Топ, топ…
— Чего тебе? — Голос мой дрогнул от скрываемого страха.
— Обнять тебя хочу, увериться, что все ладно.
Твердая ладонь, опустившаяся мне на макушку, чуть не заставила меня заорать.
— Холодно мне, дитятко…
Видимо, жалобные нотки в этих словах, прогнали мой страх. Кем бы не была женщина, захватившая маняшино тело, зла мне причинить она не могла.
— Ну так я тебя согрею. — Обняв няньку за плечи, я отодвинулась, освобождая местечко подле себя. — Или тебе еще снов надобно?
Огонь струится из моих рук без усилий и исчезает, будто первый после засухи дождь в растрескавшейся земле.
— Ты сняла запоры?
— Не сняла. Так спросила, для поддержания беседы.
— Ты можешь, я знаю.
— Откуда?
— Ты сильная.
— Комплиментщица, — укоризненно протянула я. — Всей моей силы Гуннару на один чих хватит. А ты что же, без чужих снов уже маешься?
Нянька засопела, уютно устроившись на моем плече, на лбу ее появились горошинки испарины.
— Сильная ты, Серафима, каждый тебя себе хочет.
Она говорила теперь, будто во хмелю.
— И ты? — Спросила я осторожно.
— У меня ты и так есть, — пьяно хихикнула нянька, — горячая, полная…
Отогнав подступающий ужас, я вновь спросила:
— Собою меня заполнить желаешь, чтоб в огне купаться безнадзорно?
— Чародеев нельзя заполнить… не тот сосуд… если кто тебе обменом грозить станет, в лицо смейся, не тот сосуд…
Языком она ворочала с усилием:
— Дуре какой сосуд посулишь, она все для тебя сделает, а сама не верь…
— Имя той неразумной скажешь?
— Имя? У вас такие глупые имена… Лулу, Жужу, Коко… Ко-ко… Курочки безмозглые.
— У тебя самой имя красивое? — Шептала я дрожащими от ужаса губами. — Как тебя, умница, звать-величать?
Мне не ответили, огласив спальню храпом.
Я вскочила с кровати, зябко поежилась, накинула халат и спустилась на первый этаж.
— Барышня?
— Барыня?
Разбуженные Марты повскакивали, душераздирающе зевая и потирая глаза.
— Мария Анисьевна в моей постели заснула, — объявила я горничным. — А я вдруг голод ощутила. Перенесите ее там, уложите, и белье мне застелите свежее.
Обнаружив на кухонном столе накрытое полотенцем блюдо с пирожками, я налила себе молока из стоящей здесь же бутыли и с удовольствием откушала.
Главное, не бояться. Вот правда, главнее этого сейчас нет ничего. Пьяная тварь в смежной комнате опасности не представляет. Она хмелеет от моей огненной силы, я буду накачивать ее силою столько и так часто, чтоб она продолжала лежать в постели. Ведь именно этой силы она желала, занимая маняшино место подле меня? Пусть жрет, пока не лопнет. А я потихоньку попытаюсь у нее выспросить, где Маняша и как мне ей собственное ее тело возвернуть.
Пирожки меня успокоили. Вообще для восстановления душевного спокойствия барышни Абызовой в этом мире существовала две вещи: пирожки и новые наряды. Маняша мне бы сейчас тесто жевать запретила, она бы как раз двери гардероба распахнула, да светильники у зеркала зажгла. Ну ничего, драгоценная моя госпожа Неелова, распахнешь еще.
Хотя, с чего я решила, что Маняша еще жива? Этой твари только тело моей нянюшки нужно было. Да нет, я уверена, что мне не показалось. Тогда почему она не открылась мне при встрече? Лихие людишки… Тварь была не одна? Эх, Артемидор, ну зачем ты меня снов лишил? Я бы смогла отыскать свою подругу во сне, или в смерти, у самой ее грани, и даже за ней! Я сильная, я бы смогла.
Мысль о смерти неожиданно направила размышления в другое русло. Я перевела взгляд в красный угол, где у иконы горел крошечный негасимый огонек.
— Уложили Марию Анисьевну, — отчитались Марты. — Что еще барышня прикажет?
— Спать ступайте, — приказала я. — А на рассвете будьте готовы меня сопровождать.
— Куда?
— На кудыкину гору, — фыркнула я на наглость. — В церковь пойдем, грехи ваши замаливать.
Горничные пожелали мне спокойной ночи, сладких слов, а про себя, наверное, провалиться со своими фанабериями сквозь землю. Я же, зевнув, приняла во внимание, лишь первое озвученное пожелание, и отправилась к себе, где провела спокойную ночь предвкушения.
Разбудил меня Гаврюша, колотящий лапой в стекло.
Я распахнула ему дверь, впустила, почесала за холодным ухом:
— Сегодня сызнова дом сторожи.
— Ав-р, — кот потерся лбом о ладонь, повернулся боком и приподнял сложенное крыло.
Из-под него на ковер спланировал букет летних полевых цветов: ромашки, клевер, васильки и крупный бархатистый мак.
— Какое чудо! — Подхватив цветы я вдохнула их яркий солнечный аромат. — Где ты его добыл?
— Авр-р…
Стебли оказались обернуты бумажной лентой, развернув ее я прочла: «Сорняки для Фимы…» и разревелась счастливо. Потому что прислать мне такой вот букет мог только…
Строчки поплыли. Я сморгнула слезы, но дело было вовсе не в зрении. Буквы изменялись. Надпись теперь гласила: «Я все еще жду».
Черные чернила покраснели, вспыхнули, бумага загорелась, осыпаясь пеплом.
Болван ты мой Иванович! Только в его белобрысую голову могло прийти подарить мне полевой букет, мне, которая на розы всяческих оттенков уже смотреть не могла. И только он мог передразнить пошлейшее Князево «Розы для розы», которыми тот сопровождал свои розовые корзины.
Гаврюша зарычал. Человеческие страсти он готов был терпеть, но лишь на полный желудок, и ежели они не мешают сытой животинке поспать. Сейчас кот желал завтрака.
Букет я оставила в спальне, в тонкостенной хрустальной вазочке, которую стащила из парадной горки, не спрашивая разрешения хозяйки дома.
— А почему именно эта церковь, барышня? — Переминаясь на морозе, спросила меня Марта через полтора часа.
— И почему мы внутрь не заходим?
— Потому, — ответила я строго и по очереди подержала обеих за руки, согревая. — По сторонам глядите, может кого из знакомых высмотрите.
Утренняя служба уже окончилась, и дворик, и без того немноголюдный, опустел. Церквушка была крошечная, окраинная.
Мы еще подождали. Горничные дисциплинированно таращились, опасаясь даже переговариваться. Наконец у ворот появилась одинокая женская фигурка. Женщина куталась в серую шубу, лицо ее почти полностью скрывал пуховый платок. Я замерла, сердце колотилось о ребра.
— Барышня…
— В церковь ступайте, погрейтесь, — велела я, не обернувшись.
Женщина приближалась. Скрип снега за спиной стихал, Марты ушли.
Порыв ветра дернул край платка, женщина вскинула руки, придерживая его. Черные как сливы глаза гризетки Лулу встретили мой взгляд:
— Барышня Абызова? Серафима Карповна? — Прокартавила она пискляво.
— Маняша?
В глазах полыхнул ужас и боль, но девица скривилась:
— Никогда меня так не прозывали. Луиза Мерло к услугам вашим.
— А в церковь святого Демьяна ты, мадемуазель Мерло, зачем пришла? — Вопросила я по-французски и улыбнулась победно, глядя в растерянное лицо собеседницы. — Не для того ли, чтоб свечку за упокой души Демьяна Неелова зажечь? Думала, я не знаю, куда ты каждое наше утро в Мокошь-граде бегала? Думаешь, не проследила я за тобою из любопытства, притворщица?
— Небрежение ваше, барышня Абызова, я терпеть не должна, — гордо сказала Маняша по-берендийски. — Ежели вы совсем ополоумели, и за няньку свою абы кого принимаете, то бог вам в помощь.
— Абы кого не принимаю, — горячо возразила я. — И не поверила подмене нисколечко. То есть, каюсь, поверила, но быстро усомнилась. Прости, милая, что я тебя тогда на Руяне не признала, когда ты мне на помощь бросилась. Прости меня, Маняша!
Я попыталась отыскать ее руки в складках шубы, но женщина отшатнулась:
— Отставьте!
Она в ужасе оглянулась к воротам, я проследила взгляд. Там стоял тот самый старик, с которым я видела ее на Руяне в резиденции князя.
— Вы свои опасные фантазии оставьте, — зачастила Маняша. — Или хотя бы меня в них не мешайте. Довольно я от вашей кузины натерпелась, чтоб сызнова от вас претерпевать!
Она пятилась, говорила и мелко крестилась на церковь, все это делая одновременно.
— Лихие люди, это он? — Я повела головой в сторону старика и тряхнула запястьем, сбрасывая в снег искры.
— Капризная ты девчонка, — сказала Маняша грустно. — Только о себе и думаешь. А ежели что не по-твоему, бедокурить начинаешь. Отступись, блаженная, не вернется все как было, как ни старайся.
Старик уже шагал к нам от ворот, опираясь на трость и подагрически приволакивая ногу.
— Чем он держит тебя?
— Обознались вы, барышня Абызова, — громко и картавя, сказала мне Маняша. — Но я на вас зла не держу.
Она побежала навстречу старцу, поправила его шарф, стряхнула с плеча снежинки, что-то ласково забормотала.
И они ушли.
А я осталась. И плакала все время, пока заскучавшие горничные не нашли меня в выстуженном церковном дворике, и пока они везли меня на извозчике, и пока мимо меня проплывали мокошь-градские нарядные домики и голые деревья.
— Кто посмел? — Теплый мужской голос раздался очень близко и сквозь слезы я увидела встревоженное лицо Ивана.
Он сидел рядом с мной, коляска стояла у фонарного столба.
— Ты болван, — всхлипнула я.
— Почему ты рыдаешь?
— Потому что, — начала я с завыванием, но продолжить мне не дали.
— Барышню Абызову я забираю, — строго сказал Зорин Мартам. — Наталье Наумовне передайте, что по служебной надобности, и что верну ее домой в целости и сохранности, когда надобность отпадет.
Он спрыгнул на мостовую и потянул меня за собой:
— Давай, Фима, не упрямься. Юлий Францевич с тобою желает побеседовать.
— На сторону канцлера переметнулся, ирод?
— Ирод, ирод, — бормотал он успокаивающе, снося удары. — Огнем еще можешь шибануть, я постараюсь не морщиться.
— Испепелю мерзавца.
— Обязательно. Сейчас покушаешь, в себя придешь и начнешь пепелить…
Ватные ноги меня не слушались, пошатываясь и не видя дороги, я брела, буквально повиснув на спутнике.
— Митрофан, — командовал он, — метнись к шефу, объясни ситуацию. Нет, лекарь здесь не поможет. Я разберусь.
Воздух из морозного стал теплым и вязким, я споткнулась, оказалась в мужских руках.
— Ваше высокородие! — Блеял кто-то мне не видный.
— Стол нам организуй, человече. Бульону обязательно добудь.
Мы в ресторане? Однако вскоре я оказалась лежащей на кровати, а его высокородие, со сноровкою больничной сиделки, снимал мою шубу и расшнуровывал ботильоны.
— Ножка какая маленькая.
Хихикнув от щекотки, я лягнула Зорина.
— Ну хоть рыдать перестала.
— Слезы кончились, — доверчиво сказал я и шмыгнула носом. — Все меня бросили. Ты и Маняша. И Попович, кошка рыжая, заругала. Потому что я балованная и капризная, и только о себе думаю…
Жалобные мои стоны не мешали чародею меня раздевать. Он по одной доставал из волос шпильки, после принявшись массировать мне кожу головы твердыми пальцами.
— Эк тебя, душенька, разломало.
— Маняша…
— Помолчи! Ты что, океаны нынче кипятила, бешеная?
— Ты, Зорин, определись, мне молчать, или про географию беседовать?
— Беседуй. — Приподняв меня за плечи и усадив, чародей один за одним принялся расстегивать платяные крючочки. Когда платье с шуршанием стало отделяться, я забилась как выброшенная на берег рыбешка.
— Глупостей не воображай. — Разозлился Иван. — Солнечное сплетение обнажить придется, у нас там одно из средоточий силы.
— Болван ты все-таки, — простонала я, беспомощно наблюдая, как поднимает он с покрывала красный мак, который я, дура сентиментальная, прятала у сердца. — Ну радуйся, ирод, моему унижению! Похохочи над влюбленной дурой.
— Я бы, Фима, похохотал, — Зорин цветок аккуратно отложил и бестрепетно потянул мою сорочку, снимая ее через голову, — только перед собою ее не вижу. Это я некоей барышне в любви признавался, а она, кроме страсти, ничего мне предложить не хотела.
Я лежала на постели по пояс обнаженной и желала немедленно провалиться сквозь землю от стыда.
— Теперь молчи, — попросил чародей и положил ладони мне на живот.
Тело пронзило такой острой неожиданной болью, что мир превратился в раскаленный белый свет, в высокий звук, в варенье, в бобра. И я заорала высоко и раскаленно, а, когда закончила, Иван лег рядышком и спросил:
— Почему бобер?
— Потому что ты болван, — я повернула голову и нашла губами его губы. — А я тебя люблю.
Ощущать прикосновения мужских рук обнаженной кожей было приятно и очень остро, груди терлись о ткань мундира, напрягались, становясь еще чувствительнее. Я со стоном отстранилась:
— Продолжение получишь после свадьбы.
— После чьей?
— После нашей, — сокрушенно покачала я головой. — Или ты думаешь, я тебя теперь Наталье Наумовне уступлю?
Иван Иванович закинул руки за голову, уставился в потолок:
— Не уступай, она меня быстро умучит. С тобою, конечно, тоже спокойной жизни мне не светит, но она хоть в удовольствие будет.
Это «хоть» мне вообще не понравилось. От обиды я быстро натянула через голову сорочку.
— Иди сюда, — Зорин потянул меня за руку и повалил на подушку. — Давай, рассказывай.
Смотря на потолочную лепнину, я рассказала ему все, от моих первых подозрений до сегодняшней встречи с Маняшей во дворе церкви.
— Понятно, — выслушав, сказал Иван.
— Что тебе понятно?
— В кого ты нынче столько силы вкачала.
— В кого?
— В навь, которая нянькой твоей притворилась. Можно конечно продолжить, чтоб выяснить, сколько в нее вообще поместиться может, но я бы не рисковал. Испортишь тело, некуда Маняшу возвращать будет.
Тут в дверь тихонько постучали и Зорин отправился ее отпирать. Я, пользуясь случаем, осмотрела комнату, оказавшуюся отельным нумером не самой высокой категории.
Коридорный вкатил столик с тарелками, сервировать даже не пытался, получил от Ивана денежку и сбежал, бросив на меня горячий взор.
— Может она не хочет в свое тело возвращаться?
Бульон пился вкусно, я заедала его хлебушком и блаженно жмурилась от удовольствия.
— Ты хочешь, чтоб я тебе сейчас чужое тело портить дозволил?
Нет! Я хотела, чтоб он сказал, что Маняша меня любит, и не бросит, и вернется обязательно! Болван!
Не дождавшись ответа, Иван убрал мне от лица волосы, рассматривая щеку, пробежался пальцами по коже, посылая иголочки своей силы.
— Это Аркадий, — пояснила я. — Как с цепи сорвался.
— Наслышан.
— Я его тоже потрепала.
— Знаю.
Скула горела, я знала, что синяк на ней исчезает.
— Думаю, он и на сестру свою руку поднимал.
— Больше не поднимет.
— Не уверена, таких типов только могила исправит.
— Тогда Аркадий Наумович сейчас как раз на пути исправления, — вздохнул Зорин. — Убит вчера вечером. Именно по этому поводу господин Брют и желает с тобою беседовать.
Хлебушек стал в горле комом, я закашлялась, Иван постучал меня по спине:
— Давай, Фима, одеваться. Я помогу.
Бобынина мне было не жалко, то есть, абсолютно. А, может, просто жалость еще не успела оформиться. Да и, честно говоря, больше тревожила сноровка, с которой Зорин справлялся с крючками платья.
«Ловелас столичный! Даже волосы барышне прибрать в состоянии, вон как ловко шпильки втыкает! Я бы его учительниц в этом деле всех волос лишила!»
— Погоди, — замерла я у зеркала. — Почему канцлер об убийстве Бобынина желает допросить меня? Я под подозрением? Его сожгли?
— Закололи, — воткнув последнюю шпильку, чародей взял в руки мою шубу, но надевать ее не спешил. — А теперь его высокопревосходительству интересно, кого именно из своих воздыхателей вершить правосудие отправила: князя Кошкина, или статского советника Зорина.
— Чего тебе? — Голос мой дрогнул от скрываемого страха.
— Обнять тебя хочу, увериться, что все ладно.
Твердая ладонь, опустившаяся мне на макушку, чуть не заставила меня заорать.
— Холодно мне, дитятко…
Видимо, жалобные нотки в этих словах, прогнали мой страх. Кем бы не была женщина, захватившая маняшино тело, зла мне причинить она не могла.
— Ну так я тебя согрею. — Обняв няньку за плечи, я отодвинулась, освобождая местечко подле себя. — Или тебе еще снов надобно?
Огонь струится из моих рук без усилий и исчезает, будто первый после засухи дождь в растрескавшейся земле.
— Ты сняла запоры?
— Не сняла. Так спросила, для поддержания беседы.
— Ты можешь, я знаю.
— Откуда?
— Ты сильная.
— Комплиментщица, — укоризненно протянула я. — Всей моей силы Гуннару на один чих хватит. А ты что же, без чужих снов уже маешься?
Нянька засопела, уютно устроившись на моем плече, на лбу ее появились горошинки испарины.
— Сильная ты, Серафима, каждый тебя себе хочет.
Она говорила теперь, будто во хмелю.
— И ты? — Спросила я осторожно.
— У меня ты и так есть, — пьяно хихикнула нянька, — горячая, полная…
Отогнав подступающий ужас, я вновь спросила:
— Собою меня заполнить желаешь, чтоб в огне купаться безнадзорно?
— Чародеев нельзя заполнить… не тот сосуд… если кто тебе обменом грозить станет, в лицо смейся, не тот сосуд…
Языком она ворочала с усилием:
— Дуре какой сосуд посулишь, она все для тебя сделает, а сама не верь…
— Имя той неразумной скажешь?
— Имя? У вас такие глупые имена… Лулу, Жужу, Коко… Ко-ко… Курочки безмозглые.
— У тебя самой имя красивое? — Шептала я дрожащими от ужаса губами. — Как тебя, умница, звать-величать?
Мне не ответили, огласив спальню храпом.
Я вскочила с кровати, зябко поежилась, накинула халат и спустилась на первый этаж.
— Барышня?
— Барыня?
Разбуженные Марты повскакивали, душераздирающе зевая и потирая глаза.
— Мария Анисьевна в моей постели заснула, — объявила я горничным. — А я вдруг голод ощутила. Перенесите ее там, уложите, и белье мне застелите свежее.
Обнаружив на кухонном столе накрытое полотенцем блюдо с пирожками, я налила себе молока из стоящей здесь же бутыли и с удовольствием откушала.
Главное, не бояться. Вот правда, главнее этого сейчас нет ничего. Пьяная тварь в смежной комнате опасности не представляет. Она хмелеет от моей огненной силы, я буду накачивать ее силою столько и так часто, чтоб она продолжала лежать в постели. Ведь именно этой силы она желала, занимая маняшино место подле меня? Пусть жрет, пока не лопнет. А я потихоньку попытаюсь у нее выспросить, где Маняша и как мне ей собственное ее тело возвернуть.
Пирожки меня успокоили. Вообще для восстановления душевного спокойствия барышни Абызовой в этом мире существовала две вещи: пирожки и новые наряды. Маняша мне бы сейчас тесто жевать запретила, она бы как раз двери гардероба распахнула, да светильники у зеркала зажгла. Ну ничего, драгоценная моя госпожа Неелова, распахнешь еще.
Хотя, с чего я решила, что Маняша еще жива? Этой твари только тело моей нянюшки нужно было. Да нет, я уверена, что мне не показалось. Тогда почему она не открылась мне при встрече? Лихие людишки… Тварь была не одна? Эх, Артемидор, ну зачем ты меня снов лишил? Я бы смогла отыскать свою подругу во сне, или в смерти, у самой ее грани, и даже за ней! Я сильная, я бы смогла.
Мысль о смерти неожиданно направила размышления в другое русло. Я перевела взгляд в красный угол, где у иконы горел крошечный негасимый огонек.
— Уложили Марию Анисьевну, — отчитались Марты. — Что еще барышня прикажет?
— Спать ступайте, — приказала я. — А на рассвете будьте готовы меня сопровождать.
— Куда?
— На кудыкину гору, — фыркнула я на наглость. — В церковь пойдем, грехи ваши замаливать.
Горничные пожелали мне спокойной ночи, сладких слов, а про себя, наверное, провалиться со своими фанабериями сквозь землю. Я же, зевнув, приняла во внимание, лишь первое озвученное пожелание, и отправилась к себе, где провела спокойную ночь предвкушения.
Разбудил меня Гаврюша, колотящий лапой в стекло.
Я распахнула ему дверь, впустила, почесала за холодным ухом:
— Сегодня сызнова дом сторожи.
— Ав-р, — кот потерся лбом о ладонь, повернулся боком и приподнял сложенное крыло.
Из-под него на ковер спланировал букет летних полевых цветов: ромашки, клевер, васильки и крупный бархатистый мак.
— Какое чудо! — Подхватив цветы я вдохнула их яркий солнечный аромат. — Где ты его добыл?
— Авр-р…
Стебли оказались обернуты бумажной лентой, развернув ее я прочла: «Сорняки для Фимы…» и разревелась счастливо. Потому что прислать мне такой вот букет мог только…
Строчки поплыли. Я сморгнула слезы, но дело было вовсе не в зрении. Буквы изменялись. Надпись теперь гласила: «Я все еще жду».
Черные чернила покраснели, вспыхнули, бумага загорелась, осыпаясь пеплом.
Болван ты мой Иванович! Только в его белобрысую голову могло прийти подарить мне полевой букет, мне, которая на розы всяческих оттенков уже смотреть не могла. И только он мог передразнить пошлейшее Князево «Розы для розы», которыми тот сопровождал свои розовые корзины.
Гаврюша зарычал. Человеческие страсти он готов был терпеть, но лишь на полный желудок, и ежели они не мешают сытой животинке поспать. Сейчас кот желал завтрака.
Букет я оставила в спальне, в тонкостенной хрустальной вазочке, которую стащила из парадной горки, не спрашивая разрешения хозяйки дома.
— А почему именно эта церковь, барышня? — Переминаясь на морозе, спросила меня Марта через полтора часа.
— И почему мы внутрь не заходим?
— Потому, — ответила я строго и по очереди подержала обеих за руки, согревая. — По сторонам глядите, может кого из знакомых высмотрите.
Утренняя служба уже окончилась, и дворик, и без того немноголюдный, опустел. Церквушка была крошечная, окраинная.
Мы еще подождали. Горничные дисциплинированно таращились, опасаясь даже переговариваться. Наконец у ворот появилась одинокая женская фигурка. Женщина куталась в серую шубу, лицо ее почти полностью скрывал пуховый платок. Я замерла, сердце колотилось о ребра.
— Барышня…
— В церковь ступайте, погрейтесь, — велела я, не обернувшись.
Женщина приближалась. Скрип снега за спиной стихал, Марты ушли.
Порыв ветра дернул край платка, женщина вскинула руки, придерживая его. Черные как сливы глаза гризетки Лулу встретили мой взгляд:
— Барышня Абызова? Серафима Карповна? — Прокартавила она пискляво.
— Маняша?
В глазах полыхнул ужас и боль, но девица скривилась:
— Никогда меня так не прозывали. Луиза Мерло к услугам вашим.
— А в церковь святого Демьяна ты, мадемуазель Мерло, зачем пришла? — Вопросила я по-французски и улыбнулась победно, глядя в растерянное лицо собеседницы. — Не для того ли, чтоб свечку за упокой души Демьяна Неелова зажечь? Думала, я не знаю, куда ты каждое наше утро в Мокошь-граде бегала? Думаешь, не проследила я за тобою из любопытства, притворщица?
— Небрежение ваше, барышня Абызова, я терпеть не должна, — гордо сказала Маняша по-берендийски. — Ежели вы совсем ополоумели, и за няньку свою абы кого принимаете, то бог вам в помощь.
— Абы кого не принимаю, — горячо возразила я. — И не поверила подмене нисколечко. То есть, каюсь, поверила, но быстро усомнилась. Прости, милая, что я тебя тогда на Руяне не признала, когда ты мне на помощь бросилась. Прости меня, Маняша!
Я попыталась отыскать ее руки в складках шубы, но женщина отшатнулась:
— Отставьте!
Она в ужасе оглянулась к воротам, я проследила взгляд. Там стоял тот самый старик, с которым я видела ее на Руяне в резиденции князя.
— Вы свои опасные фантазии оставьте, — зачастила Маняша. — Или хотя бы меня в них не мешайте. Довольно я от вашей кузины натерпелась, чтоб сызнова от вас претерпевать!
Она пятилась, говорила и мелко крестилась на церковь, все это делая одновременно.
— Лихие люди, это он? — Я повела головой в сторону старика и тряхнула запястьем, сбрасывая в снег искры.
— Капризная ты девчонка, — сказала Маняша грустно. — Только о себе и думаешь. А ежели что не по-твоему, бедокурить начинаешь. Отступись, блаженная, не вернется все как было, как ни старайся.
Старик уже шагал к нам от ворот, опираясь на трость и подагрически приволакивая ногу.
— Чем он держит тебя?
— Обознались вы, барышня Абызова, — громко и картавя, сказала мне Маняша. — Но я на вас зла не держу.
Она побежала навстречу старцу, поправила его шарф, стряхнула с плеча снежинки, что-то ласково забормотала.
И они ушли.
А я осталась. И плакала все время, пока заскучавшие горничные не нашли меня в выстуженном церковном дворике, и пока они везли меня на извозчике, и пока мимо меня проплывали мокошь-градские нарядные домики и голые деревья.
— Кто посмел? — Теплый мужской голос раздался очень близко и сквозь слезы я увидела встревоженное лицо Ивана.
Он сидел рядом с мной, коляска стояла у фонарного столба.
— Ты болван, — всхлипнула я.
— Почему ты рыдаешь?
— Потому что, — начала я с завыванием, но продолжить мне не дали.
— Барышню Абызову я забираю, — строго сказал Зорин Мартам. — Наталье Наумовне передайте, что по служебной надобности, и что верну ее домой в целости и сохранности, когда надобность отпадет.
Он спрыгнул на мостовую и потянул меня за собой:
— Давай, Фима, не упрямься. Юлий Францевич с тобою желает побеседовать.
— На сторону канцлера переметнулся, ирод?
— Ирод, ирод, — бормотал он успокаивающе, снося удары. — Огнем еще можешь шибануть, я постараюсь не морщиться.
— Испепелю мерзавца.
— Обязательно. Сейчас покушаешь, в себя придешь и начнешь пепелить…
Ватные ноги меня не слушались, пошатываясь и не видя дороги, я брела, буквально повиснув на спутнике.
— Митрофан, — командовал он, — метнись к шефу, объясни ситуацию. Нет, лекарь здесь не поможет. Я разберусь.
Воздух из морозного стал теплым и вязким, я споткнулась, оказалась в мужских руках.
— Ваше высокородие! — Блеял кто-то мне не видный.
— Стол нам организуй, человече. Бульону обязательно добудь.
Мы в ресторане? Однако вскоре я оказалась лежащей на кровати, а его высокородие, со сноровкою больничной сиделки, снимал мою шубу и расшнуровывал ботильоны.
— Ножка какая маленькая.
Хихикнув от щекотки, я лягнула Зорина.
— Ну хоть рыдать перестала.
— Слезы кончились, — доверчиво сказал я и шмыгнула носом. — Все меня бросили. Ты и Маняша. И Попович, кошка рыжая, заругала. Потому что я балованная и капризная, и только о себе думаю…
Жалобные мои стоны не мешали чародею меня раздевать. Он по одной доставал из волос шпильки, после принявшись массировать мне кожу головы твердыми пальцами.
— Эк тебя, душенька, разломало.
— Маняша…
— Помолчи! Ты что, океаны нынче кипятила, бешеная?
— Ты, Зорин, определись, мне молчать, или про географию беседовать?
— Беседуй. — Приподняв меня за плечи и усадив, чародей один за одним принялся расстегивать платяные крючочки. Когда платье с шуршанием стало отделяться, я забилась как выброшенная на берег рыбешка.
— Глупостей не воображай. — Разозлился Иван. — Солнечное сплетение обнажить придется, у нас там одно из средоточий силы.
— Болван ты все-таки, — простонала я, беспомощно наблюдая, как поднимает он с покрывала красный мак, который я, дура сентиментальная, прятала у сердца. — Ну радуйся, ирод, моему унижению! Похохочи над влюбленной дурой.
— Я бы, Фима, похохотал, — Зорин цветок аккуратно отложил и бестрепетно потянул мою сорочку, снимая ее через голову, — только перед собою ее не вижу. Это я некоей барышне в любви признавался, а она, кроме страсти, ничего мне предложить не хотела.
Я лежала на постели по пояс обнаженной и желала немедленно провалиться сквозь землю от стыда.
— Теперь молчи, — попросил чародей и положил ладони мне на живот.
Тело пронзило такой острой неожиданной болью, что мир превратился в раскаленный белый свет, в высокий звук, в варенье, в бобра. И я заорала высоко и раскаленно, а, когда закончила, Иван лег рядышком и спросил:
— Почему бобер?
— Потому что ты болван, — я повернула голову и нашла губами его губы. — А я тебя люблю.
Ощущать прикосновения мужских рук обнаженной кожей было приятно и очень остро, груди терлись о ткань мундира, напрягались, становясь еще чувствительнее. Я со стоном отстранилась:
— Продолжение получишь после свадьбы.
— После чьей?
— После нашей, — сокрушенно покачала я головой. — Или ты думаешь, я тебя теперь Наталье Наумовне уступлю?
Иван Иванович закинул руки за голову, уставился в потолок:
— Не уступай, она меня быстро умучит. С тобою, конечно, тоже спокойной жизни мне не светит, но она хоть в удовольствие будет.
Это «хоть» мне вообще не понравилось. От обиды я быстро натянула через голову сорочку.
— Иди сюда, — Зорин потянул меня за руку и повалил на подушку. — Давай, рассказывай.
Смотря на потолочную лепнину, я рассказала ему все, от моих первых подозрений до сегодняшней встречи с Маняшей во дворе церкви.
— Понятно, — выслушав, сказал Иван.
— Что тебе понятно?
— В кого ты нынче столько силы вкачала.
— В кого?
— В навь, которая нянькой твоей притворилась. Можно конечно продолжить, чтоб выяснить, сколько в нее вообще поместиться может, но я бы не рисковал. Испортишь тело, некуда Маняшу возвращать будет.
Тут в дверь тихонько постучали и Зорин отправился ее отпирать. Я, пользуясь случаем, осмотрела комнату, оказавшуюся отельным нумером не самой высокой категории.
Коридорный вкатил столик с тарелками, сервировать даже не пытался, получил от Ивана денежку и сбежал, бросив на меня горячий взор.
— Может она не хочет в свое тело возвращаться?
Бульон пился вкусно, я заедала его хлебушком и блаженно жмурилась от удовольствия.
— Ты хочешь, чтоб я тебе сейчас чужое тело портить дозволил?
Нет! Я хотела, чтоб он сказал, что Маняша меня любит, и не бросит, и вернется обязательно! Болван!
Не дождавшись ответа, Иван убрал мне от лица волосы, рассматривая щеку, пробежался пальцами по коже, посылая иголочки своей силы.
— Это Аркадий, — пояснила я. — Как с цепи сорвался.
— Наслышан.
— Я его тоже потрепала.
— Знаю.
Скула горела, я знала, что синяк на ней исчезает.
— Думаю, он и на сестру свою руку поднимал.
— Больше не поднимет.
— Не уверена, таких типов только могила исправит.
— Тогда Аркадий Наумович сейчас как раз на пути исправления, — вздохнул Зорин. — Убит вчера вечером. Именно по этому поводу господин Брют и желает с тобою беседовать.
Хлебушек стал в горле комом, я закашлялась, Иван постучал меня по спине:
— Давай, Фима, одеваться. Я помогу.
Бобынина мне было не жалко, то есть, абсолютно. А, может, просто жалость еще не успела оформиться. Да и, честно говоря, больше тревожила сноровка, с которой Зорин справлялся с крючками платья.
«Ловелас столичный! Даже волосы барышне прибрать в состоянии, вон как ловко шпильки втыкает! Я бы его учительниц в этом деле всех волос лишила!»
— Погоди, — замерла я у зеркала. — Почему канцлер об убийстве Бобынина желает допросить меня? Я под подозрением? Его сожгли?
— Закололи, — воткнув последнюю шпильку, чародей взял в руки мою шубу, но надевать ее не спешил. — А теперь его высокопревосходительству интересно, кого именно из своих воздыхателей вершить правосудие отправила: князя Кошкина, или статского советника Зорина.
