Вся деревня набилась в дом Ниэля услышать страшную новость и узнать про поиски. Люди не разувались. Многие держали шубы и куртки в руках, потому что иначе сквозь заваленную одеждой прихожую не продраться бы. В доме сделалось душно, жарко и влажно, но никого это не волновало.
Некоторые женщины всхлипывали, зажимая руками рты, чтоб не зарыдать в голос. Если кто-то не сдерживался, то выходил, чтоб не мешать другим слушать.
Когда мы с мамой протолкались в комнату, дядя Ниэль рассказывал про песца, который встретился им на пути к засыпанной снегом машине. Сперва его не заметили – белая шкурка сливалась с сугробами. Только потом некоторые стали утверждать, будто видели движение в снегу – а сперва все молчали – кому же охота признаваться в снежном безумии. Лишь когда зверек взбежал на заструг, и четко обрисовался на фоне неба, тогда поняли, что это не морок. Ниэль держался предположения, что песца вспугнул поисковый отряд, он пустился наутек и случайно выбежал к машине.
Но Гуннар-старший отстранил его, и размахивая руками, насколько это получалось в тесноте, заговорил, что песец вел себя разумно, словно охотничья собака, которая зовет хозяина за собой: отбегал, оглядывался, ждал, потом отбегал снова. А когда увидели торчащую над снегом крышу вездехода, все туда бросились, про песца и думать забыли, и куда он и девался – никто не знает. Не до песца тут было, и следы его затоптали.
Меня окатило жаром, сердце заколотилось часто-часто и горло перехватило. Не забыла-таки Селга моей просьбы, отвела людей к вездеходу. Сохранилось в ней человеческое!
- Гуннар, кто рассказывает: я или ты? – спросил Ниэль сурово. Некоторые люди закричали: « Ниэль», а другие – «Гуннар», а третьи – «Оба говорите». Поэтому рассказывать они стали вдвоем, когда по очереди, а когда вперебивку.
В общем, в вездеходе и рядом с ним людей не нашли. Сиденье кабины было засыпано снегом, откуда-то взялись два больших сугроба, хотя двери были закрыты и стекла подняты. Каким образом кучу снега намело в герметичную кабину – непонятно. А над санями снег имел очертания голов сидящих рядами людей – это Гуннар сообщил. Ниэль при этом только руками развел – дескать, хотели слушать этого трепача – получите.
Но люди стали перешептываться. Тут в горле у меня запершило, и я почувствовал, что сейчас раскашляюсь, заглушая рассказчиков.
Поэтому, я коснулся маминой бесчувственной руки и выбрался в прихожую, где вволю прочистил горло.
Когда я направился обратно, из-за шубно-курточных завалов вылез Йохан – уж не шарил ли он по карманам?
- Слышь, парень, зуб даю – снежные девы их забрали.
Он притиснул меня к висящим курткам, прижался, ухватил за шнурок на вороте и зашептал страстно, обдавая гнилью изо рта:
- А знаешь, какие они, эти девы? Гладкие, в полном соку, и белые-белые да скользкие, прямо ледяные, а губы и соски – как спелое вишенье. Ты вишню-то хоть пробовал когда? А бабу?
Глаза у него блестели, как у больного в лихорадке.
- А внизу у них знаешь как…
Мне стало противно. Я выдернул шнурок, измусоленный трясущимися пальцами Йохана, и ушел. Вслед слышалось хихиканье:
- Ух, мужички наши сейчас гуляют! Своих-то баб уж забыли, небось. Их искать - только кайф ломать!
Я подумал, что Селгу в прежние времена такой же ненормальный убил, и от души пожалел ее.
Когда я вошел в комнату, Ноэль своим мощным голосом, без усилий перекрывая говор толпы, объявлял, что деревенские мужчины завтра присоединятся к поисковому отряду дорожников. Дескать, у них техника, а мы местность знаем. Вездеход нашли, найдем и людей. Все его поддержали. Тетки даже всхлипывать перестали – вот что значит уверенное руководство. Вот чему стоило поучиться.
Мы возвращались домой уже в темноте. Мама вытирала глаза своей мохнатой шалью, и все шепталась с Ноелгой. Та всхлипывала, хотя ее-то муж – дядя Карев - никуда не делся. Я стоял рядом, дурак дураком, и боялся уйти от мамы, потому что не мог оставить ее на темной улице – вдруг ночной мрак заберет и ее. А подружки все секретничали. Тоже нашли время!
Голова моя напоминала воздушный шар – пустая и звонкая. Я не мог поверить, что все случилось на самом деле. Просто я попал в параллельную реальность. Сейчас мы постоим на улице, и вернемся домой, в обычный мир. С мороза и темноты в свет и тепло. Приедет папа, и мама достанет из подушек обед, а он начнет рассказывать, как было здорово работать на взорванном грунте, и сколько деньжат ему подвалило за смену. И еще мне стыдно было, что я не плакал. Некоторые здоровенные мужики в доме и то вытирали слезы или дергали ртами, а я стоял как несмышленыш. Но натирать слюнями веки было бы еще стыднее.
Наконец, мама расцепилась языками с Ноелгой, взяла меня под руку и мы пошли.
- Я замерзла, - сообщила мама.
А я-то вообще закоченел!
Мы шли мимо домов со светящимися окнами. На улице народа было больше чем обычно. Соседи никак не могли успокоиться, все ходили друг к другу, обсуждая новость.
По улицам серой паутиной полз страх.
Придя домой, мама первым делом очень тщательно вымыла руки, опустилась на колени перед бабушкиным сундуком и открыла его. Свернутые пояса лежали сверху, под самой крышкой. Мама протянула мне один.
- Надень, Юраш, очень прошу тебя, и не снимай даже ночью… пока не кончится вся эта дребедень. Пожалуйста!
Она смотрела испуганно и умоляюще.
Да я и сам был рад надеть оберег. Мама взяла себе пояс с морошкой, а мне достался с птицами, что был на папе, когда мы искали Харриса. Я завязал пояс поверх футболки, под свитер, и словно бабушкины теплые руки обняли меня. И еще я чувствовал, что пояс каким-то образом связывает меня с папой.
Я не верил, что отец пропал навсегда.
- Еще, сынок, помоги мне спустить с чердака ткацкий станок.
Мама никогда прежде не называла меня «сынок» - только по имени, или ласковыми прозвищами. В ее теперешнем обращении было что-то древнее, родовое.
Мы с легкостью перенесли станок в комнату. Старое сухое дерево весило мало.
Собрать древнее устройство оказалось посложнее. Но мы справились: скрепили каркас, вставили в пазы валики, привязали веревками педали. Там даже маленький анкер имелся, чтоб вал назад не проворачивался. Мама удивительно ловко справлялась со сборкой.
Я удивился:
- Откуда ты все это знаешь?
- Так мама же в детстве меня учила! А ее – ее мать. Этот станок очень старый, может, его лет двести назад сделали, если не раньше. Спасибо, Юраш, ты мне очень помог. Дальше я сама. Мужчинам к ниткам прикасаться нельзя.
Только что мама назвала меня «сынком», теперь вот – «мужчиной». Будто я повзрослел за какую-то половину дня!
- А смотреть хоть можно?
- Думаю, да, - слабо улыбнулась она. – Я про такой запрет не слышала.
Возня со станком отвлекала нас от страшных мыслей.
Мама достала из бабушкиного сундука толстые льняные нитки и стала продевать их в бердо – большую гребенку с двумя спинками. А сами нитки аккуратно, вытягивая параллельно друг другу, накидывала на ножку перевернутой на плиту табуретки, и снова продевала в бердо.
Я смотрел на нее с полатей, и мама казалась мне праматерью паучихой из индейской сказки, которая однажды сплела мир. Она двигалась, как во сне – припоминала уроки из детства. И вдруг остановилась.
- Нет, не туда подвязала! Забыла! – сказала она, и потерла лоб. – Эх! Завтра сбегаю к бабушке Вьялге на мастер-класс. У нее-то станок всегда в работе.
- Может, Ноелга знает?
- Скажешь тоже! Ноелга разве ткала когда! Только Юрген, смотри: ниток не трогай! Даже близко не подходи!
Я заверил, что не подойду. Хорошо, что хоть какие-то незыблемые правила остались в этом поехавшем крышей мире.
Мы все глубже погружались в средневековье. Чуть свет самые сильные мужчины уходили в снега на поиски пропавших. Меня опять не взяли. Даже старого Гуннара не пустили в экспедицию – хотя он еще ого-го какой жилистый и выносливый! Я подозреваю, Ниэль просто избавился от соперника, чтоб не мешал рассказывать новости.
Когда с наступлением темноты отряд возвращался, люди шепотом, а то и просто покачиванием голов, передавали весть, всегда одну и ту же: не нашли. Вечером все набивались в дом к Ниэлю, и жадно слушали, как именно не нашли. Женщины тихо плакали. Многие надели старинные пояса-обереги поверх одежды. Не все знали, что подпоясываться следует по рубашке. Не имевшие поясов смотрели на них с завистью, а некоторые – насмешливо.
Спасатели с базы не держались нашего обычая искать три дня. Они искали неделю и только на восьмой день бросили. Вездеход вытащили из снега при помощи другого вездехода и увезли. Он оказался полностью исправен, но без топлива. Шептались, что пока не кончилось горючее, машина ехала сам по себе, без управления, оттого и оказалась так далеко от маршрута.
В деревне воцарилось безвременье. Мы словно висели в пустоте среди мертвых снегов, всеми забытые.
Опять заухали взрывы. Стройка продолжалась – там и без наших мужчин хватало людей.
Мама ткала как заведенная. Мне даже готовить самому приходилось. Я варил макароны с добавкой пельменей, которые мы втроем налепили еще в начале морозов.
Первый пояс мама соткала простой – с диагональными сине-серыми полосками и довольно кривой. Она посмеялась над своим неумением, но я сказал, что это пояс с дождем, и выпросил его на память. Тогда мама вдохновилась и соткала пояс с частыми полосками, уже совершенно похожими на дождь, пересеченными ломанными красными и желтыми линиями, вроде как молниями. Мама поднесла этот пояс Ниэлю, и тот растроганно принял его, хотя в чудеса не верил. Даже произнес небольшую речь, что рад возрождению старинных обычаев и ремесел. Постепенно мама наловчилась, и на ее поясах расцвели цветы и зазеленели листья, загуляли всякие птицы-звери – все только летнее, яркое - ничего про зиму. По просьбе беременной Ланки она соткала на ее большой живот длинный-предлинный пояс с чайками и уточками, а для нерожденного малыша - крохотный поясок с бабочками.
Первыми в Грюндерберг уехали Ларс с женой – их двойняшки учились там в школе-интернате. Они отправились на разведку, оставив свой скарб, чтоб потом вернуться за ним. Нанятый в городе перевозчик увез на снегоходе обоих. Ларс хотел уехать потихоньку, но жена не утерпела, разболтала соседкам, и к отъезду вокруг их дома собралась толпа. Ларса не порицали, наоборот, желали удачи, расспрашивали, где станет жить, кем работать, строили собственные планы, и я понял, что скоро деревня опустеет. На стройку никто больше не ездил – кому охота пропасть в снегах? И работать в городе, как раньше, оставляя жен в снежном плену - тоже боялись.
Уехали Фингусы, за ними братья Март и Августин. По пустой улице вдоль заборов бродил спятивший Йохан. Он хватал за воротник всякого, кто не успел увернуться, и, уставясь выпученными глазами, рассказывал про прелести снежных дев. Некоторые мужики нарочно подставлялись и даже подпаивали его для смеха.
Наша деревня, как ослепший вездеход, ползла сквозь время неизвестно куда, без руля и карты. Люди жили по инерции, надеясь скорее миновать страшные времена.
Уехали в город Таппасы, Митчелы и дядя Исмей с женой, сестрой и свояченицей.
Пришли слухи, что где-то за дорогой тоже пропали люди. А в деревне Белый Раст (прямо название упоминали, только где эта деревня – никто не знал) якобы все жители в одну ночь сделались медведями и убежали в лес. Конечно, в такую ерунду никто не верил, но напряжение росло.
Однажды вечером мама, подняв от работы глаза, покрасневшие от шерстяной пыли, сказала строго:
- Сегодня вечером не вздумай на улицу выходить.
- Что, медведи придут?
Мама даже не улыбнулась.
- Бабы собрались деревню очерчивать.
- Как это?
- Ну, с обрядами, с заклинаниями поведут черту вокруг деревни и замкнут, чтоб зло не проникло. Мужчинам на такое смотреть нельзя. В старые времена могли мужика до смерти забить, если при очерчивании на дороге попадется. Бабы наши с перепугу свихнулись совсем, кто знает, чего учудят, так что посиди лучше дома от греха подальше.
Я сразу подумал про Селгу – среди какой жестокости она жила! Что в наши времена, что в стародавние, мужчины уходили на промысел, а женщины оставались дома, управляли деревней, и чувствовали себя хозяйками настолько, что могли убить не подчинившегося им мужчину. Что уж тут говорить про бедную кошку!
Как это называется, когда сталкиваются обычаи людей из разных мест или времен? Культурный шок.
Кстати, Мьяра виртуозно пряталась дома, редко мне удавалось заметить мелькнувшую тень, и еще реже – два глаза, горевшие в темном углу, и белое пятно над ними – поставленную Селгой отметину - как слепой третий глаз.
Я подкладывал в кошачью миску самые лакомые кусочки, какие мог добыть, а мама наливала в блюдце молока – к утру посуда оказывалась чистой и вылизанной. Но саму кошку мы не видели – впору думать, что это угощался домовой.
Время словно зашло в тупик. Вечера не отличались друг от друга. Мама ткала, я учился, а ночь смотрела в окно, будто подстерегала, когда мы совершим оплошность, и она сумеет схватить нас.
Я уже заштриховал до черноты рукоятку нарисованного пистолета, потому что, когда рисуешь, думается лучше, а задачка все не решалась, и вдруг я поймал себя на том, что рука моя движется в такт неслышному ритму. Прислушался. Кто-то выстукивал ритм, но очень далеко. Наверное, женщины начали очерчивание.
Мама поднялась и потянулась, держась за поясницу.
- Уф! Спина устала! Пойду немного прилягу, Юраш.
Это вышло очень кстати, чтоб избежать лишних разговоров. Я вскарабкался на полати, оттуда – на чердак. Под крышей было темно и не столько жутко, сколько холодно, поэтому я свесился обратно и втащил за собой одеяло.
Толстый слой льда белел на оконце. Ритмичный стук с чердака слышался гораздо громче. Эх, да я так все интересное пропущу! Я скреб ногтями лед на стекле, дышал на него, плевал, прижимал ладони, и, наконец, протаял дырочку размером с монету. Стук к этому времени уже совсем приблизился. Стали слышны голоса, поющие первобытную песню, с общим криком и завываниями в конце куплетов.
Я прижался к проталинке, стараясь разглядеть, что делается снаружи. Тут вдруг процессия вошла в мое ограниченное поле зрения. Сперва мне почудилась черная мохнатая гусеница на снегу, но тут же я понял, что это толпа, которая неровными шагами движется вдоль задворок.
Возглавляла шествие высокая женщина, в ней я узнал Ноелгу и обрадовался! Разве мамина подруга могла упустить случай покомандовать?! Следом шли женщины, наряженные поверх курток в какие-то лохмотья. Пригибаясь и выпрямляясь, они били в сковородки, кастрюли, приплясывали на ходу, насколько позволяли снегоступы. Пропев куплет своей дикарской песни, они останавливались и, подняв кверху свои железные инструменты, вопили что есть мочи. Далее четыре женщины тянули санки, нагруженные мешками. Последний мешок был чернее и выше других. И вдруг я разглядел, что это не мешок, а закутанная женщина сидит на краю саней. Голыми руками она зачерпывала из мешков содержимое и двумя струйками непрерывно сыпала на снег. Справа за санями тянулась серая полоска, а слева – белая, невидимая на снегу. Завершали шествие три женщины, которые с еще большим озверением лупили в домашнюю утварь.
Некоторые женщины всхлипывали, зажимая руками рты, чтоб не зарыдать в голос. Если кто-то не сдерживался, то выходил, чтоб не мешать другим слушать.
Когда мы с мамой протолкались в комнату, дядя Ниэль рассказывал про песца, который встретился им на пути к засыпанной снегом машине. Сперва его не заметили – белая шкурка сливалась с сугробами. Только потом некоторые стали утверждать, будто видели движение в снегу – а сперва все молчали – кому же охота признаваться в снежном безумии. Лишь когда зверек взбежал на заструг, и четко обрисовался на фоне неба, тогда поняли, что это не морок. Ниэль держался предположения, что песца вспугнул поисковый отряд, он пустился наутек и случайно выбежал к машине.
Но Гуннар-старший отстранил его, и размахивая руками, насколько это получалось в тесноте, заговорил, что песец вел себя разумно, словно охотничья собака, которая зовет хозяина за собой: отбегал, оглядывался, ждал, потом отбегал снова. А когда увидели торчащую над снегом крышу вездехода, все туда бросились, про песца и думать забыли, и куда он и девался – никто не знает. Не до песца тут было, и следы его затоптали.
Меня окатило жаром, сердце заколотилось часто-часто и горло перехватило. Не забыла-таки Селга моей просьбы, отвела людей к вездеходу. Сохранилось в ней человеческое!
- Гуннар, кто рассказывает: я или ты? – спросил Ниэль сурово. Некоторые люди закричали: « Ниэль», а другие – «Гуннар», а третьи – «Оба говорите». Поэтому рассказывать они стали вдвоем, когда по очереди, а когда вперебивку.
В общем, в вездеходе и рядом с ним людей не нашли. Сиденье кабины было засыпано снегом, откуда-то взялись два больших сугроба, хотя двери были закрыты и стекла подняты. Каким образом кучу снега намело в герметичную кабину – непонятно. А над санями снег имел очертания голов сидящих рядами людей – это Гуннар сообщил. Ниэль при этом только руками развел – дескать, хотели слушать этого трепача – получите.
Но люди стали перешептываться. Тут в горле у меня запершило, и я почувствовал, что сейчас раскашляюсь, заглушая рассказчиков.
Поэтому, я коснулся маминой бесчувственной руки и выбрался в прихожую, где вволю прочистил горло.
Когда я направился обратно, из-за шубно-курточных завалов вылез Йохан – уж не шарил ли он по карманам?
- Слышь, парень, зуб даю – снежные девы их забрали.
Он притиснул меня к висящим курткам, прижался, ухватил за шнурок на вороте и зашептал страстно, обдавая гнилью изо рта:
- А знаешь, какие они, эти девы? Гладкие, в полном соку, и белые-белые да скользкие, прямо ледяные, а губы и соски – как спелое вишенье. Ты вишню-то хоть пробовал когда? А бабу?
Глаза у него блестели, как у больного в лихорадке.
- А внизу у них знаешь как…
Мне стало противно. Я выдернул шнурок, измусоленный трясущимися пальцами Йохана, и ушел. Вслед слышалось хихиканье:
- Ух, мужички наши сейчас гуляют! Своих-то баб уж забыли, небось. Их искать - только кайф ломать!
Я подумал, что Селгу в прежние времена такой же ненормальный убил, и от души пожалел ее.
Когда я вошел в комнату, Ноэль своим мощным голосом, без усилий перекрывая говор толпы, объявлял, что деревенские мужчины завтра присоединятся к поисковому отряду дорожников. Дескать, у них техника, а мы местность знаем. Вездеход нашли, найдем и людей. Все его поддержали. Тетки даже всхлипывать перестали – вот что значит уверенное руководство. Вот чему стоило поучиться.
Мы возвращались домой уже в темноте. Мама вытирала глаза своей мохнатой шалью, и все шепталась с Ноелгой. Та всхлипывала, хотя ее-то муж – дядя Карев - никуда не делся. Я стоял рядом, дурак дураком, и боялся уйти от мамы, потому что не мог оставить ее на темной улице – вдруг ночной мрак заберет и ее. А подружки все секретничали. Тоже нашли время!
Голова моя напоминала воздушный шар – пустая и звонкая. Я не мог поверить, что все случилось на самом деле. Просто я попал в параллельную реальность. Сейчас мы постоим на улице, и вернемся домой, в обычный мир. С мороза и темноты в свет и тепло. Приедет папа, и мама достанет из подушек обед, а он начнет рассказывать, как было здорово работать на взорванном грунте, и сколько деньжат ему подвалило за смену. И еще мне стыдно было, что я не плакал. Некоторые здоровенные мужики в доме и то вытирали слезы или дергали ртами, а я стоял как несмышленыш. Но натирать слюнями веки было бы еще стыднее.
Наконец, мама расцепилась языками с Ноелгой, взяла меня под руку и мы пошли.
- Я замерзла, - сообщила мама.
А я-то вообще закоченел!
Мы шли мимо домов со светящимися окнами. На улице народа было больше чем обычно. Соседи никак не могли успокоиться, все ходили друг к другу, обсуждая новость.
По улицам серой паутиной полз страх.
Придя домой, мама первым делом очень тщательно вымыла руки, опустилась на колени перед бабушкиным сундуком и открыла его. Свернутые пояса лежали сверху, под самой крышкой. Мама протянула мне один.
- Надень, Юраш, очень прошу тебя, и не снимай даже ночью… пока не кончится вся эта дребедень. Пожалуйста!
Она смотрела испуганно и умоляюще.
Да я и сам был рад надеть оберег. Мама взяла себе пояс с морошкой, а мне достался с птицами, что был на папе, когда мы искали Харриса. Я завязал пояс поверх футболки, под свитер, и словно бабушкины теплые руки обняли меня. И еще я чувствовал, что пояс каким-то образом связывает меня с папой.
Я не верил, что отец пропал навсегда.
- Еще, сынок, помоги мне спустить с чердака ткацкий станок.
Мама никогда прежде не называла меня «сынок» - только по имени, или ласковыми прозвищами. В ее теперешнем обращении было что-то древнее, родовое.
Мы с легкостью перенесли станок в комнату. Старое сухое дерево весило мало.
Собрать древнее устройство оказалось посложнее. Но мы справились: скрепили каркас, вставили в пазы валики, привязали веревками педали. Там даже маленький анкер имелся, чтоб вал назад не проворачивался. Мама удивительно ловко справлялась со сборкой.
Я удивился:
- Откуда ты все это знаешь?
- Так мама же в детстве меня учила! А ее – ее мать. Этот станок очень старый, может, его лет двести назад сделали, если не раньше. Спасибо, Юраш, ты мне очень помог. Дальше я сама. Мужчинам к ниткам прикасаться нельзя.
Только что мама назвала меня «сынком», теперь вот – «мужчиной». Будто я повзрослел за какую-то половину дня!
- А смотреть хоть можно?
- Думаю, да, - слабо улыбнулась она. – Я про такой запрет не слышала.
Возня со станком отвлекала нас от страшных мыслей.
Мама достала из бабушкиного сундука толстые льняные нитки и стала продевать их в бердо – большую гребенку с двумя спинками. А сами нитки аккуратно, вытягивая параллельно друг другу, накидывала на ножку перевернутой на плиту табуретки, и снова продевала в бердо.
Я смотрел на нее с полатей, и мама казалась мне праматерью паучихой из индейской сказки, которая однажды сплела мир. Она двигалась, как во сне – припоминала уроки из детства. И вдруг остановилась.
- Нет, не туда подвязала! Забыла! – сказала она, и потерла лоб. – Эх! Завтра сбегаю к бабушке Вьялге на мастер-класс. У нее-то станок всегда в работе.
- Может, Ноелга знает?
- Скажешь тоже! Ноелга разве ткала когда! Только Юрген, смотри: ниток не трогай! Даже близко не подходи!
Я заверил, что не подойду. Хорошо, что хоть какие-то незыблемые правила остались в этом поехавшем крышей мире.
Прода от 05.12.22
Мы все глубже погружались в средневековье. Чуть свет самые сильные мужчины уходили в снега на поиски пропавших. Меня опять не взяли. Даже старого Гуннара не пустили в экспедицию – хотя он еще ого-го какой жилистый и выносливый! Я подозреваю, Ниэль просто избавился от соперника, чтоб не мешал рассказывать новости.
Когда с наступлением темноты отряд возвращался, люди шепотом, а то и просто покачиванием голов, передавали весть, всегда одну и ту же: не нашли. Вечером все набивались в дом к Ниэлю, и жадно слушали, как именно не нашли. Женщины тихо плакали. Многие надели старинные пояса-обереги поверх одежды. Не все знали, что подпоясываться следует по рубашке. Не имевшие поясов смотрели на них с завистью, а некоторые – насмешливо.
Спасатели с базы не держались нашего обычая искать три дня. Они искали неделю и только на восьмой день бросили. Вездеход вытащили из снега при помощи другого вездехода и увезли. Он оказался полностью исправен, но без топлива. Шептались, что пока не кончилось горючее, машина ехала сам по себе, без управления, оттого и оказалась так далеко от маршрута.
В деревне воцарилось безвременье. Мы словно висели в пустоте среди мертвых снегов, всеми забытые.
Опять заухали взрывы. Стройка продолжалась – там и без наших мужчин хватало людей.
Мама ткала как заведенная. Мне даже готовить самому приходилось. Я варил макароны с добавкой пельменей, которые мы втроем налепили еще в начале морозов.
Первый пояс мама соткала простой – с диагональными сине-серыми полосками и довольно кривой. Она посмеялась над своим неумением, но я сказал, что это пояс с дождем, и выпросил его на память. Тогда мама вдохновилась и соткала пояс с частыми полосками, уже совершенно похожими на дождь, пересеченными ломанными красными и желтыми линиями, вроде как молниями. Мама поднесла этот пояс Ниэлю, и тот растроганно принял его, хотя в чудеса не верил. Даже произнес небольшую речь, что рад возрождению старинных обычаев и ремесел. Постепенно мама наловчилась, и на ее поясах расцвели цветы и зазеленели листья, загуляли всякие птицы-звери – все только летнее, яркое - ничего про зиму. По просьбе беременной Ланки она соткала на ее большой живот длинный-предлинный пояс с чайками и уточками, а для нерожденного малыша - крохотный поясок с бабочками.
Первыми в Грюндерберг уехали Ларс с женой – их двойняшки учились там в школе-интернате. Они отправились на разведку, оставив свой скарб, чтоб потом вернуться за ним. Нанятый в городе перевозчик увез на снегоходе обоих. Ларс хотел уехать потихоньку, но жена не утерпела, разболтала соседкам, и к отъезду вокруг их дома собралась толпа. Ларса не порицали, наоборот, желали удачи, расспрашивали, где станет жить, кем работать, строили собственные планы, и я понял, что скоро деревня опустеет. На стройку никто больше не ездил – кому охота пропасть в снегах? И работать в городе, как раньше, оставляя жен в снежном плену - тоже боялись.
Уехали Фингусы, за ними братья Март и Августин. По пустой улице вдоль заборов бродил спятивший Йохан. Он хватал за воротник всякого, кто не успел увернуться, и, уставясь выпученными глазами, рассказывал про прелести снежных дев. Некоторые мужики нарочно подставлялись и даже подпаивали его для смеха.
Наша деревня, как ослепший вездеход, ползла сквозь время неизвестно куда, без руля и карты. Люди жили по инерции, надеясь скорее миновать страшные времена.
Уехали в город Таппасы, Митчелы и дядя Исмей с женой, сестрой и свояченицей.
Пришли слухи, что где-то за дорогой тоже пропали люди. А в деревне Белый Раст (прямо название упоминали, только где эта деревня – никто не знал) якобы все жители в одну ночь сделались медведями и убежали в лес. Конечно, в такую ерунду никто не верил, но напряжение росло.
Однажды вечером мама, подняв от работы глаза, покрасневшие от шерстяной пыли, сказала строго:
- Сегодня вечером не вздумай на улицу выходить.
- Что, медведи придут?
Мама даже не улыбнулась.
- Бабы собрались деревню очерчивать.
- Как это?
- Ну, с обрядами, с заклинаниями поведут черту вокруг деревни и замкнут, чтоб зло не проникло. Мужчинам на такое смотреть нельзя. В старые времена могли мужика до смерти забить, если при очерчивании на дороге попадется. Бабы наши с перепугу свихнулись совсем, кто знает, чего учудят, так что посиди лучше дома от греха подальше.
Я сразу подумал про Селгу – среди какой жестокости она жила! Что в наши времена, что в стародавние, мужчины уходили на промысел, а женщины оставались дома, управляли деревней, и чувствовали себя хозяйками настолько, что могли убить не подчинившегося им мужчину. Что уж тут говорить про бедную кошку!
Как это называется, когда сталкиваются обычаи людей из разных мест или времен? Культурный шок.
Кстати, Мьяра виртуозно пряталась дома, редко мне удавалось заметить мелькнувшую тень, и еще реже – два глаза, горевшие в темном углу, и белое пятно над ними – поставленную Селгой отметину - как слепой третий глаз.
Я подкладывал в кошачью миску самые лакомые кусочки, какие мог добыть, а мама наливала в блюдце молока – к утру посуда оказывалась чистой и вылизанной. Но саму кошку мы не видели – впору думать, что это угощался домовой.
Время словно зашло в тупик. Вечера не отличались друг от друга. Мама ткала, я учился, а ночь смотрела в окно, будто подстерегала, когда мы совершим оплошность, и она сумеет схватить нас.
Я уже заштриховал до черноты рукоятку нарисованного пистолета, потому что, когда рисуешь, думается лучше, а задачка все не решалась, и вдруг я поймал себя на том, что рука моя движется в такт неслышному ритму. Прислушался. Кто-то выстукивал ритм, но очень далеко. Наверное, женщины начали очерчивание.
Мама поднялась и потянулась, держась за поясницу.
- Уф! Спина устала! Пойду немного прилягу, Юраш.
Это вышло очень кстати, чтоб избежать лишних разговоров. Я вскарабкался на полати, оттуда – на чердак. Под крышей было темно и не столько жутко, сколько холодно, поэтому я свесился обратно и втащил за собой одеяло.
Толстый слой льда белел на оконце. Ритмичный стук с чердака слышался гораздо громче. Эх, да я так все интересное пропущу! Я скреб ногтями лед на стекле, дышал на него, плевал, прижимал ладони, и, наконец, протаял дырочку размером с монету. Стук к этому времени уже совсем приблизился. Стали слышны голоса, поющие первобытную песню, с общим криком и завываниями в конце куплетов.
Я прижался к проталинке, стараясь разглядеть, что делается снаружи. Тут вдруг процессия вошла в мое ограниченное поле зрения. Сперва мне почудилась черная мохнатая гусеница на снегу, но тут же я понял, что это толпа, которая неровными шагами движется вдоль задворок.
Возглавляла шествие высокая женщина, в ней я узнал Ноелгу и обрадовался! Разве мамина подруга могла упустить случай покомандовать?! Следом шли женщины, наряженные поверх курток в какие-то лохмотья. Пригибаясь и выпрямляясь, они били в сковородки, кастрюли, приплясывали на ходу, насколько позволяли снегоступы. Пропев куплет своей дикарской песни, они останавливались и, подняв кверху свои железные инструменты, вопили что есть мочи. Далее четыре женщины тянули санки, нагруженные мешками. Последний мешок был чернее и выше других. И вдруг я разглядел, что это не мешок, а закутанная женщина сидит на краю саней. Голыми руками она зачерпывала из мешков содержимое и двумя струйками непрерывно сыпала на снег. Справа за санями тянулась серая полоска, а слева – белая, невидимая на снегу. Завершали шествие три женщины, которые с еще большим озверением лупили в домашнюю утварь.
