День и ночь еще не прошли, а я уже успел потерять все и вроде бы нашел себе учителя. Правильно дед говорил: верь своему чутью и повезет. Я собрался с духом и открыл было рот, чтоб попроситься в ученики, как он сказал:
- Значит, вдвоем с дедом живете.
- А вы откуда знаете?
Он ткнул большим пальцем себя в плечо:
- Рубаху явно сам зашивал. Не мать, не бабка, не сестренка. А был бы отец жив, богаче бы вы жили, не пошел бы ты свой Долг исполнять в старой рубахе. Да отец и сам за дочку отомстил бы.
Как все просто. Не понравилось мне только, как он сказал "свой Долг". Долг, он один для всех, испокон веков, его исполняют всем миром. Так определено Родичами. Просто некоторым достается кусок потяжелее. Ну да не мне привередничать.
- Отца я и не помню. Он погиб, - тут я осекся. Отец погиб в битве с людьми Темной луны, в незапамятные времена, в смысле, моя память туда не дотягивается. А мой товарищ на вид – вылитый темнолунный. Хотя, мало ли, кто как выглядит. Вон у Зотиса Вареного половина лица красная, будто ее в кипяток макнули, а другого такого мужика еще поискать надо.
- Кочевники его убили, дело ясное, - закончил за меня человек.
Да нет, какой же он темнолунный! Те ведь не говорят по-нашему. Даже ругательствами нашими и то брезгуют.
Совершенно загадочный мужик.
И тут я брякнул, что давно просилось на язык:
- Позвольте мне учиться у вас! Я хорошо могу работать, я обязан вам...
- А почему ты считаешь, что я могу научить тебя тому, что ты ищешь?
Я прикусил язык. Вот влип! Не скажешь же: "А я думал, вы разбойник".
- Ладно, давай спать. Утро вечера мудренее, так ведь? В балагане места хватит для обоих.
Он аккуратно затушил угли моховой крышечкой.
- О-хо-хонюшки, ночка темная! Ну, я сегодня и погулял, - повторил он, зевая, из шалаша.
Я немного посидел в лесной темноте, посмотрел, как встает меж стволами Дочь, маленькая ясная луна, совсем еще молодая, похожая на надутый парус легкой лодочки, потом мне это надоело, и я полез в балаган, как он называл шалаш. Места хватило только для моей верхней половины. Я лег, уткнувшись носом в спину этого непонятного человека. От него шло тепло и пахло по-звериному. Я не хотел спать, так как выспался днем, но боялся шевельнуться, чтоб не потревожить моего товарища. Так лежал в темноте и думал о страшном и увлекательном, что ждало впереди, и незаметно, видать, скатился в сон, потому что уже шел по лугу к нашей Угловке и вел крылатого коня в поводу, в богатой сбруе, изукрашенной багровыми камнями. Конь этот то и дело принимался хлопать крыльями и порывался взлететь, так что мне приходилось повисать на узде над землей, и дух захватывало от восторга и ужаса: не знал я, достанет ли у меня сил справиться с таким конем....
Проснулся я, когда солнце пронзило шалаш множеством белых лучиков. Я лежал один, навзничь, раскинувшись. Спутника моего не было. Котомка его, что вчера стояла в головах, тоже исчезла.
Я быстро выбрался наружу. Солнышко вставало сонное, в дымке. Все еще спало.
Полная тишина и неподвижность вокруг. И полное одиночество.
Человек, которого я выбрал своим учителем, исчез.
Поперек укрытого мхом вчерашнего кострища лежала стрелка из сухих палок, очевидно, указывающая направление, в котором мне следовало идти. А рядом - яблоки, сорта яхонтовые. Желтые-желтые, как из меда слепленные, прозрачные, на просвет косточки видно.
Даже тени от них желтые.
Я подобрал яблоки, покричал: "Эй! Эй!" для очистки совести и пошел по направлению стрелки сквозь пронизанный утренним солнцем, сверкающий росой бор.
Больше делать здесь мне было нечего.
Через пару часов ходьбы, во время которой я старательно следил, что бы солнце светило в спину - это было нетрудно, требовалось лишь идти в направлении собственной тени - я вышел на отлично наезженную дорогу, которая привела на большак.
По большаку четверка волов насилу перла телегу о шести колесах, груженую бутовым камнем. Узнав у возницы, в какой стороне Жалицы, я бодро зашагал, без труда оставив позади тихоходную колымагу.
На душе у меня было легко, впервые за много дней. Словно вместе с домашним скарбом разбойники украли мои заботы и страхи. Даже неминуемое, что мне предстояло совершить, что вечно давило меня, сейчас казалось ненастоящим и далеким-предалеким, как сказка, вселяло веру, что авось обойдется как-нибудь. Может тот гад и сам, без моей помощи, помрет, если еще не помер. Хотя наша деревенская ведьма Кинделе, заговаривая поясок, ныне пропавший, сказала, что убийца жив, но, когда это было, и кто знает, сколько времени я его проищу. Без пояска-то!
Чем ближе к Жалицам, тем чаще дорога шла не полями и перелесками, а деревнями и селами, тем богаче и протяженнее становились они, тем наряднее цвели цветы в палисадниках. Сады по обочинам ломились от яблок. Наш край всегда славился яблоками, а уж в этом году урожай удался на диво. Я приглядывался к садам, прикидывая, не наняться ли мне к какому-нибудь хозяину за миску похлебки, но сады были ухоженными, во многих работали целые артели, да и не настолько я был голоден, чтоб останавливаться. К тому же не хотелось бередить плечо.
Дорога очень занимала меня. Представить было невозможно, что кругом лежат бескрайние безлюдные леса – столько здесь собралось народа. Никогда я не видел разом столько незнакомых людей. Всевозможные повозки катились, обгоняя меня и друг друга, все в одну сторону - редкие попадались навстречу. Судя по товарам и снеди, лежавшей на них, по праздничным одеждам и веселому настроению, ездоки спешили на ярмарку.
Честно говоря, я в одежде с чужого плеча чувствовал себя на обочине нарядного потока не совсем ловко. Иначе давно бы уже подсел к кому-нибудь - мох в сапогах сбился, и они терли ноги.
Вот неплохо, например, было бы присоседиться к тем парням, моим ровесникам, что сидели, обнявшись и свесив ноги, на порожней, вовсю скачущей телеге, и орали песню. Наверное, вместе отправились Долю искать, все из одной деревни. Везучие! Или вон подсесть на большую подводу к разряженной в пух и прах тетке, где стояла только пара плетенных из ивняка клеток, плотно набитых рыжими курами, и еще одна с отличными гусями, нарядными, как сама хозяйка. Но я робел чего-то, и все шагал и шагал в своих бухающих сапогах. Часто попадались повозки с яблоками, переложенными сеном, иногда очень хорошими, не хуже наших. Один мужик вез кузнечный товар.
Прорысил навстречу отряд людей Темной луны, в кафтанах с нашитыми нагрудниками и набрюшниками, на неказистых мохнатых лошаденках. Повозки сторонились, люди давали им дорогу, но никто не кланялся, и это обрадовало меня. Я редко видел темнолунных и каждый раз дивился, какие они уродливые, низкорослые, с толстыми загривками, с жирными безволосыми лицами в медном загаре. Заглядевшись на всадников, едва не попал под саврасую клячу, которой управлял закутанный чуть ли не по-зимнему дед. Судя по новеньким ульям и большим жбанам, стоявшим на телеге, дед был пасечником. Рядом с ним сидел мальчуган лет десяти, румяный, как яблоко, которое он ел. Я попросился в попутчики и, получив в ответ молчаливый кивок, пристроился между ульями и какой-то мешковиной. Хотел завести со стариком разговор знатоков об ульях - они были с интересной особенностью - но он упорно не обращал на меня внимания. Наконец, мальчик доел яблоко, запулил огрызком в упитанную кошку на заборе и сообщил, что дед глухой, совсем ничего не слышит. После чего залез под мешковину и стал смотреть на дорогу. Наверное, приучился молчать со своим дедом. Даже ребенок в этой самоуверенной и бойкой толпе и тот чувствовал себя лучше, чем я.
Так мы доехали до Жалиц. Ярмарка разместилась на лугу снаружи городской стены. Под самой стеной были устроены прилавки с тесовыми крышами, дальше - попроще, с полотняными и какие попало навесами, по краям торговали прямо с телег. Дед мой причалил сбоку, я помог ему спустить на землю жбаны, попрощался безмолвным кивком, и пошел между рядами.
Неловкость моя росла. Смешно сказать, меня больше заботило, как я выгляжу, чем то, что происходило вокруг. И хотя внимания на меня обращали меньше, чем на пустое место, я не знал, куда девать руки- ноги. О них все время кто-нибудь задевал или спотыкался. Никогда еще я не бывал в таком столпотворении. В Угловке я привык, чтобы люди, встречаясь, здоровались, говорили о делах - в общем, выказывали друг другу уважение - в такой толпе это, конечно, было невозможно. Тут только успевай уворачиваться. Как в сказочном лесу, где деревья не стоят на месте. Одно время какой-то чернявый пацан, курносый и плосколицый, с тряпьем вместо шапки буквально прилип ко мне сзади. Едва я отделался от него, торговец квасом натолкнулся на меня, облил из жбана, сам же и обругал, какой-то длинный, с досками на плече, чуть не задел по шишке на голове.
В общем, никак я не мог вписаться в этот людской водоворот. Изнутри ярмарка оказалась далеко не такой веселой, как издали, и уж, конечно, совсем не такой, как в рассказах односельчан.
Я поскорей выбрался с торга по нарядному ряду, увешанному и уставленному всякой снедью: колбасами и окороками, пряниками и калачами, пирогами, сахарными головами, медами, вареньями, моченьями, печеньями и вообще не пойми чем, и, уж конечно, заваленному грудами яблок. Пока шел сквозь ароматы, наглотался слюнок и решил вначале заработать на обед и поесть, а потом уже взяться за поиск колдуна, и пошел в городские ворота.
В арке Надвратной башни, длинной, как нора, стояли, подпирая стены, стражники. Пузом вперед прошел разодетый темнолунный, и служивые нехотя зашевелились, изображая рвение, но лица их все равно остались тупыми и сонными. Будто при поступлении на службу живую душу из них вытряхнули и дали казенную, такую же скверную, как их одежонка.
Я замедлил шаг, пытаясь усмотреть в выражении лиц стражников хоть что-нибудь располагающее, и уже понимая, что на службу к князю вряд ли пойду, как вдруг сзади кто-то загнусил:
- Ты чо на них пялишься, они ж не девки. Вон девка-то!
Я машинально глянул, куда указывала чумазая ручка в драном рукаве - на выходе из арки проплывала молодица в кружевах и алых лентах - и тут почувствовал, как другая рука осторожно лезет в мой карман (вообще-то пустой).
Но так мне обидно стало, что я все время представляю собой лишь поживу для жуликов всех мастей, ночных и дневных, вся моя злость, обида и стыд за такое свое положение вложились в удар, который я нанес в наглую рожу – как оказалось, давешнего пацана с тряпьем на голове. Но рожа увильнула - кулак мой сбил только скрученную тряпку - и заверещала:
- Держи гада! По карманам тырит!
Я задохнулся от возмущения, но тут мощная рука приподняла меня за шиворот, и уже мне пришлось заслоняться от удара здоровенного кулака, пришедшегося по локтю. Вокруг зашумели. Густой бас над самым ухом взревел.
- Поймал ворюгу!
Наглый же этот пацан скакал вокруг, тряс каким-то кисетом и вопил:
- Кошелек мой стибрил! Бей его! Бей! Глядите! Вот! Вот он, кошелек-то! Вот как стибрил!
А потом исчез за спинами набежавших стражников. Не знаю уж, какое выражение на этот раз имели их лица, но руки оказались умелыми и грубыми. Меня вмиг скрутили.
Чем больше я орал, что не виновен, что это меня и грабили, тем больше ржали стражники, тем больше пинков и оплеух я получал. Я только старался уберечь голову и больное плечо. После десятка пинков до меня дошло, что надо отложить доказательство невиновности до более подходящего случая. Сапоги и куртку с меня стащили. Босого и в разорванной рубахе повели в город, куда я и без них стремился попасть.
Вел меня фитилистый лопоухий парнишка, явно новобранец. Наверное, дали новичка новичку, что б осваивался. Паренек боялся меня сильнее, чем я его. Любую попытку заговорить или оглянуться пресекал толчком секирного древка в спину. Ну как с таким поговоришь? Выходит, время доказывать свою невиновность еще не приспело. Я стал осматривать встречные переулки и проходы, как если б собирался бежать. На самом деле удирать я и не думал, поскольку мой охранник наверняка отлично разбирался в хитросплетении городских улиц, я же в таких местах ни разу и не бывал, и бегство мое привело бы только к новым неприятностям. Я даже шаг замедлить не решился, все шагал и шагал покорно. Что ж это за невезуха такая? Медом я для жулья и ворья, что ли, намазан? Единственное, что утешало меня – это сознание собственной невиновности. Уж княжеские судьи разберутся, что к чему.
Парнишка привел меня к слепой избе за высоким частоколом. Нормальное окно у нее имелось лишь спереди, а высоко по бокам были прорублены отдушины, как в скотном дворе. На утоптанной земле вокруг валялся всякий хлам.
В передней дым стоял коромыслом, в прямом смысле слова, оттого, что на открытом огне в плоской посудине кипело и булькало что-то мясное, жирное, перечное. Брызги летели прямо в огонь.
За столом то ли бранились, то ли разговаривали на своем языке темнолунные.
Они играли в игру с подбрасыванием камешков.
Я с удовлетворением увидел, что мой тиран не посмел даже войти, стал робко кланяться на пороге. Один темнолунный вышел из-за стола, не глядя, заломил мне руку и повел головой вперед внутрь избы по темному коридору. Я мог видеть только грязный пол. Объяснять здесь, что я невиновен, было уж явно бесполезно.
Темнолунный коротко и лениво приказал что-то по-своему, и, поскольку мы остановились, я понял: пришли. Загремел засов и, полусогнутого, стражник впихнул меня в вонючую темноту. Я упал на четвереньки. Снова загремел засов.
Первое, что я увидел, выпрямившись, были полные света белокурые женские волосы.
Свет падал из отдушины (не шире кошачьего лаза) под потолком. Волосы принадлежали великанше в чудном блестящем платье с оборками и складками. Больше всего она походила на набитый тыквами мешок из драгоценной ткани. Красотка эта даже не оглянулась в мою сторону. Зато блеснули глаза у темной фигурки, одной из сидящих рядом с ней. Заплакал ребенок.
"Сюда и дитя бросили!" - ужаснулся я и одновременно обрадовался: не такое уж гиблое это место, раз тут есть младенцы. Плохо различимая в темноте женщина встала и принялась укачивать маленького, однообразно шикая.
Сбоку от разряженной богатырши луч высвечивал часть красной мускулистой спины с клеймом на лопатке. Вдоль стен сидело множество людей, которых я не различал не обвыкшими еще во тьме глазами.
- Значит, вдвоем с дедом живете.
- А вы откуда знаете?
Он ткнул большим пальцем себя в плечо:
- Рубаху явно сам зашивал. Не мать, не бабка, не сестренка. А был бы отец жив, богаче бы вы жили, не пошел бы ты свой Долг исполнять в старой рубахе. Да отец и сам за дочку отомстил бы.
Как все просто. Не понравилось мне только, как он сказал "свой Долг". Долг, он один для всех, испокон веков, его исполняют всем миром. Так определено Родичами. Просто некоторым достается кусок потяжелее. Ну да не мне привередничать.
- Отца я и не помню. Он погиб, - тут я осекся. Отец погиб в битве с людьми Темной луны, в незапамятные времена, в смысле, моя память туда не дотягивается. А мой товарищ на вид – вылитый темнолунный. Хотя, мало ли, кто как выглядит. Вон у Зотиса Вареного половина лица красная, будто ее в кипяток макнули, а другого такого мужика еще поискать надо.
- Кочевники его убили, дело ясное, - закончил за меня человек.
Да нет, какой же он темнолунный! Те ведь не говорят по-нашему. Даже ругательствами нашими и то брезгуют.
Совершенно загадочный мужик.
И тут я брякнул, что давно просилось на язык:
- Позвольте мне учиться у вас! Я хорошо могу работать, я обязан вам...
- А почему ты считаешь, что я могу научить тебя тому, что ты ищешь?
Я прикусил язык. Вот влип! Не скажешь же: "А я думал, вы разбойник".
- Ладно, давай спать. Утро вечера мудренее, так ведь? В балагане места хватит для обоих.
Он аккуратно затушил угли моховой крышечкой.
- О-хо-хонюшки, ночка темная! Ну, я сегодня и погулял, - повторил он, зевая, из шалаша.
Я немного посидел в лесной темноте, посмотрел, как встает меж стволами Дочь, маленькая ясная луна, совсем еще молодая, похожая на надутый парус легкой лодочки, потом мне это надоело, и я полез в балаган, как он называл шалаш. Места хватило только для моей верхней половины. Я лег, уткнувшись носом в спину этого непонятного человека. От него шло тепло и пахло по-звериному. Я не хотел спать, так как выспался днем, но боялся шевельнуться, чтоб не потревожить моего товарища. Так лежал в темноте и думал о страшном и увлекательном, что ждало впереди, и незаметно, видать, скатился в сон, потому что уже шел по лугу к нашей Угловке и вел крылатого коня в поводу, в богатой сбруе, изукрашенной багровыми камнями. Конь этот то и дело принимался хлопать крыльями и порывался взлететь, так что мне приходилось повисать на узде над землей, и дух захватывало от восторга и ужаса: не знал я, достанет ли у меня сил справиться с таким конем....
Проснулся я, когда солнце пронзило шалаш множеством белых лучиков. Я лежал один, навзничь, раскинувшись. Спутника моего не было. Котомка его, что вчера стояла в головах, тоже исчезла.
Я быстро выбрался наружу. Солнышко вставало сонное, в дымке. Все еще спало.
Полная тишина и неподвижность вокруг. И полное одиночество.
Человек, которого я выбрал своим учителем, исчез.
Поперек укрытого мхом вчерашнего кострища лежала стрелка из сухих палок, очевидно, указывающая направление, в котором мне следовало идти. А рядом - яблоки, сорта яхонтовые. Желтые-желтые, как из меда слепленные, прозрачные, на просвет косточки видно.
Даже тени от них желтые.
Я подобрал яблоки, покричал: "Эй! Эй!" для очистки совести и пошел по направлению стрелки сквозь пронизанный утренним солнцем, сверкающий росой бор.
Больше делать здесь мне было нечего.
Через пару часов ходьбы, во время которой я старательно следил, что бы солнце светило в спину - это было нетрудно, требовалось лишь идти в направлении собственной тени - я вышел на отлично наезженную дорогу, которая привела на большак.
По большаку четверка волов насилу перла телегу о шести колесах, груженую бутовым камнем. Узнав у возницы, в какой стороне Жалицы, я бодро зашагал, без труда оставив позади тихоходную колымагу.
На душе у меня было легко, впервые за много дней. Словно вместе с домашним скарбом разбойники украли мои заботы и страхи. Даже неминуемое, что мне предстояло совершить, что вечно давило меня, сейчас казалось ненастоящим и далеким-предалеким, как сказка, вселяло веру, что авось обойдется как-нибудь. Может тот гад и сам, без моей помощи, помрет, если еще не помер. Хотя наша деревенская ведьма Кинделе, заговаривая поясок, ныне пропавший, сказала, что убийца жив, но, когда это было, и кто знает, сколько времени я его проищу. Без пояска-то!
Чем ближе к Жалицам, тем чаще дорога шла не полями и перелесками, а деревнями и селами, тем богаче и протяженнее становились они, тем наряднее цвели цветы в палисадниках. Сады по обочинам ломились от яблок. Наш край всегда славился яблоками, а уж в этом году урожай удался на диво. Я приглядывался к садам, прикидывая, не наняться ли мне к какому-нибудь хозяину за миску похлебки, но сады были ухоженными, во многих работали целые артели, да и не настолько я был голоден, чтоб останавливаться. К тому же не хотелось бередить плечо.
Дорога очень занимала меня. Представить было невозможно, что кругом лежат бескрайние безлюдные леса – столько здесь собралось народа. Никогда я не видел разом столько незнакомых людей. Всевозможные повозки катились, обгоняя меня и друг друга, все в одну сторону - редкие попадались навстречу. Судя по товарам и снеди, лежавшей на них, по праздничным одеждам и веселому настроению, ездоки спешили на ярмарку.
Честно говоря, я в одежде с чужого плеча чувствовал себя на обочине нарядного потока не совсем ловко. Иначе давно бы уже подсел к кому-нибудь - мох в сапогах сбился, и они терли ноги.
Вот неплохо, например, было бы присоседиться к тем парням, моим ровесникам, что сидели, обнявшись и свесив ноги, на порожней, вовсю скачущей телеге, и орали песню. Наверное, вместе отправились Долю искать, все из одной деревни. Везучие! Или вон подсесть на большую подводу к разряженной в пух и прах тетке, где стояла только пара плетенных из ивняка клеток, плотно набитых рыжими курами, и еще одна с отличными гусями, нарядными, как сама хозяйка. Но я робел чего-то, и все шагал и шагал в своих бухающих сапогах. Часто попадались повозки с яблоками, переложенными сеном, иногда очень хорошими, не хуже наших. Один мужик вез кузнечный товар.
Прорысил навстречу отряд людей Темной луны, в кафтанах с нашитыми нагрудниками и набрюшниками, на неказистых мохнатых лошаденках. Повозки сторонились, люди давали им дорогу, но никто не кланялся, и это обрадовало меня. Я редко видел темнолунных и каждый раз дивился, какие они уродливые, низкорослые, с толстыми загривками, с жирными безволосыми лицами в медном загаре. Заглядевшись на всадников, едва не попал под саврасую клячу, которой управлял закутанный чуть ли не по-зимнему дед. Судя по новеньким ульям и большим жбанам, стоявшим на телеге, дед был пасечником. Рядом с ним сидел мальчуган лет десяти, румяный, как яблоко, которое он ел. Я попросился в попутчики и, получив в ответ молчаливый кивок, пристроился между ульями и какой-то мешковиной. Хотел завести со стариком разговор знатоков об ульях - они были с интересной особенностью - но он упорно не обращал на меня внимания. Наконец, мальчик доел яблоко, запулил огрызком в упитанную кошку на заборе и сообщил, что дед глухой, совсем ничего не слышит. После чего залез под мешковину и стал смотреть на дорогу. Наверное, приучился молчать со своим дедом. Даже ребенок в этой самоуверенной и бойкой толпе и тот чувствовал себя лучше, чем я.
Так мы доехали до Жалиц. Ярмарка разместилась на лугу снаружи городской стены. Под самой стеной были устроены прилавки с тесовыми крышами, дальше - попроще, с полотняными и какие попало навесами, по краям торговали прямо с телег. Дед мой причалил сбоку, я помог ему спустить на землю жбаны, попрощался безмолвным кивком, и пошел между рядами.
Неловкость моя росла. Смешно сказать, меня больше заботило, как я выгляжу, чем то, что происходило вокруг. И хотя внимания на меня обращали меньше, чем на пустое место, я не знал, куда девать руки- ноги. О них все время кто-нибудь задевал или спотыкался. Никогда еще я не бывал в таком столпотворении. В Угловке я привык, чтобы люди, встречаясь, здоровались, говорили о делах - в общем, выказывали друг другу уважение - в такой толпе это, конечно, было невозможно. Тут только успевай уворачиваться. Как в сказочном лесу, где деревья не стоят на месте. Одно время какой-то чернявый пацан, курносый и плосколицый, с тряпьем вместо шапки буквально прилип ко мне сзади. Едва я отделался от него, торговец квасом натолкнулся на меня, облил из жбана, сам же и обругал, какой-то длинный, с досками на плече, чуть не задел по шишке на голове.
В общем, никак я не мог вписаться в этот людской водоворот. Изнутри ярмарка оказалась далеко не такой веселой, как издали, и уж, конечно, совсем не такой, как в рассказах односельчан.
Я поскорей выбрался с торга по нарядному ряду, увешанному и уставленному всякой снедью: колбасами и окороками, пряниками и калачами, пирогами, сахарными головами, медами, вареньями, моченьями, печеньями и вообще не пойми чем, и, уж конечно, заваленному грудами яблок. Пока шел сквозь ароматы, наглотался слюнок и решил вначале заработать на обед и поесть, а потом уже взяться за поиск колдуна, и пошел в городские ворота.
В арке Надвратной башни, длинной, как нора, стояли, подпирая стены, стражники. Пузом вперед прошел разодетый темнолунный, и служивые нехотя зашевелились, изображая рвение, но лица их все равно остались тупыми и сонными. Будто при поступлении на службу живую душу из них вытряхнули и дали казенную, такую же скверную, как их одежонка.
Я замедлил шаг, пытаясь усмотреть в выражении лиц стражников хоть что-нибудь располагающее, и уже понимая, что на службу к князю вряд ли пойду, как вдруг сзади кто-то загнусил:
- Ты чо на них пялишься, они ж не девки. Вон девка-то!
Я машинально глянул, куда указывала чумазая ручка в драном рукаве - на выходе из арки проплывала молодица в кружевах и алых лентах - и тут почувствовал, как другая рука осторожно лезет в мой карман (вообще-то пустой).
Но так мне обидно стало, что я все время представляю собой лишь поживу для жуликов всех мастей, ночных и дневных, вся моя злость, обида и стыд за такое свое положение вложились в удар, который я нанес в наглую рожу – как оказалось, давешнего пацана с тряпьем на голове. Но рожа увильнула - кулак мой сбил только скрученную тряпку - и заверещала:
- Держи гада! По карманам тырит!
Я задохнулся от возмущения, но тут мощная рука приподняла меня за шиворот, и уже мне пришлось заслоняться от удара здоровенного кулака, пришедшегося по локтю. Вокруг зашумели. Густой бас над самым ухом взревел.
- Поймал ворюгу!
Наглый же этот пацан скакал вокруг, тряс каким-то кисетом и вопил:
- Кошелек мой стибрил! Бей его! Бей! Глядите! Вот! Вот он, кошелек-то! Вот как стибрил!
А потом исчез за спинами набежавших стражников. Не знаю уж, какое выражение на этот раз имели их лица, но руки оказались умелыми и грубыми. Меня вмиг скрутили.
Чем больше я орал, что не виновен, что это меня и грабили, тем больше ржали стражники, тем больше пинков и оплеух я получал. Я только старался уберечь голову и больное плечо. После десятка пинков до меня дошло, что надо отложить доказательство невиновности до более подходящего случая. Сапоги и куртку с меня стащили. Босого и в разорванной рубахе повели в город, куда я и без них стремился попасть.
Вел меня фитилистый лопоухий парнишка, явно новобранец. Наверное, дали новичка новичку, что б осваивался. Паренек боялся меня сильнее, чем я его. Любую попытку заговорить или оглянуться пресекал толчком секирного древка в спину. Ну как с таким поговоришь? Выходит, время доказывать свою невиновность еще не приспело. Я стал осматривать встречные переулки и проходы, как если б собирался бежать. На самом деле удирать я и не думал, поскольку мой охранник наверняка отлично разбирался в хитросплетении городских улиц, я же в таких местах ни разу и не бывал, и бегство мое привело бы только к новым неприятностям. Я даже шаг замедлить не решился, все шагал и шагал покорно. Что ж это за невезуха такая? Медом я для жулья и ворья, что ли, намазан? Единственное, что утешало меня – это сознание собственной невиновности. Уж княжеские судьи разберутся, что к чему.
Парнишка привел меня к слепой избе за высоким частоколом. Нормальное окно у нее имелось лишь спереди, а высоко по бокам были прорублены отдушины, как в скотном дворе. На утоптанной земле вокруг валялся всякий хлам.
В передней дым стоял коромыслом, в прямом смысле слова, оттого, что на открытом огне в плоской посудине кипело и булькало что-то мясное, жирное, перечное. Брызги летели прямо в огонь.
За столом то ли бранились, то ли разговаривали на своем языке темнолунные.
Они играли в игру с подбрасыванием камешков.
Я с удовлетворением увидел, что мой тиран не посмел даже войти, стал робко кланяться на пороге. Один темнолунный вышел из-за стола, не глядя, заломил мне руку и повел головой вперед внутрь избы по темному коридору. Я мог видеть только грязный пол. Объяснять здесь, что я невиновен, было уж явно бесполезно.
Темнолунный коротко и лениво приказал что-то по-своему, и, поскольку мы остановились, я понял: пришли. Загремел засов и, полусогнутого, стражник впихнул меня в вонючую темноту. Я упал на четвереньки. Снова загремел засов.
Первое, что я увидел, выпрямившись, были полные света белокурые женские волосы.
Свет падал из отдушины (не шире кошачьего лаза) под потолком. Волосы принадлежали великанше в чудном блестящем платье с оборками и складками. Больше всего она походила на набитый тыквами мешок из драгоценной ткани. Красотка эта даже не оглянулась в мою сторону. Зато блеснули глаза у темной фигурки, одной из сидящих рядом с ней. Заплакал ребенок.
"Сюда и дитя бросили!" - ужаснулся я и одновременно обрадовался: не такое уж гиблое это место, раз тут есть младенцы. Плохо различимая в темноте женщина встала и принялась укачивать маленького, однообразно шикая.
Сбоку от разряженной богатырши луч высвечивал часть красной мускулистой спины с клеймом на лопатке. Вдоль стен сидело множество людей, которых я не различал не обвыкшими еще во тьме глазами.
