Он исповедуется в церкви, обязательно исповедуется. Только, как сказать батюшке Иннокентию, что грешен, как сознаться в таком грехе.
И по Санькиным щекам опять потекли слезы. И что ему не везет-то так! Хороший человек, барский пастух, приютил его после смерти бабки, которая воспитывала его с тех пор, как он осиротел. Угораздило же его приглянуться сыну пастуха — здоровяку-кузнецу. Тот не давал ему проходу, а пожаловаться на него кому-то язык не поворачивался. Баловал его пастух, вот и могли сказать, приставал кузнец из ревности. Все тогда в имении видели, что зажимает кузнец Саньку по углам, и тамошний священник ему долго всегда проповеди читал, что это грех.
А барин Владимир Петрович к нему пришел, сам пришел. Ласкал, целовал, было очень приятно, Санька даже сам себя так не ласкал, как он, — боялся это делать. А потом вообще было непонятное — самое греховное место тот взял в рот, и ведь не было чувство греха, совсем наоборот, было очень сладко всему телу.
Санька опустил руку вниз и погладил себя — нет, все не так, когда молодой барин ласкал, было шибко приятно, и совсем, совсем не было греховно. Вздохнув, он снова стал вспоминать и глаза барина, и губы. Постепенно его мысли вернулись к старому барину, к Петру Николаевичу. Ведь любил же Санька его, очень любил, хотел, чтобы тот его целовал, но совсем не так, как молодой, а по-отечески. И хотелось Саньке, когда он бывал рядом с Петром Николаевичем, быть ему сыном, самым лучшим сыном, чтобы он мог гордиться им и всем показывать — вот, мол, какой у меня славный мальчик, самый лучший. А еще хотел Санька вольную от барина получить. Что делать с ней, не представлял, но почувствовать себя не крепостным очень хотелось. Но не суждено, видно, ему заслужить сыновью любовь барина, как он ни старался, а после сегодняшнего случая, и подавно.
Грустно вздохнув, снова вернулся Санька мыслями к Владимиру, как тот его ласкал. И снова, и снова задавался он вопросом, зачем молодой барин приходил ночью к нему, чего хотел от него, всяко что-то хотел, только не сказал. И снова в мыслях вспоминал, как ему было хорошо и приятно в объятиях Владимира, и если бы Петр Николаевич помирился с сыном, то он бы, Санька, нашел причину или повод, чтобы выяснить у того, что ему надобно было от него, если молодой барин до этого не потребует продать его. Пусть не продадут его, как обещал Петр Николаевич! Пусть сдержит обещание, ведь все же родной сын дороже, какого-то крепостного. Продаст, если сын потребует, как пить дать, продаст.
Под такие невеселые мысли Санька, наконец, задремал. И снился ему Владимир, который целовал и ласкал его там, в самом греховном месте…
С тяжелой головой и невеселыми мыслями проснулся он, когда солнце давно встало. Кое-как умывшись, поплелся к тетке Наталье на кухню за пирожком вместо завтрака, проспал опять, а кушать хочется.
— Санька, заходи. Я для тебя завтрак заначила, — обрадовалась кухарка ему как родному. — Барин Петр Николаевич заходил и просил передать тебе, чтобы ты, как поешь, разыскал его в кабинете. Знает, что ты, шельмец, ко мне за пирожками таскаешься, вместо того, чтобы со всеми есть, как положено.
У Саньки сердце ухнуло куда-то в пятки, замерло, а потом бешено заколотилось. Пирожков сразу расхотелось.
— Я пойду, тетка Наталья, — отойдя снова к двери, пролепетал Санька, чувствуя, что не может справиться со слезами, навернувшимися на глаза. — Продадут меня.
— Э, нет! — запротестовала женщина, вытирая мокрый лоб передником. Что ни говори, а на кухне жарко становилось что зимой, что летом, когда печь под пироги топилась. — Барин велел тебя хорошенько накормить и только потом к нему отпускать. И с чего ты решил, что тебя продадут?
И Санька, опустившись на пол у порога, так как ноги его не держали, разрыдался и рассказал все без утайки Наталье: и о том, как приходил к нему молодой барин, и о том, как ласкал его, и о том, как поссорились отец с сыном. Та молча, не перебивая, его выслушала — мудрая была женщина, многое на своем веку повидала.
— Не догнал Петр Николаевич Владимира, уехал он сразу же, — начала она после того, как Санька выговорился. — Степана среди ночи поднял, тот ему коня в дорогу живо оседлал, хороший у барина конь, резвый. Доехал старый барин до первой станции и узнал там, что Владимир даже не остановился коня напоить — загонит скотину, как пить дать, загонит. Вот он и вернулся ни с чем. А как вернулся, наказал тебя не будить, пока сам не проснешься, накормить, это он уже мне велел. И просил передать, чтобы ты его нашел, как покушаешь. Это все, что я знаю. Но я думаю, что не будет тебя барин продавать ни за какие деньги. Любит он тебя, как сыночка, любит. А деток, Санечка, не продают, хоть рoдные они, хоть не рoдные.
Наталья подошла к так и сидевшему на пороге парнишке и погладила его по голове:
— Долго Петр Николаевич никого не любил, кроме своего Владимира, думали, разучился, а тут ты ему в душу запал. Мы же не слепые, все видим, не огорчай барина, люби его, как сынок, тоже. А вот Владимиру ты, видимо, запал на другое место.
— На какое? — всхлипнул Санька.
— Так ты ничего не понял? — спросила она, усмехнувшись.
— Нет, — покачал головой парень.
— А тебе-то Владимир нравится?
— Очень, — снова всхлипнул Санька. — Хороший барин, добрый.
— Раз очень, то это хорошо, значит, найдете язык, на котором разговаривать будете. А пока хватит рыдать, вытри слезы, садись кушать, а то все простынет. И успокойся, а то барин подумает, что это я тебя обижаю, — Наталья снова обняла, приласкала его и вытерла слезы передником.
— Где уж тебе? — рассмеялся Санька, хотя слезы все еще блестели на глазах. — Ты все больше песни со мной поешь.
— Так давай споем, — радостно предложила кухарка.
— Давай, — тут же согласился Санька, еще раз всхлипнув напоследок.
И они запели грустную и тягучую: — Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал.
Наталья и впрямь была мудрой женщиной — после этой грустной она заставила, точнее, попросила спеть «Живет моя отрада». А потом Санька пел ей «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке моей», уже пританцовывая. Не мог он петь и не танцевать! К концу импровизированного концерта настроение у Саньки заметно улучшилось, он умял солидную тарелку каши с маслом и несколько расстегаев, все это запив изрядной порцией киселя. А чтобы не струсил и не передумал идти к барину, сама взялась проводить его до кабинета, вручив тарелочку с овсяным печеньем для Петра Николаевича…
— Можно, — Санька бочком вошел в дверь, которую заботливо открыла для него Наталья на приглашение войти.
— А, Санюшка, — барин поднялся из кресла ему навстречу.
Улыбнулся по-доброму: — Выспался. А то мы со своими криками тебе ночью спать не дали.
— Спасибо, выспался, — поклонился Санька.
— Не догнал я Владимира, не смог сказать ему, что у меня еще один сыночек есть — Татищев Александр Петрович. Как будет возможность, я выправлю твои записи в церковной книге.
Санька от неожиданности уронил тарелку, которую держал в руках.
— А потом поедем в уезд, а лучше в сам Петербург и оформим тебе вольную.
— Барин Петр Николаевич, миленький, — Санька бросился к нему в ноги, а потом на шею, совершенно не заботясь, как это выглядит со стороны и что могут подумать сторонние зрители, если вдруг случайно войдут в кабинет.
— Санюшка, сыночек ты мне, сыночек, — обнимал паренька барин. — Я и Владимиру об этом отписал и письмо уже отправил. Как только дождемся от него ответа, сразу поедем с тобой в Европу, в Австрию, как я и обещал. Учителя пения тебе там подыщем, музыку ихнюю оперную послушаем в Вене, в Зальцбург свожу тебя. Дворцы, замки покажу. Все лето отдыхать будем. А потом в Петербург на Рождество и Новый год махнем, там с Владимиром мириться будем. А пока я ему все отписал. Все у нас будет хорошо. ..
* * *
Владимир гнал своего коня галопом вперед, не давая тому перейти на рысь. От злости и ревности он стискивал зубы, а гнев застилал глаза и туманил разум. Как мог отец выгнать его из-за какого-то паршивца-крепостного?! Как мог?! И он снова стискивал зубы от злости. Но странная какая-то была эта злость — не злился он на Саньку, нет, да и на отца тоже злости не держал. Была злость на самого себя, что не сдержался, что пришел к парню, что тела его сладкого захотел и губ медовых, пахнущих молоком и травами, как у молодого телка.
И грустно как-то сразу ему становилось, как только вспоминал, как откликался Санька на его ласки — неумело, совсем по-детски, как будто-то и не был он любовником его отца. От слова «любовник», которое возникло вдруг в мозгу, вздрогнул Владимир. Нет! Это женщина может быть любимой, любовницей, а мужчина, тем более паренек — нет, никогда! И все равно все мысли снова возвращались к Саньке, к его телу. Вот если бы ему предложили на выбор — Троянскую Елену или Саньку, кого бы он выбрал? И вдруг Владимир осознал, что не хочет он женщину, ни Елену, ни какую другую, а только Саньку с его кудряшками и озорными глазищами в пол-лица. Ну положим, кудряшки его обрили, от этого он стал совсем маленький и беззащитный, которого он, Владимир, пытался обидеть ночью в спальне, и за которого отец пришел заступаться. Только не хотел он его обижать. А вот зачем пришел среди ночи отец — вот вопрос, так вопрос…
После полдня пути, когда Владимир понял, что давно проскочил одну почтовую станцию, а по этой дороге нескоро будет другая, где можно было немного отдохнуть, он перевел коня на шаг, а потом, вообще спешившись, повел шатающееся животное под уздцы. В ближайшем же ручье он напоил коня и разрешил пощипать травы на полянке. Он и сам растянулся тут же, чтобы дать немного расслабиться и отдохнуть телу после полдня скачки в седле.
Владимир, раскинув руки в стороны, следил взглядом за проплывавшими по небу облаками. Злость ушла, гнев постепенно затих, остались только ревность и зависть. Как мог такой молоденький паренек любить его отца? И память услужливо подсовывало обнаженное Санькино тело сначала на озере, а потом в спальне, освещенное лишь луной, такое красивое, молочно-белое, пахнущее свежестью и травами. И как только Владимир представил, как в это тело входит его отец, так тотчас вернулась злость. Он даже зарычал и сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели, а на ладонях остались вмятины от ногтей.
— Нет, — закричал он в синее небо, — Господи, если ты меня слышишь, не допусти грехопадения батюшки. Пусть я, пусть лучше я буду грешен. Я люблю его! Слышишь, я люблю его и схожу с ума от ревности!
Он кричал так громко и страстно, что даже его конь запрядал ушами и захрапел, а в ближайшей роще сорвалась и взлетела в воздух небольшая стайка пичужек.
А потом Владимир катался по траве, пытаясь унять сердечную боль. Это слабо помогало, поэтому он стал еще рычать и стучать крепко сжатыми кулаками по земле, сбивая их в кровь. А в довершение ко всему просто разрыдался, давая волю слезам. Через некоторое время он сам себе признался, что без памяти влюбился в Саньку, влюбился так, как не любил никого на свете. И готов не только жизнь провести рядом с ним, но и отдать ее за его песни и насмешливый взгляд. Но больше всего ему хотелось медовых Санькиных губ и сладкого тела, так хотелось, что ныло все в паху и требовало разрядки.
Если бы только он согласился быть с ним, если бы только он любил его хотя бы немного, хотя бы чуточку. Этого было бы достаточно, чтобы он чувствовал себя счастливым. Но будет ли с ним счастлив Санька? Владимиру хотелось не только брать, но и дарить счастье этому человеку. И тут в голову Владимиру пришла совершенно сумасшедшая идея — а пусть батюшка отдаст ему Саньку.
Владимир резко поднялся, вскочил в седло и что вот сейчас он вернется в усадьбу, попросит Саньку и с ним вернется в Петербург, погнал коня назад. Потом перешел на шаг, когда понял, осознал, прочувствовал, что не отдаст отец Саньку ему, не отдаст, и все тут. Владимир выругался, да и не успеть ему на службу, если он сейчас вернется за парнем. Уже день потерян… А он еще день потерял, когда согласился остаться на спектакль. И потоптавшись на месте, Владимир развернул коня снова в сторону Петербурга…
Ничего, он сейчас доедет до цесаревича, попытается тому объяснить все, что можно объяснить, и попросит еще недельку, чтобы вернуться в усадьбу и уговорить отца отдать ему своего крепостного. А если не отдаст отец? Что тогда? В ногах будет у него валяться, пусть найдет себе другое тело для утех, а ему отдаст парня. И с этой мыслью он погнал снова в сторону столицы…
«Только коня бы не загнать и успеть вовремя», — шептал Владимир, иногда переходя на шаг, давая животному немного передохнуть…
Теперь он останавливался на всех почтовых станциях, чтобы и самому вздремнуть часок и дать коню отдых. А почти перед самым Петербургом все же пришлось оставить своего и взять посвежее, чтобы успеть вовремя ко двору явиться, за небольшие денежки договорившись с ямщиком, что тот, как будет оказия, доставит жеребца в его особняк в столице…
Владимир так торопился, что проделал путь до Петербурга вместо обычных трех дней за два. Он спешил отпроситься и вернуться назад за Санькой. Но по прибытии его ждали цесаревич и задание, которое никак нельзя было отложить, и от которого ни при каких обстоятельствах нельзя было отказаться.
Едва Владимир вошел в адъютантскую его высочества, чтобы доложиться о своем возвращении, как князь Кислицкий — личный адъютант наследника-цесаревича, тотчас передал приказ его высочества, чтобы Владимир Татищеы немедленно явился к Александру в кабинет по срочному делу. И добавил, мол, наследник спрашивал о нем ежечасно.
— Я могу хотя бы переодеться, — поинтересовался Владимир, разведя руки в стороны и демонстрируя князю свое заляпанное грязью дорожное платье: последние полдня он проехал под непрерывным дождем. Дождик хоть был и не сильный, но все равно дорога раскисла, и из-под копыт его коня летели копья грязи.
Адъютант с ухмылкой оглядел Владимира — не любил он его — и кивнул в знак того, что Татищев может переодеться, и только потом он доложит о его возвращении.
Нелюбовь друг к другу у них была взаимная: князь завидовал черной завистью Владимиру, что он, всего лишь какой-то граф, а уже личный курьер наследника, сидит с ним в одном кабинете, цесаревич делится с ним своими секретами, отправляет его только по своим каким-то секретным делам. А он — князь, но всего лишь адъютант в приемной перед кабинетом. Он всегда мечтал быть рядом с наследником, но тот его никогда к себе даже близко не подпускал. И это его очень сильно злило, и князь постоянно искал, на ком свою злость выместить, а главное, как Владимира опорочить в глазах наследника. Но как назло поведение графа было безупречным — по борделям тот не шлялся, в своем особняке попоек не устраивал, а то, что с фрейлинами ее величества иногда спал, так кто же с ними не спит. Ни одна на него не жаловалась ни наследнику, ни императрице, внебрачных детей от него не рожали. Не к чему было придраться, не за что зацепиться — всегда аккуратен, точен, педантичен, не человек, а ходячее совершенство. Князь Кислицкий в очередной раз скрипнул от злости зубами. И теперь, зачем он так понадобился Александру?
Ну, а Владимир каким-то шестым чувством чувствовал эту нелюбовь к своей персоне и просто не любил князя в ответ, злился на него по пустякам, порой совершенно не понятно за что…
И по Санькиным щекам опять потекли слезы. И что ему не везет-то так! Хороший человек, барский пастух, приютил его после смерти бабки, которая воспитывала его с тех пор, как он осиротел. Угораздило же его приглянуться сыну пастуха — здоровяку-кузнецу. Тот не давал ему проходу, а пожаловаться на него кому-то язык не поворачивался. Баловал его пастух, вот и могли сказать, приставал кузнец из ревности. Все тогда в имении видели, что зажимает кузнец Саньку по углам, и тамошний священник ему долго всегда проповеди читал, что это грех.
А барин Владимир Петрович к нему пришел, сам пришел. Ласкал, целовал, было очень приятно, Санька даже сам себя так не ласкал, как он, — боялся это делать. А потом вообще было непонятное — самое греховное место тот взял в рот, и ведь не было чувство греха, совсем наоборот, было очень сладко всему телу.
Санька опустил руку вниз и погладил себя — нет, все не так, когда молодой барин ласкал, было шибко приятно, и совсем, совсем не было греховно. Вздохнув, он снова стал вспоминать и глаза барина, и губы. Постепенно его мысли вернулись к старому барину, к Петру Николаевичу. Ведь любил же Санька его, очень любил, хотел, чтобы тот его целовал, но совсем не так, как молодой, а по-отечески. И хотелось Саньке, когда он бывал рядом с Петром Николаевичем, быть ему сыном, самым лучшим сыном, чтобы он мог гордиться им и всем показывать — вот, мол, какой у меня славный мальчик, самый лучший. А еще хотел Санька вольную от барина получить. Что делать с ней, не представлял, но почувствовать себя не крепостным очень хотелось. Но не суждено, видно, ему заслужить сыновью любовь барина, как он ни старался, а после сегодняшнего случая, и подавно.
Грустно вздохнув, снова вернулся Санька мыслями к Владимиру, как тот его ласкал. И снова, и снова задавался он вопросом, зачем молодой барин приходил ночью к нему, чего хотел от него, всяко что-то хотел, только не сказал. И снова в мыслях вспоминал, как ему было хорошо и приятно в объятиях Владимира, и если бы Петр Николаевич помирился с сыном, то он бы, Санька, нашел причину или повод, чтобы выяснить у того, что ему надобно было от него, если молодой барин до этого не потребует продать его. Пусть не продадут его, как обещал Петр Николаевич! Пусть сдержит обещание, ведь все же родной сын дороже, какого-то крепостного. Продаст, если сын потребует, как пить дать, продаст.
Под такие невеселые мысли Санька, наконец, задремал. И снился ему Владимир, который целовал и ласкал его там, в самом греховном месте…
С тяжелой головой и невеселыми мыслями проснулся он, когда солнце давно встало. Кое-как умывшись, поплелся к тетке Наталье на кухню за пирожком вместо завтрака, проспал опять, а кушать хочется.
— Санька, заходи. Я для тебя завтрак заначила, — обрадовалась кухарка ему как родному. — Барин Петр Николаевич заходил и просил передать тебе, чтобы ты, как поешь, разыскал его в кабинете. Знает, что ты, шельмец, ко мне за пирожками таскаешься, вместо того, чтобы со всеми есть, как положено.
У Саньки сердце ухнуло куда-то в пятки, замерло, а потом бешено заколотилось. Пирожков сразу расхотелось.
— Я пойду, тетка Наталья, — отойдя снова к двери, пролепетал Санька, чувствуя, что не может справиться со слезами, навернувшимися на глаза. — Продадут меня.
— Э, нет! — запротестовала женщина, вытирая мокрый лоб передником. Что ни говори, а на кухне жарко становилось что зимой, что летом, когда печь под пироги топилась. — Барин велел тебя хорошенько накормить и только потом к нему отпускать. И с чего ты решил, что тебя продадут?
И Санька, опустившись на пол у порога, так как ноги его не держали, разрыдался и рассказал все без утайки Наталье: и о том, как приходил к нему молодой барин, и о том, как ласкал его, и о том, как поссорились отец с сыном. Та молча, не перебивая, его выслушала — мудрая была женщина, многое на своем веку повидала.
— Не догнал Петр Николаевич Владимира, уехал он сразу же, — начала она после того, как Санька выговорился. — Степана среди ночи поднял, тот ему коня в дорогу живо оседлал, хороший у барина конь, резвый. Доехал старый барин до первой станции и узнал там, что Владимир даже не остановился коня напоить — загонит скотину, как пить дать, загонит. Вот он и вернулся ни с чем. А как вернулся, наказал тебя не будить, пока сам не проснешься, накормить, это он уже мне велел. И просил передать, чтобы ты его нашел, как покушаешь. Это все, что я знаю. Но я думаю, что не будет тебя барин продавать ни за какие деньги. Любит он тебя, как сыночка, любит. А деток, Санечка, не продают, хоть рoдные они, хоть не рoдные.
Наталья подошла к так и сидевшему на пороге парнишке и погладила его по голове:
— Долго Петр Николаевич никого не любил, кроме своего Владимира, думали, разучился, а тут ты ему в душу запал. Мы же не слепые, все видим, не огорчай барина, люби его, как сынок, тоже. А вот Владимиру ты, видимо, запал на другое место.
— На какое? — всхлипнул Санька.
— Так ты ничего не понял? — спросила она, усмехнувшись.
— Нет, — покачал головой парень.
— А тебе-то Владимир нравится?
— Очень, — снова всхлипнул Санька. — Хороший барин, добрый.
— Раз очень, то это хорошо, значит, найдете язык, на котором разговаривать будете. А пока хватит рыдать, вытри слезы, садись кушать, а то все простынет. И успокойся, а то барин подумает, что это я тебя обижаю, — Наталья снова обняла, приласкала его и вытерла слезы передником.
— Где уж тебе? — рассмеялся Санька, хотя слезы все еще блестели на глазах. — Ты все больше песни со мной поешь.
— Так давай споем, — радостно предложила кухарка.
— Давай, — тут же согласился Санька, еще раз всхлипнув напоследок.
И они запели грустную и тягучую: — Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал.
Наталья и впрямь была мудрой женщиной — после этой грустной она заставила, точнее, попросила спеть «Живет моя отрада». А потом Санька пел ей «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке моей», уже пританцовывая. Не мог он петь и не танцевать! К концу импровизированного концерта настроение у Саньки заметно улучшилось, он умял солидную тарелку каши с маслом и несколько расстегаев, все это запив изрядной порцией киселя. А чтобы не струсил и не передумал идти к барину, сама взялась проводить его до кабинета, вручив тарелочку с овсяным печеньем для Петра Николаевича…
— Можно, — Санька бочком вошел в дверь, которую заботливо открыла для него Наталья на приглашение войти.
— А, Санюшка, — барин поднялся из кресла ему навстречу.
Улыбнулся по-доброму: — Выспался. А то мы со своими криками тебе ночью спать не дали.
— Спасибо, выспался, — поклонился Санька.
— Не догнал я Владимира, не смог сказать ему, что у меня еще один сыночек есть — Татищев Александр Петрович. Как будет возможность, я выправлю твои записи в церковной книге.
Санька от неожиданности уронил тарелку, которую держал в руках.
— А потом поедем в уезд, а лучше в сам Петербург и оформим тебе вольную.
— Барин Петр Николаевич, миленький, — Санька бросился к нему в ноги, а потом на шею, совершенно не заботясь, как это выглядит со стороны и что могут подумать сторонние зрители, если вдруг случайно войдут в кабинет.
— Санюшка, сыночек ты мне, сыночек, — обнимал паренька барин. — Я и Владимиру об этом отписал и письмо уже отправил. Как только дождемся от него ответа, сразу поедем с тобой в Европу, в Австрию, как я и обещал. Учителя пения тебе там подыщем, музыку ихнюю оперную послушаем в Вене, в Зальцбург свожу тебя. Дворцы, замки покажу. Все лето отдыхать будем. А потом в Петербург на Рождество и Новый год махнем, там с Владимиром мириться будем. А пока я ему все отписал. Все у нас будет хорошо. ..
* * *
Владимир гнал своего коня галопом вперед, не давая тому перейти на рысь. От злости и ревности он стискивал зубы, а гнев застилал глаза и туманил разум. Как мог отец выгнать его из-за какого-то паршивца-крепостного?! Как мог?! И он снова стискивал зубы от злости. Но странная какая-то была эта злость — не злился он на Саньку, нет, да и на отца тоже злости не держал. Была злость на самого себя, что не сдержался, что пришел к парню, что тела его сладкого захотел и губ медовых, пахнущих молоком и травами, как у молодого телка.
И грустно как-то сразу ему становилось, как только вспоминал, как откликался Санька на его ласки — неумело, совсем по-детски, как будто-то и не был он любовником его отца. От слова «любовник», которое возникло вдруг в мозгу, вздрогнул Владимир. Нет! Это женщина может быть любимой, любовницей, а мужчина, тем более паренек — нет, никогда! И все равно все мысли снова возвращались к Саньке, к его телу. Вот если бы ему предложили на выбор — Троянскую Елену или Саньку, кого бы он выбрал? И вдруг Владимир осознал, что не хочет он женщину, ни Елену, ни какую другую, а только Саньку с его кудряшками и озорными глазищами в пол-лица. Ну положим, кудряшки его обрили, от этого он стал совсем маленький и беззащитный, которого он, Владимир, пытался обидеть ночью в спальне, и за которого отец пришел заступаться. Только не хотел он его обижать. А вот зачем пришел среди ночи отец — вот вопрос, так вопрос…
После полдня пути, когда Владимир понял, что давно проскочил одну почтовую станцию, а по этой дороге нескоро будет другая, где можно было немного отдохнуть, он перевел коня на шаг, а потом, вообще спешившись, повел шатающееся животное под уздцы. В ближайшем же ручье он напоил коня и разрешил пощипать травы на полянке. Он и сам растянулся тут же, чтобы дать немного расслабиться и отдохнуть телу после полдня скачки в седле.
Владимир, раскинув руки в стороны, следил взглядом за проплывавшими по небу облаками. Злость ушла, гнев постепенно затих, остались только ревность и зависть. Как мог такой молоденький паренек любить его отца? И память услужливо подсовывало обнаженное Санькино тело сначала на озере, а потом в спальне, освещенное лишь луной, такое красивое, молочно-белое, пахнущее свежестью и травами. И как только Владимир представил, как в это тело входит его отец, так тотчас вернулась злость. Он даже зарычал и сжал кулаки так, что костяшки пальцев побелели, а на ладонях остались вмятины от ногтей.
— Нет, — закричал он в синее небо, — Господи, если ты меня слышишь, не допусти грехопадения батюшки. Пусть я, пусть лучше я буду грешен. Я люблю его! Слышишь, я люблю его и схожу с ума от ревности!
Он кричал так громко и страстно, что даже его конь запрядал ушами и захрапел, а в ближайшей роще сорвалась и взлетела в воздух небольшая стайка пичужек.
А потом Владимир катался по траве, пытаясь унять сердечную боль. Это слабо помогало, поэтому он стал еще рычать и стучать крепко сжатыми кулаками по земле, сбивая их в кровь. А в довершение ко всему просто разрыдался, давая волю слезам. Через некоторое время он сам себе признался, что без памяти влюбился в Саньку, влюбился так, как не любил никого на свете. И готов не только жизнь провести рядом с ним, но и отдать ее за его песни и насмешливый взгляд. Но больше всего ему хотелось медовых Санькиных губ и сладкого тела, так хотелось, что ныло все в паху и требовало разрядки.
Если бы только он согласился быть с ним, если бы только он любил его хотя бы немного, хотя бы чуточку. Этого было бы достаточно, чтобы он чувствовал себя счастливым. Но будет ли с ним счастлив Санька? Владимиру хотелось не только брать, но и дарить счастье этому человеку. И тут в голову Владимиру пришла совершенно сумасшедшая идея — а пусть батюшка отдаст ему Саньку.
Владимир резко поднялся, вскочил в седло и что вот сейчас он вернется в усадьбу, попросит Саньку и с ним вернется в Петербург, погнал коня назад. Потом перешел на шаг, когда понял, осознал, прочувствовал, что не отдаст отец Саньку ему, не отдаст, и все тут. Владимир выругался, да и не успеть ему на службу, если он сейчас вернется за парнем. Уже день потерян… А он еще день потерял, когда согласился остаться на спектакль. И потоптавшись на месте, Владимир развернул коня снова в сторону Петербурга…
Ничего, он сейчас доедет до цесаревича, попытается тому объяснить все, что можно объяснить, и попросит еще недельку, чтобы вернуться в усадьбу и уговорить отца отдать ему своего крепостного. А если не отдаст отец? Что тогда? В ногах будет у него валяться, пусть найдет себе другое тело для утех, а ему отдаст парня. И с этой мыслью он погнал снова в сторону столицы…
«Только коня бы не загнать и успеть вовремя», — шептал Владимир, иногда переходя на шаг, давая животному немного передохнуть…
Теперь он останавливался на всех почтовых станциях, чтобы и самому вздремнуть часок и дать коню отдых. А почти перед самым Петербургом все же пришлось оставить своего и взять посвежее, чтобы успеть вовремя ко двору явиться, за небольшие денежки договорившись с ямщиком, что тот, как будет оказия, доставит жеребца в его особняк в столице…
Владимир так торопился, что проделал путь до Петербурга вместо обычных трех дней за два. Он спешил отпроситься и вернуться назад за Санькой. Но по прибытии его ждали цесаревич и задание, которое никак нельзя было отложить, и от которого ни при каких обстоятельствах нельзя было отказаться.
Едва Владимир вошел в адъютантскую его высочества, чтобы доложиться о своем возвращении, как князь Кислицкий — личный адъютант наследника-цесаревича, тотчас передал приказ его высочества, чтобы Владимир Татищеы немедленно явился к Александру в кабинет по срочному делу. И добавил, мол, наследник спрашивал о нем ежечасно.
— Я могу хотя бы переодеться, — поинтересовался Владимир, разведя руки в стороны и демонстрируя князю свое заляпанное грязью дорожное платье: последние полдня он проехал под непрерывным дождем. Дождик хоть был и не сильный, но все равно дорога раскисла, и из-под копыт его коня летели копья грязи.
Адъютант с ухмылкой оглядел Владимира — не любил он его — и кивнул в знак того, что Татищев может переодеться, и только потом он доложит о его возвращении.
Нелюбовь друг к другу у них была взаимная: князь завидовал черной завистью Владимиру, что он, всего лишь какой-то граф, а уже личный курьер наследника, сидит с ним в одном кабинете, цесаревич делится с ним своими секретами, отправляет его только по своим каким-то секретным делам. А он — князь, но всего лишь адъютант в приемной перед кабинетом. Он всегда мечтал быть рядом с наследником, но тот его никогда к себе даже близко не подпускал. И это его очень сильно злило, и князь постоянно искал, на ком свою злость выместить, а главное, как Владимира опорочить в глазах наследника. Но как назло поведение графа было безупречным — по борделям тот не шлялся, в своем особняке попоек не устраивал, а то, что с фрейлинами ее величества иногда спал, так кто же с ними не спит. Ни одна на него не жаловалась ни наследнику, ни императрице, внебрачных детей от него не рожали. Не к чему было придраться, не за что зацепиться — всегда аккуратен, точен, педантичен, не человек, а ходячее совершенство. Князь Кислицкий в очередной раз скрипнул от злости зубами. И теперь, зачем он так понадобился Александру?
Ну, а Владимир каким-то шестым чувством чувствовал эту нелюбовь к своей персоне и просто не любил князя в ответ, злился на него по пустякам, порой совершенно не понятно за что…
