впритык.
Каторжникам урезали пайку втрое. Они еле ползали на карачках и последние ночи лежали пластом. Братва заглядывала друг другу в плошки и подымала хай, если у кого-то баланда была выше метки. Кто-то даже порадовался, что Бурнус, ненасытный упырь, погнавшись за хромым пацаном, ухнул вместе с ним с обрыва. И лишь Оса бросал колкие взгляды (подозревает, тварь, что с Бурнусом не всё чисто) и молчал. Вот и сейчас, поворошив хворостиной угли, покосился на Хлыста, как лошадь на придорожный пень, завалился на спину и уставился в чёрное небо. Его невысказанное подозрение напрягало сильнее, чем урчание в животе и лопнувшая на пятке мозоль.
— Таша, видать, заболела, — сказал Хлыст. Поёрзал тощим задом по камешкам. — Смотаюсь-ка я в «Горный».
— Яйца на мозги давят? — проскрипел Оса.
Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять кручёной верёвкой.
— Харчи заберу, а то сядем на голодный паёк.
Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме «Рискового», само собой. Там крупу купит, там — масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмёт. Если Таша слегла, забирать будет нечего.
— Ну, сядем. Что с того? — отозвался Оса.
— Оно, конечно, ерунда, нам не привыкать. Да только не сегодня-завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?
— Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога — обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усёк? А если ты свалить надумал…
Хлыст горько усмехнулся:
— Если б было куда, давно бы свалил.
Оса заложил руки за голову:
— Иди.
Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одёрнул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрёл будить Пижона. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала, мол, модный платочек, ей бы такой.
Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица памятная, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги — от них, треклятых, ноги огнём горели — и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.
Задолго до рассвета Хлыст добрался до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Боязно стало. Воля-то легкокрылая — вспорхнёт, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну, придёт он домой, посмотрит на неё, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.
Конечно, можно взять сапфиры, рвануть в Партикурам или ещё дальше — в Бойвард — и начать новую жизнь. Только он жить разучился. Это ж надо притворяться, что всех и вся простил. Трудно прикидываться невинной овечкой, когда внутри матёрый волк сидит. Сидит и точит зубы о могильный камень безвременно усопшей души. Как же простить тех, кто мягко спал, сладко жрал и харил баб, пока он загибался?
Или всё-таки свалить всем семейством в Лэтэю? Затеряться в тайге и отыграться на сохатых да белках. Тогда на кой чёрт ему двадцать сапфиров?
Или отдать их Таше — пусть идёт с детьми, куда глаза глядят — и вернуться к браткам? С братками хорошо, с ними не надо притворяться и прощать.
Запутался Хлыст. До самого рассвета ходил взад-вперёд, три шага туда, три обратно, как в камере-одиночке. А когда взошло солнце, решил наведаться в «Горный», пробить что к чему, а там уж посмотреть, куда ветер подует.
Откопал сапфиры, спрятанные подле Великкамня, замотал их в алый платочек, засунул в глубокий карман штанов, недавно залатанный Ташей, и побежал через долину к горам, покрытым мхом и лишайником.
В конце дня на горизонте завиднелись маленькие, как головки спичек, дома. От боковых скал до селения миль пять будет, и всё по пустоши. Обогнуть кряж и подойти поближе — стрёмно. Там до конторы прииска рукой подать, на рабочих можно нарваться. Подождать бы чуток и продолжить путь под покровом ночи. Нет же! Не терпелось Хлысту глянуть на своё прошлое. И поволочился он по пыли и камням, словно у него в одном месте свербело.
В сумерках добрался до крайней хибары: крыши нет, стены покрыты мхом, дверь висит на одной петле, оконные рамы взирают крестами на поросший бурьяном двор.
Хлыст забрался внутрь, заметался по земляному полу от окна к окну — может, Таша покажется или мальцы пробегут, дом-то его в двух шагах. Только ни хрена не видно; развалюха аккурат на краю пустыря стоит, а на нём лопухи разлапистые и мусора кучи. Не то что в сумерках, днём ни черта не разглядишь. Зато всё слышно. Летят над пустырём песни хмельных мужиков, ругань баб да смех ребятишек и в кресты на окнах бьются. И кушаньем пахнет. Настоящим кушаньем, а не жратвой. Жируют селяне…
Вдруг снаружи прошуршало. Хлыст вдавился в угол, стиснул рукоятку кнута. Точно! За дверью кто-то дышит — прерывисто, часто, — словно принюхивается. И тут как влетело в дом нечто чёрное и мохнатое и с радостным визгом прямо на Хлыста.
Он упал на колени, обнял псину. А она от счастья аж захлёбывается и шершавым языком в лицо метит.
«Узнал, Агат! Узнал, чертяка!» — прошептал Хлыст и засмеялся.
Пёс извернулся, мазнул горячим языком ему по губам. Так сладко на сердце сделалось, будто в детство окунулся. Потрепал Хлыст Агата за шкуру и к двери подтолкнул — беги, дружище, куда бежал. А псина не унимается. За рукав схватила, за собой тянет, мол, пошли, хозяин, домой. И всё верещит на своём, на собачьем.
Всполошился Хлыст. Притянул Агата, по холке поглаживает, успокаивает, а сам брови хмурит. Псина вырвалась из рук, наружу выскочила и залаяла громко, с подвыванием. Со всем селением радостью делится.
Стоит Хлыст на коленках ни жив ни мёртв. А мысли туда-сюда, туда-сюда. Похлопал в ладоши. Так меньший сынишка собаку звал, пока не умел разговаривать. Агат в мгновение ока на зов и прибежал.
Хлыст одной рукой обхватил его шею. Второй рукой морду сдавил: «Что ж ты, чертяка, творишь?» Ещё крепче клыкастые челюсти стиснул. А псина мотает хвостом и, поскуливая, в глаза смотрит. А по морде слёзы бегут.
Хлыст поцеловал Агата промеж ушей, прижался щекой к его широкому лбу и… Косточки — хрусть. Сердце — цок ледышкой о могильный камень души и замерло.
Глубокой ночью Хлыст выбрался из развалин. Перебежками от куста к кусту, от кучи к куче, пересёк пустырь и крадучись пошёл по улице, кляня луну и звёзды. Застывал, если где-то тявкала собака или орали коты в схватке за любезность кошки. Когда всё стихало, выдерживал минуту и топал дальше.
Долго сидел под частоколом на другой стороне проулка, глядя на тёмные окна родимого дома. Конечно, Таша его не ждала, но могла выйти на двор Агата позвать. Как-то с самого начала повелось, что пёс — любимец детишек — жил не в будке, а в прихожей.
Хлыст перебежал дорогу, покрутился возле дома: во дворе чисто, на верёвках пусто. Озираясь, нащупал в кармане платочек, а в нём камушки. Только теперь не нужен платок. Агата больше нет, и не надо голову ломать, куда прицепить тряпицу, чтобы Таша поутру заметила и догадалась. И так жалко стало сапоги, хоть вой. Пусть жмут, пусть по горам лазать неудобно, а как вытянешь ноги к костру, как посмотришь на отражение искр в носке, сразу человеком себя чувствуешь.
Хлыст потёрся плечом о двери, поцарапал ногтями по некрашеным доскам. Обождал чуток. Тихонько постучал. Не слышат…
Отломал веточку с куста, в щёлку между дверью и косяком просунул и поддел щеколду. А когда переступил порог, замер. В потёмках ничего не видно, а Хлысту свет не нужен.
Справа, под стеночкой, подстилка, на которой Агат спал. Два шага по прямой — порожек и низенький проём. Не раз он спьяну о верхний брус лбом бился. Налево кухня. Только нет там ничего, железную печку и полки для посуды ещё до суда конфисковали.
Напротив кухни спаленка, в углу тюфяк, на нём семейство ютится ночами. Вперёд — маленькая горница с двумя окошками, выходящими на сарай. Возле простенка приданое жены: настоящий стол и два добротных стула. Странно, как их не забрали? Таша говорила, что под столом сундук стоит. Сбоку от двери шкафчик с тряпьём. Это Анатан уже после суда приволок.
И вдруг по затылку хрясть…
Приподнял Хлыст тяжёлые веки. А он уже за столом сидит. В блюдце свечка огоньком трепещет и в глазах троится. Потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось и в ушах перестало гудеть.
— В чём же пёс провинился? — прозвучал сзади голос, и мороз до костей пробрал.
Хлыст дёрнулся. Да только привязан он к добротному стулу верёвкой кнута. Примотан на совесть: ни выскользнуть, ни выскочить.
— Не рви жилы, Асон. Я тебя и так отпущу, — произнёс Крикс и появился из-за плеча. — Но сначала по душам потолкуем.
— Нет у меня… — прохрипел Хлыст и облизнул пересохшие губы.
— Чего у тебя нет?
— Души нет.
— Значит, просто так потолкуем.
— Не о чем мне с тобой толковать.
Крикс уселся напротив, сложил ручищи на стол:
— А ты хорошенько подумай.
Хлыст съёжился. Сидит перед ним тот самый командир стражей, что на горячем его застукал, в охранительный участок приволок, три дня в погребе без воды и еды продержал и всего лишь раз ударил. Зато как ударил! Приложил к груди толстенную книгу и заехал в неё кулаком. Потом ещё долго Хлыст даже чихнуть толком не мог — от боли стекленели глаза.
И вот сидит этот командир напротив, можно сказать, в лоб дышит, а что-то в нём не так: говорит тяжело, с расстановкой; в окошко глядит; пальцем по столешнице тарабанит. По всему видно — время тянет. Кого-то ждёт? Стража-калеку или подмогу из «Рискового»? Одно ясно — Крикс случайно в «Горном» оказался, а он, матёрый волк, как последний придурок, себя чем-то выдал.
Вновь бес попутал. Хлыст упёрся ботинками в спрятанный под столом сундук, толкнул его со всей дури к Криксу, чтобы того на пол свалить. Не рассчитал, что сундук тяжелее оказался, чем он сам с камушками в придачу, да навзничь со стулом так и упал. Зажмурился от боли в хребте, а когда расплющил веки, увидел под окошком две корзинки, накрытые тряпицами. И запах такой… хлебушком пахнет.
— Где Таша?
Крикс поднял Хлыста, придвинул к столу вместе со стулом и вновь сел напротив:
— Хорошая у тебя жена. Верная, заботливая. Еду купила, вещички собрала. Только жалко бабу — не того мужика для жизни выбрала.
— А ты на жалость не дави. Где она?
— Уже не важно.
Хлыст привстал, потянулся к командиру (и стул не помеха):
— Говори, где она, а я уж сам решу: важно или нет.
— Таша заплатила за твою волю. Так и сказала: «Бери меня, только Асона не трогай».
Хлыст свёл брови. Никак не поймёт, на что Крикс намекает.
— Если ты с ней что-то сделал, я ж тебя, сука, из-под земли достану. Ты ж, паскуда, будешь кровью сикать и желчью харкать.
Командир обхватил подбородок рукой и посмотрел горестно-горестно:
— Как думаешь, сколько она в котле протянет?
— Где?!
— Мы теперь лагерь смертников «Котлом» называем.
В глазах Хлыста огонёк свечи в ниточку вытянулся.
— Она… там?..
— Скоро будет там.
Ужас раскалённым прутом в темечко вонзился и из задницы вылез. Стоит Хлыст, ни сесть, ни упасть не может. А внутри кровь от жара шипит и внутренности плавятся. Ташу… его Ташу… к смертникам…
— Забирай провизию, Асон, и уматывай, пока я тебя вслед за ней не отправил.
— В кармане… — еле проворочал Хлыст языком.
Крикс изогнул крылом чёрную бровь:
— Что ты сказал?
— Там… возьми…
Командир выудил из кармана Хлыста платочек, разложил сапфиры на столе. А они, заразы, огонёк свечи ловят и радужными цветами играют.
— Хватит? — просипел Хлыст. — За нас хватит?
Крикс отвязал его от спинки стула, рывком на ноги поставил. Да как хлопнет ручищей ему по загривку:
— Уходи, Асон.
Хлыст ухватился за край стола, ни вдохнуть, ни выдохнуть не может. А Крикс, не торопясь, сложил сапфиры обратно в платочек, завязал на три узелка и себе в карман спрятал.
Хлыст подвигал плечами, свёл-развёл лопатки, ком в глотке проглотил:
— А как же Таша?
— Так уж и быть, отпущу, — проговорил командир и взгляд отвёл.
— Э нет, Крикс! Так не пойдёт. Я посмотреть на неё хочу.
— Не веришь?
— Вам, сукам, верить — себя не уважать.
— Зря, — сказал Крикс и задул свечу.
Бредут они по пустынной улице. Крикс кнутом себя по ляжке похлопывает, на Хлыста через плечо поглядывает. А Хлыст озирается, конвоиров выискивает.
Вокруг темно и тихо, даже собак не слышно. Спят людишки, последний сон досматривают, и никому нет дела, что у него внутри творится. А внутри сердце колотится и вздохнуть не даёт. От запоздалой мысли совсем худо стало.
— Где мои дети?
— Таша расскажет.
— С ними всё в порядке?
Крикс обернулся, глазами сверкнул:
— Ты сам отказался от беседы по душам. Поэтому или проваливай, или иди молча.
Выйдя из селения, они направились в сторону кряжа. Солнце только-только из-за горизонта выползло. Пустошь в жёлтый цвет окрасилась. На горах каждая складочка видна.
Хлыст остановился, закрутил головой.
— В чём дело? — спросил Крикс, оглянувшись.
— Ты куда меня ведёшь?
— Я же просил: иди молча.
Хлыст указал в сторону:
— Пещера там, а ты ведёшь меня на прииск.
— Дорога в лагерь смертников идёт через пещеру?
Хлыст попросил Ташу потерпеть ещё чуток, ринулся на заброшенный прииск алмазы искать. Алмазы не нашёл, зато набрёл на таких же беглых, как он сам. Правда, из лагеря смертников один Оса был. Повезло мужику. Необычайно повезло. Когда река подхватила его, протащила по камням и сбросила с водопадом, он зацепился страховочным тросом за выступ и повис. За неделю от стужи голос в скрип несмазанной телеги превратился, от голода живот к спине прилип. И подфартило же выродку: мимо Лабичи проходил.
Интересно, брат сорвался с тропы или сам спрыгнул? Теперь уж никто не узнает. Слишком душевным был человеком. Всех жалел: и преступников, и калек, и вдов, и детей-сирот. С каждым делился куском хлеба. Даже братве в горный провал ещё задолго до освобождения Хлыста харчи приносил. С такой душой нельзя грешить. Душа, в конце концов, взбунтуется. Вот и не выдержал братишка. Или сорвался?
Хлыст вытер ребром ладони слезящиеся от дыма глаза. Окинул взором окутанный сумраком горный провал, посмотрел через плечо на лачуги, зыбкие и шаткие в бликах огня. В одной из них, под гнилой крышей, на ворохе рваных одеял и грязных тюфяков он обнимал худенькие плечи Таши, утыкался носом в мягкие кудряшки, вдыхал запах родимого дома и забывал, что собственными руками сломал свою жизнь и выбросил её как мусор.
Прошло всего десять дней пустых ожиданий, а словно десять лет отсидел. Жердяй капал на мозги, мол, баба нашла замену беглому душегубцу, валяется с хахалем на перинке и в ус не дует, что муженёк скоро замазку с лачуг жрать будет. Потешается, гнида. Да только замазкой давиться будут все — во время шторма унесло единственные сети, а харчей осталось впритык.
Каторжникам урезали пайку втрое. Они еле ползали на карачках и последние ночи лежали пластом. Братва заглядывала друг другу в плошки и подымала хай, если у кого-то баланда была выше метки. Кто-то даже порадовался, что Бурнус, ненасытный упырь, погнавшись за хромым пацаном, ухнул вместе с ним с обрыва. И лишь Оса бросал колкие взгляды (подозревает, тварь, что с Бурнусом не всё чисто) и молчал. Вот и сейчас, поворошив хворостиной угли, покосился на Хлыста, как лошадь на придорожный пень, завалился на спину и уставился в чёрное небо. Его невысказанное подозрение напрягало сильнее, чем урчание в животе и лопнувшая на пятке мозоль.
— Таша, видать, заболела, — сказал Хлыст. Поёрзал тощим задом по камешкам. — Смотаюсь-ка я в «Горный».
— Яйца на мозги давят? — проскрипел Оса.
Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять кручёной верёвкой.
— Харчи заберу, а то сядем на голодный паёк.
Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме «Рискового», само собой. Там крупу купит, там — масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмёт. Если Таша слегла, забирать будет нечего.
— Ну, сядем. Что с того? — отозвался Оса.
— Оно, конечно, ерунда, нам не привыкать. Да только не сегодня-завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?
— Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога — обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усёк? А если ты свалить надумал…
Хлыст горько усмехнулся:
— Если б было куда, давно бы свалил.
Оса заложил руки за голову:
— Иди.
Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одёрнул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрёл будить Пижона. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала, мол, модный платочек, ей бы такой.
Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица памятная, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги — от них, треклятых, ноги огнём горели — и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.
Задолго до рассвета Хлыст добрался до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Боязно стало. Воля-то легкокрылая — вспорхнёт, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну, придёт он домой, посмотрит на неё, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.
Конечно, можно взять сапфиры, рвануть в Партикурам или ещё дальше — в Бойвард — и начать новую жизнь. Только он жить разучился. Это ж надо притворяться, что всех и вся простил. Трудно прикидываться невинной овечкой, когда внутри матёрый волк сидит. Сидит и точит зубы о могильный камень безвременно усопшей души. Как же простить тех, кто мягко спал, сладко жрал и харил баб, пока он загибался?
Или всё-таки свалить всем семейством в Лэтэю? Затеряться в тайге и отыграться на сохатых да белках. Тогда на кой чёрт ему двадцать сапфиров?
Или отдать их Таше — пусть идёт с детьми, куда глаза глядят — и вернуться к браткам? С братками хорошо, с ними не надо притворяться и прощать.
Запутался Хлыст. До самого рассвета ходил взад-вперёд, три шага туда, три обратно, как в камере-одиночке. А когда взошло солнце, решил наведаться в «Горный», пробить что к чему, а там уж посмотреть, куда ветер подует.
Откопал сапфиры, спрятанные подле Великкамня, замотал их в алый платочек, засунул в глубокий карман штанов, недавно залатанный Ташей, и побежал через долину к горам, покрытым мхом и лишайником.
В конце дня на горизонте завиднелись маленькие, как головки спичек, дома. От боковых скал до селения миль пять будет, и всё по пустоши. Обогнуть кряж и подойти поближе — стрёмно. Там до конторы прииска рукой подать, на рабочих можно нарваться. Подождать бы чуток и продолжить путь под покровом ночи. Нет же! Не терпелось Хлысту глянуть на своё прошлое. И поволочился он по пыли и камням, словно у него в одном месте свербело.
В сумерках добрался до крайней хибары: крыши нет, стены покрыты мхом, дверь висит на одной петле, оконные рамы взирают крестами на поросший бурьяном двор.
Хлыст забрался внутрь, заметался по земляному полу от окна к окну — может, Таша покажется или мальцы пробегут, дом-то его в двух шагах. Только ни хрена не видно; развалюха аккурат на краю пустыря стоит, а на нём лопухи разлапистые и мусора кучи. Не то что в сумерках, днём ни черта не разглядишь. Зато всё слышно. Летят над пустырём песни хмельных мужиков, ругань баб да смех ребятишек и в кресты на окнах бьются. И кушаньем пахнет. Настоящим кушаньем, а не жратвой. Жируют селяне…
Вдруг снаружи прошуршало. Хлыст вдавился в угол, стиснул рукоятку кнута. Точно! За дверью кто-то дышит — прерывисто, часто, — словно принюхивается. И тут как влетело в дом нечто чёрное и мохнатое и с радостным визгом прямо на Хлыста.
Он упал на колени, обнял псину. А она от счастья аж захлёбывается и шершавым языком в лицо метит.
«Узнал, Агат! Узнал, чертяка!» — прошептал Хлыст и засмеялся.
Пёс извернулся, мазнул горячим языком ему по губам. Так сладко на сердце сделалось, будто в детство окунулся. Потрепал Хлыст Агата за шкуру и к двери подтолкнул — беги, дружище, куда бежал. А псина не унимается. За рукав схватила, за собой тянет, мол, пошли, хозяин, домой. И всё верещит на своём, на собачьем.
Всполошился Хлыст. Притянул Агата, по холке поглаживает, успокаивает, а сам брови хмурит. Псина вырвалась из рук, наружу выскочила и залаяла громко, с подвыванием. Со всем селением радостью делится.
Стоит Хлыст на коленках ни жив ни мёртв. А мысли туда-сюда, туда-сюда. Похлопал в ладоши. Так меньший сынишка собаку звал, пока не умел разговаривать. Агат в мгновение ока на зов и прибежал.
Хлыст одной рукой обхватил его шею. Второй рукой морду сдавил: «Что ж ты, чертяка, творишь?» Ещё крепче клыкастые челюсти стиснул. А псина мотает хвостом и, поскуливая, в глаза смотрит. А по морде слёзы бегут.
Хлыст поцеловал Агата промеж ушей, прижался щекой к его широкому лбу и… Косточки — хрусть. Сердце — цок ледышкой о могильный камень души и замерло.
Глубокой ночью Хлыст выбрался из развалин. Перебежками от куста к кусту, от кучи к куче, пересёк пустырь и крадучись пошёл по улице, кляня луну и звёзды. Застывал, если где-то тявкала собака или орали коты в схватке за любезность кошки. Когда всё стихало, выдерживал минуту и топал дальше.
Долго сидел под частоколом на другой стороне проулка, глядя на тёмные окна родимого дома. Конечно, Таша его не ждала, но могла выйти на двор Агата позвать. Как-то с самого начала повелось, что пёс — любимец детишек — жил не в будке, а в прихожей.
Хлыст перебежал дорогу, покрутился возле дома: во дворе чисто, на верёвках пусто. Озираясь, нащупал в кармане платочек, а в нём камушки. Только теперь не нужен платок. Агата больше нет, и не надо голову ломать, куда прицепить тряпицу, чтобы Таша поутру заметила и догадалась. И так жалко стало сапоги, хоть вой. Пусть жмут, пусть по горам лазать неудобно, а как вытянешь ноги к костру, как посмотришь на отражение искр в носке, сразу человеком себя чувствуешь.
Хлыст потёрся плечом о двери, поцарапал ногтями по некрашеным доскам. Обождал чуток. Тихонько постучал. Не слышат…
Отломал веточку с куста, в щёлку между дверью и косяком просунул и поддел щеколду. А когда переступил порог, замер. В потёмках ничего не видно, а Хлысту свет не нужен.
Справа, под стеночкой, подстилка, на которой Агат спал. Два шага по прямой — порожек и низенький проём. Не раз он спьяну о верхний брус лбом бился. Налево кухня. Только нет там ничего, железную печку и полки для посуды ещё до суда конфисковали.
Напротив кухни спаленка, в углу тюфяк, на нём семейство ютится ночами. Вперёд — маленькая горница с двумя окошками, выходящими на сарай. Возле простенка приданое жены: настоящий стол и два добротных стула. Странно, как их не забрали? Таша говорила, что под столом сундук стоит. Сбоку от двери шкафчик с тряпьём. Это Анатан уже после суда приволок.
И вдруг по затылку хрясть…
Приподнял Хлыст тяжёлые веки. А он уже за столом сидит. В блюдце свечка огоньком трепещет и в глазах троится. Потряс головой, чтобы в мозгу прояснилось и в ушах перестало гудеть.
— В чём же пёс провинился? — прозвучал сзади голос, и мороз до костей пробрал.
Хлыст дёрнулся. Да только привязан он к добротному стулу верёвкой кнута. Примотан на совесть: ни выскользнуть, ни выскочить.
— Не рви жилы, Асон. Я тебя и так отпущу, — произнёс Крикс и появился из-за плеча. — Но сначала по душам потолкуем.
— Нет у меня… — прохрипел Хлыст и облизнул пересохшие губы.
— Чего у тебя нет?
— Души нет.
— Значит, просто так потолкуем.
— Не о чем мне с тобой толковать.
Крикс уселся напротив, сложил ручищи на стол:
— А ты хорошенько подумай.
Хлыст съёжился. Сидит перед ним тот самый командир стражей, что на горячем его застукал, в охранительный участок приволок, три дня в погребе без воды и еды продержал и всего лишь раз ударил. Зато как ударил! Приложил к груди толстенную книгу и заехал в неё кулаком. Потом ещё долго Хлыст даже чихнуть толком не мог — от боли стекленели глаза.
И вот сидит этот командир напротив, можно сказать, в лоб дышит, а что-то в нём не так: говорит тяжело, с расстановкой; в окошко глядит; пальцем по столешнице тарабанит. По всему видно — время тянет. Кого-то ждёт? Стража-калеку или подмогу из «Рискового»? Одно ясно — Крикс случайно в «Горном» оказался, а он, матёрый волк, как последний придурок, себя чем-то выдал.
Вновь бес попутал. Хлыст упёрся ботинками в спрятанный под столом сундук, толкнул его со всей дури к Криксу, чтобы того на пол свалить. Не рассчитал, что сундук тяжелее оказался, чем он сам с камушками в придачу, да навзничь со стулом так и упал. Зажмурился от боли в хребте, а когда расплющил веки, увидел под окошком две корзинки, накрытые тряпицами. И запах такой… хлебушком пахнет.
— Где Таша?
Крикс поднял Хлыста, придвинул к столу вместе со стулом и вновь сел напротив:
— Хорошая у тебя жена. Верная, заботливая. Еду купила, вещички собрала. Только жалко бабу — не того мужика для жизни выбрала.
— А ты на жалость не дави. Где она?
— Уже не важно.
Хлыст привстал, потянулся к командиру (и стул не помеха):
— Говори, где она, а я уж сам решу: важно или нет.
— Таша заплатила за твою волю. Так и сказала: «Бери меня, только Асона не трогай».
Хлыст свёл брови. Никак не поймёт, на что Крикс намекает.
— Если ты с ней что-то сделал, я ж тебя, сука, из-под земли достану. Ты ж, паскуда, будешь кровью сикать и желчью харкать.
Командир обхватил подбородок рукой и посмотрел горестно-горестно:
— Как думаешь, сколько она в котле протянет?
— Где?!
— Мы теперь лагерь смертников «Котлом» называем.
В глазах Хлыста огонёк свечи в ниточку вытянулся.
— Она… там?..
— Скоро будет там.
Ужас раскалённым прутом в темечко вонзился и из задницы вылез. Стоит Хлыст, ни сесть, ни упасть не может. А внутри кровь от жара шипит и внутренности плавятся. Ташу… его Ташу… к смертникам…
— Забирай провизию, Асон, и уматывай, пока я тебя вслед за ней не отправил.
— В кармане… — еле проворочал Хлыст языком.
Крикс изогнул крылом чёрную бровь:
— Что ты сказал?
— Там… возьми…
Командир выудил из кармана Хлыста платочек, разложил сапфиры на столе. А они, заразы, огонёк свечи ловят и радужными цветами играют.
— Хватит? — просипел Хлыст. — За нас хватит?
Крикс отвязал его от спинки стула, рывком на ноги поставил. Да как хлопнет ручищей ему по загривку:
— Уходи, Асон.
Хлыст ухватился за край стола, ни вдохнуть, ни выдохнуть не может. А Крикс, не торопясь, сложил сапфиры обратно в платочек, завязал на три узелка и себе в карман спрятал.
Хлыст подвигал плечами, свёл-развёл лопатки, ком в глотке проглотил:
— А как же Таша?
— Так уж и быть, отпущу, — проговорил командир и взгляд отвёл.
— Э нет, Крикс! Так не пойдёт. Я посмотреть на неё хочу.
— Не веришь?
— Вам, сукам, верить — себя не уважать.
— Зря, — сказал Крикс и задул свечу.
Бредут они по пустынной улице. Крикс кнутом себя по ляжке похлопывает, на Хлыста через плечо поглядывает. А Хлыст озирается, конвоиров выискивает.
Вокруг темно и тихо, даже собак не слышно. Спят людишки, последний сон досматривают, и никому нет дела, что у него внутри творится. А внутри сердце колотится и вздохнуть не даёт. От запоздалой мысли совсем худо стало.
— Где мои дети?
— Таша расскажет.
— С ними всё в порядке?
Крикс обернулся, глазами сверкнул:
— Ты сам отказался от беседы по душам. Поэтому или проваливай, или иди молча.
Выйдя из селения, они направились в сторону кряжа. Солнце только-только из-за горизонта выползло. Пустошь в жёлтый цвет окрасилась. На горах каждая складочка видна.
Хлыст остановился, закрутил головой.
— В чём дело? — спросил Крикс, оглянувшись.
— Ты куда меня ведёшь?
— Я же просил: иди молча.
Хлыст указал в сторону:
— Пещера там, а ты ведёшь меня на прииск.
— Дорога в лагерь смертников идёт через пещеру?
