А Марица слёзы льёт и к Фарко руки всё тянет. А тут и сваты с соседней деревни подъехали, на кавардак эдакий смотрят.
Что и сказать-то… Не состоялось в тот день сватовства ни того, ни другого. Сваты из Лово как приехали ко двору, так и назад повернули, Фарко в кузню вернулся, а Марицу в доме под надзором бабушки и матушки заперли и никуда весь день не выпускали. До самой ночи она проревела от досады своей. Как ни молила она матушку, как не объясняла ей, что не злой Фарко, что люди глупые его оговорили и небылиц насочиняли, а она всё причитать принималась:
- И верно приворожил. Помогите нам, благие! Верно, когда из болота вытащил, свершил кузнец над ней волшбу какую. Иначе чего это она его второй раз в жизни увидала и потянулась так горячо? Точно волшба это. Одной только старой Ренчи ведомо, как напасть такую навести... Точно! К Ренчи Марицу надо вести, чтоб разорвала она оковы эти волховские!
Как не отнекивалась Марица, как не брыкалась, а повела её мать к старой волховице. Тут уж все соседки прознали, что кузнец к Марице свататься приходил, так и столпились вокруг двора, посочувствовать материнскому горю пришли. Всей гурьбой подхватили они Марицу за руки и на окраину деревни повели, ко двору старой Ренци. Как увидала волховица гостей нежданных, как услышала в чём прошение их, так под ноги им плюнула и проворчала:
- Кузнец Фарко-то? Не моей он породы, чтоб привораживать. Выдумали чего... А раз не было приворота, не будет и отворота.
С тем Ренчи дверь и захлопнула. А кумушки давай голосить у её порога:
- Верно сама с кузнецом в сговоре!
- Зачем девку во цвете лет погубить вздумали?
- Изверги, чтоб вам пусто было!
- Гнать их надо прочь из деревни, а то нам всем житья не будет!
- Точно, гнать, пока всех девок в деревне не извели!
Тут дверь отворилась и снова вышла волховица. Грозно глянула Ренчи на баб притихших да сказала только:
- А ну пошли вон от моего дома. А то прокляну.
Охая и ахая разбежались бабы со двора немедля - никому проклятой стать не хотелось. Иные и вовсе матушке Марицы шепнули:
- Делать нечего, сильна волшба. Видно, придётся тебе дочь за кузнеца отдать, чтоб полуночников с кромешниками не прогневать. А то вон как разошлась незнать после грозы-то...
Но не хотел батюшка про то и слышать. Не для того он дочь единственную растил, чтоб вдовцу-отшельнику в жены отдавать. Как ни упрашивала его Марица, какими словами только про Фарко не рассказывала, а всё равно стоял батюшка на своём:
- Чего человеческого ты в этом поганце усмотрела? Сгубил он всех своих жён, как есть сгубил. И тебя погубит, если не опомнишься. Забудь ты про него, забудь, если жизнь дорога.
Но как забыть, коли люба она Фарко. А если люба, то как же он без неё будет? Ведь сколько в жизни настрадался он, зачем же теперь его мучать? Ох, матушка, ой, батюшка, что же наделали вы?! Иные родители и не посмотрят, отдадут дочь за первого, кто попросит, и рады тому будут. А батюшка ведь счастливую жизнь Марице устроить задумал, да счастливую по своему разумению. И ведь надобно родительского слова слушаться беспрекословно. Да как тут покорной быть, после поцелуя-то жаркого?
Как ни глядели бабушка с матушкой за Марицей, а всё же пошла матушка в курятник за яйцом, а бабушка заснула ненароком - вот и улучила Марица миг, чтоб из дома к Фарко сбежать, хоть глазком одним увидеться.
Запыхалась она вся, пока рощу пересекла, да к кузне прибежала. Заколотила Марица в дверь отчаянно, а как Фарко дверь открыл, так и кинулась да обняла его. Так и стоят они недвижно, Марица кузнецу голову на грудь положила, а он её за плечи хрупкие обнимает:
- Уж прости, - говорит, - не приглашу я тебя войти.
Испугалась Марица слов этих, понять не может, за что же Фарко её гонит. А он смотрит на неё и приговаривает:
- В третий раз в дом этот только женой моей войдёшь.
Как услышала это Марица, так улыбкой и просияла. Да припомнила она батюшкины слова и тут же вся радость вмиг улетучилась.
- Не хочет он меня за тебя отдавать. Оттого что люди про тебя говорят, не хочет.
- А ты, стало быть, людским россказням не веришь?
- Давно уж не верю. Ведь знаю я, не такой ты, не такой!
Помолчали они немного, в объятьях друг друга нежась. Молвил тут Фарко:
- Делать нечего. Снова ко двору твоему приду, пока батюшка твой ко мне не переменится.
- Придёшь? - не веря счастью такому, переспросила Марица.
- Приду и не раз, если то понадобится. Мне ведь такую как ты за всю жизнь не сыскать.
Марица от слов таких уж первым снегом растаять готова. Спрашивает, значит:
- А какую такую?
Помолчал кузнец, подумал, да ответил:
- Такую, что быстрей космача бегает и с синими ладошками порой ходит.
Как услышала это Марица, так не знала, что и думать. Всерьёз он это говорит или опять издевается? Видно, понял Фарко по личику её насупившемуся, что не понимает его Марица, так и прибавил:
- А ещё такую, что гибель барскому зову предпочтёт. Много испил я горестей из чаши барской, что не хочу больше. А ты и сама знаешь нрав господский, что к барским милостям ни за что теперь не потянешься вовек. Знать ты должна, ещё два года пройдёт, прежде чем закончу я работу свою и выкую ограду для барского поместья. Как свершится то, уж и не знаю, что и будет со мной. Может, найдёт для меня барин работу новую, а может и продаст, как предыдущий продал. Но ты знай, коли будет так, то не побоюсь я тебя с собой увезти. Барина уговорю меня лишь с тобой продать. А если не выйдет, то выкраду тебя, выкраду и с собой увезу. Убежим от господ прочь. Прочь от них и милостей их подлых.
- Фарко, - испугалась Марица, - да как же можно против бар бунтовать? Ведь это верная смерть.
- Сильно ли ты смерти боялась, когда от космачей удирала?
Подивилась Марица вопросу такому, да всё же ответила:
- Так и не думала я про то, когда со всех ног бежала. Про спасение одно лишь мыслила, его одного желала.
- И то верно. Если нависнет над нами гнев господский, ты не о смерти, ты о спасении думай. Будь покойна, вместе сыщем мы его для себя и детей наших.
Как сказал он это, задумалась Марица, да спросила о том, что сердце тревожит:
- Если от бар ты меня выкрасть готов, то и из батюшкиного дома без благословения увезти сможешь?
Подивился Фарко речам таким:
- Что ты говоришь? Откуда мысли такие в голове твоей появились? Это против бар подлых и бессердечных бунтовать не грех вовсе. А вот родительской воли слушаться нужно. Никуда я тебя из отчего дома не увезу, пока батюшка твой не позволит.
- Не хочет он, Фарко, не хочет! - разволновалась Марица. - Сказал, что не отдаст за тебя, сказал забыть о том и не думать.
- Это сейчас он того не хочет, - спокойно молвил ей Фарко. - Погоди, пройдёт время, передумает он. А я ко двору вашему исправно приходить буду, пока не переменится ко мне батюшка твой.
- Будешь? - в надежде, словно не веря, переспросила Марица.
- Буду, ты только жди и не отчаивайся.
Смотрел на неё Фарко нежно-нежно. Думала Марица, поцелует он её сейчас, да тут голоса из рощи послышались, громкие такие, да ещё и Марицу кличут.
- Верно, за тобой вся деревня явилась, - протянул в задумчивости Фарко. - Ты лучше беги домой, пока не явились они сюда, да не увидали нас. Тропинками глухими беги, авось, не заметят.
Не дождалась Марица, когда Фарко в поцелуе прощальном к губам её прильнёт. Указал он ей тропу неприметную, так она и кинулась по ней через рощу домой бежать.
Как ни таилась Марица от голосов людских, как ни уворачивалась, а стоило ей из осинника выбраться, тут и схватили её бабы под руки и домой повели.
- Вот, - говорят они раздосадованной матушке, - совсем разума лишилась, к кузнецу бежала, да хорошо, что мы её на подступах поймали, увели о погибели неминуемой.
С тех пор за Марицей не то что мать с бабушкой зорко следили, но и братья. Никуда её из дома одну не выпускали и дома одну не оставляли. Да что толку? Хоть Марица к Фарко и не сбегала более, но и сваты ко двору их и не ехали вовсе. Все вокруг знали про позор-то, как девица на всю улицу кричала, что лишь за кузнеца пойти хочет. Где это видано, чтоб девицу о желаниях её спрашивали? Позор, позор!
Страдала матушка от пересудов соседских, хмурился батюшка от мысли, что не пожелает теперь никто его дочь себе в жёны взять. Да только нашёлся такой человек. Как и обещал, приходил Фарко всякую неделю ко двору марициному, и всякий раз прогонял его батюшка, не желая про сватовство слушать. Всякий раз забавлялись соседи ругань эту слушать, да и лишний раз на кузнеца нелюдимого было интересно им посмотреть. А Марица ждала и верила, что скоро сдастся батюшка, поймёт, что никто кроме Фарко не попросит её в жёны, поймёт да благословит на свадьбу.
Шли дни, летели недели, а тут и пора жатвы настала, а за ней и неминуемый час уплаты оброка пришёл. Собрались мужики деревенские на сход, мешки с зерном ичным притащили да пересчитали, а после на телеги погрузили и к имению барскому поехали. День прошёл, другой, третий... Вернулись мужики в деревню с головами опущенными, в думах тяжких. Отказался барин оброк одним лишь зерном принимать, припомнил свиней передавленных, сказал - хоть снег, хоть град, хоть космачи голодные, а не должно быть барину убытков, потому пусть изыщут теперь землепашцы уплату за свининку, что на барский стол не попала.
Думали, гадали, как недоимку уплатить. Зерна в амбарах осталось всего ничего - лишь бы самим до лета дотянуть. Свиней нет, так не коров же на убой отдавать - так и без молока с маслом и без сыра с творогом остаться можно. Решили, чтоб барина уважить, откопать у кого сколько схоронено медяных гиняков, да отдать ему, ненасытному, чтоб отстал от трудяг честных.
Как приехал за недоимкой Абша окаянный, так и подал ему староста Жольт медяные монеты. Пересчитал тот, да рассмеялся:
- Это чего это? Недоимка разве? Да нет, подаяние это. - Как сказал он это, так вмиг смеяться перестал и рассвирепел не на шутку. - Вы что, людишки подлые, вздумали барину милостыню подавать, будто он голодранец какой?!
- Помилуй, Абша, - говорил ему староста, - всё что скоплено было, всё тебе отдали. Откуда ж нам больше денег взять? Видим-то мы их только, когда господа заезжие в деревне останавливаются и молочка подать просят или коня загнанного обменять. Вот тогда и уплачивают нам монетой. А более ни от кого мы гиняков не получаем. Не от барина же их ждать.
- От барина?! - взревел Абша. - Да вы, воры, разбойники, одной лишь милостью его на его же земле живёте. Нет здесь ничего вашего, ни коров, ни коней, с которых вы гиняки получаете! - Сказал это, а сам монеты в карман спешно сунул.
Нахмурился тут староста Жольт, да сказал Абше:
- Забирай, что есть, а другого нам и нечего дать за свиней, что барские псы же и загрызли. А коль не понравится плата, так пускай не ездит больше барин на охоту через нашу деревню. Нечего ему тут делать, коли хочет он оброк полный получать.
- Как ты, хам, посмел барину указывать?! Бунтовщики! Против власти барской восстали! Погодите, найдётся на вас управа!
И со словами этим заскочил Абша скорей в экипаж и прочь уехал.
Подивились только мужички, плечами пожали да разошлись по делам своим. И не прошло недели, как сам барин в деревню явился, а вместе с ним и полк солдатский. Смотрят мужички на людей с ружьями, и понять не могут, зачем те здесь.
- Землепашцы, - обратился к ним барин, - до меня дошли слухи, что вы отказались выплачивать положенную вам подать.
- Да как же так, барин, - удивился староста Жольт, - ведь отвезли мы тебе всё зерно с полей.
- Да, но платы за свиней, которых вы своей ленью столь бездарно погубили, я так и не увидел.
- Так ведь собрали мы... - возмутился было Жольт и тут на Абшу ухмыляющегося глянул. - Прикарманил, украл! Вор он, барин, как есть вор!
Шепнул тут что-то Абша барину на ушко, а тот улыбнулся украдкой и снова к Жольту обратился:
- У меня другие сведения на сей счёт. То, что вы передали, едва покрыло расходы моего управляющего на дорогу до вашей деревни и обратно. Это не те деньги, на которые я рассчитывал.
- Так нет других барин, последнее тебе отдали.
- Так значит, вы отказываетесь исполнить свой долг и покрыть мои убытки от вашей безответственной выпаски свиней в лесу, а не в закрытом загоне?
- Так ведь, барин, уже перепорол ты полдеревни за тех свиней проклятущих. Чего же тебе ещё надобно? Так нет у нас ничего. Только то, что самим нужно, чтоб с голоду не помереть.
Улыбнулся тут барин лукаво:
- Так значит, что-то всё же у вас осталось.
Обомлел тут Жольт, через силу вымолвил лишь:
- Так ведь это последнее... зиму пережить...
- Значит, вы не хотите этого отдавать? - упёрто спрашивает барин.
- Как можем?.. Ведь для детушек это наших...
Тут подошёл барин к офицеру солдатскому, сказал ему что-то, да прочь к экипажу своему направился. И тут как рявкнет офицер на всю округу:
- За неповиновение законному душевладельцу и противление власти господского сословия, а, стало быть, восстание против королевской власти - покарать бунтовщиков!
И тут вскинули солдаты ружья, прицелились, и стали по мужичкам палить. Кинулись люди по полю кто куда бежать, спасаться, а солдаты за ними идут, ружья свои перезаряжают и снова палят.
А бабы с детишками по домам сидят и понять не могут, откуда гром средь ясного неба взялся. Верно, опять незнать шалит. А как стихло всё, по дороге кони резвые, всадниками подгоняемые, промчались, да с ржанием таким громким и жутким, что кто во двор хотел выйти поглядеть, те и не решились. Как ускакали всадники прочь, вскоре и мужики с поля вернулись, да отчего-то не все.
Как вошёл Вазуль в дом, так матушка его и спрашивает:
- А отец-то где?
А Вазуль не отвечает и глаза прячет.
- Чего молчишь-то? - взволновалась мать. - Где отец твой? Вместе ж к барину на сход уходили.
- Вместе, - сказал, наконец, Вазуль, - а живым я один воротился.
Не сдержал тут он слезы и обратно во двор вышел. А мать, ушам своим не веря, в дверь-то распахнутую глянула и как завыла, да во двор рванула. Тут и Марица с Титу и бабушкой из дома выбежали, да в плаче к земле припали. Лежал батюшка на траве недвижно, а из-под спины его кровь сочилась и по земле ручейком бежала.
- Убили! Баре, окаянные, кормильца нашего убили!
С десятка дворов в тот день плач и вой доносился. Осиротели дети, овдовели жёны, матери сыновей своих потеряли. И староста Жольт свою голову седую в поле сложил и внук его, что ещё и жениться не успел, и косарь, и пастух, и пасечник...
В следующий день снесли невинно убиенных к кургану, громом битому, да закопали в нём. Справили тризну в помин имени их доброго, отпели песнями прощальными. Да что толку долго слёзы лить - стали деревенские решать и гадать, как им дальше жить. Старосту нового избрали - мельник им стал, отец Яцинта.
А в доме Марицы главой самый старший мужик стал, Вазуль, то бишь. А коль глава он, так, стало быть, с женитьбой медлить ему не стоит. Да где тут о своём счастье думать, коли опять кузнец Фарко во двор пожаловал, сестрицу Марицу в жены себе просить.
- Печалюсь о беде и потере вашей, - сказал кузнец, как только Вазуль его в дом пустил. - По барской милости мы живём, по барской милости же и умираем.
Как увидала Марица Фарко, так встрепенулась вся, да к нему бы навстречу побежала, кабы матушка за подол не придержала и не дёрнула её обратно на лавку сесть. А Фарко и сам на Марицу смотрит, да так, что от взгляда его теплей на сердце становится.
Что и сказать-то… Не состоялось в тот день сватовства ни того, ни другого. Сваты из Лово как приехали ко двору, так и назад повернули, Фарко в кузню вернулся, а Марицу в доме под надзором бабушки и матушки заперли и никуда весь день не выпускали. До самой ночи она проревела от досады своей. Как ни молила она матушку, как не объясняла ей, что не злой Фарко, что люди глупые его оговорили и небылиц насочиняли, а она всё причитать принималась:
- И верно приворожил. Помогите нам, благие! Верно, когда из болота вытащил, свершил кузнец над ней волшбу какую. Иначе чего это она его второй раз в жизни увидала и потянулась так горячо? Точно волшба это. Одной только старой Ренчи ведомо, как напасть такую навести... Точно! К Ренчи Марицу надо вести, чтоб разорвала она оковы эти волховские!
Как не отнекивалась Марица, как не брыкалась, а повела её мать к старой волховице. Тут уж все соседки прознали, что кузнец к Марице свататься приходил, так и столпились вокруг двора, посочувствовать материнскому горю пришли. Всей гурьбой подхватили они Марицу за руки и на окраину деревни повели, ко двору старой Ренци. Как увидала волховица гостей нежданных, как услышала в чём прошение их, так под ноги им плюнула и проворчала:
- Кузнец Фарко-то? Не моей он породы, чтоб привораживать. Выдумали чего... А раз не было приворота, не будет и отворота.
С тем Ренчи дверь и захлопнула. А кумушки давай голосить у её порога:
- Верно сама с кузнецом в сговоре!
- Зачем девку во цвете лет погубить вздумали?
- Изверги, чтоб вам пусто было!
- Гнать их надо прочь из деревни, а то нам всем житья не будет!
- Точно, гнать, пока всех девок в деревне не извели!
Тут дверь отворилась и снова вышла волховица. Грозно глянула Ренчи на баб притихших да сказала только:
- А ну пошли вон от моего дома. А то прокляну.
Охая и ахая разбежались бабы со двора немедля - никому проклятой стать не хотелось. Иные и вовсе матушке Марицы шепнули:
- Делать нечего, сильна волшба. Видно, придётся тебе дочь за кузнеца отдать, чтоб полуночников с кромешниками не прогневать. А то вон как разошлась незнать после грозы-то...
Но не хотел батюшка про то и слышать. Не для того он дочь единственную растил, чтоб вдовцу-отшельнику в жены отдавать. Как ни упрашивала его Марица, какими словами только про Фарко не рассказывала, а всё равно стоял батюшка на своём:
- Чего человеческого ты в этом поганце усмотрела? Сгубил он всех своих жён, как есть сгубил. И тебя погубит, если не опомнишься. Забудь ты про него, забудь, если жизнь дорога.
Но как забыть, коли люба она Фарко. А если люба, то как же он без неё будет? Ведь сколько в жизни настрадался он, зачем же теперь его мучать? Ох, матушка, ой, батюшка, что же наделали вы?! Иные родители и не посмотрят, отдадут дочь за первого, кто попросит, и рады тому будут. А батюшка ведь счастливую жизнь Марице устроить задумал, да счастливую по своему разумению. И ведь надобно родительского слова слушаться беспрекословно. Да как тут покорной быть, после поцелуя-то жаркого?
Как ни глядели бабушка с матушкой за Марицей, а всё же пошла матушка в курятник за яйцом, а бабушка заснула ненароком - вот и улучила Марица миг, чтоб из дома к Фарко сбежать, хоть глазком одним увидеться.
Запыхалась она вся, пока рощу пересекла, да к кузне прибежала. Заколотила Марица в дверь отчаянно, а как Фарко дверь открыл, так и кинулась да обняла его. Так и стоят они недвижно, Марица кузнецу голову на грудь положила, а он её за плечи хрупкие обнимает:
- Уж прости, - говорит, - не приглашу я тебя войти.
Испугалась Марица слов этих, понять не может, за что же Фарко её гонит. А он смотрит на неё и приговаривает:
- В третий раз в дом этот только женой моей войдёшь.
Как услышала это Марица, так улыбкой и просияла. Да припомнила она батюшкины слова и тут же вся радость вмиг улетучилась.
- Не хочет он меня за тебя отдавать. Оттого что люди про тебя говорят, не хочет.
- А ты, стало быть, людским россказням не веришь?
- Давно уж не верю. Ведь знаю я, не такой ты, не такой!
Помолчали они немного, в объятьях друг друга нежась. Молвил тут Фарко:
- Делать нечего. Снова ко двору твоему приду, пока батюшка твой ко мне не переменится.
- Придёшь? - не веря счастью такому, переспросила Марица.
- Приду и не раз, если то понадобится. Мне ведь такую как ты за всю жизнь не сыскать.
Марица от слов таких уж первым снегом растаять готова. Спрашивает, значит:
- А какую такую?
Помолчал кузнец, подумал, да ответил:
- Такую, что быстрей космача бегает и с синими ладошками порой ходит.
Как услышала это Марица, так не знала, что и думать. Всерьёз он это говорит или опять издевается? Видно, понял Фарко по личику её насупившемуся, что не понимает его Марица, так и прибавил:
- А ещё такую, что гибель барскому зову предпочтёт. Много испил я горестей из чаши барской, что не хочу больше. А ты и сама знаешь нрав господский, что к барским милостям ни за что теперь не потянешься вовек. Знать ты должна, ещё два года пройдёт, прежде чем закончу я работу свою и выкую ограду для барского поместья. Как свершится то, уж и не знаю, что и будет со мной. Может, найдёт для меня барин работу новую, а может и продаст, как предыдущий продал. Но ты знай, коли будет так, то не побоюсь я тебя с собой увезти. Барина уговорю меня лишь с тобой продать. А если не выйдет, то выкраду тебя, выкраду и с собой увезу. Убежим от господ прочь. Прочь от них и милостей их подлых.
- Фарко, - испугалась Марица, - да как же можно против бар бунтовать? Ведь это верная смерть.
- Сильно ли ты смерти боялась, когда от космачей удирала?
Подивилась Марица вопросу такому, да всё же ответила:
- Так и не думала я про то, когда со всех ног бежала. Про спасение одно лишь мыслила, его одного желала.
- И то верно. Если нависнет над нами гнев господский, ты не о смерти, ты о спасении думай. Будь покойна, вместе сыщем мы его для себя и детей наших.
Как сказал он это, задумалась Марица, да спросила о том, что сердце тревожит:
- Если от бар ты меня выкрасть готов, то и из батюшкиного дома без благословения увезти сможешь?
Подивился Фарко речам таким:
- Что ты говоришь? Откуда мысли такие в голове твоей появились? Это против бар подлых и бессердечных бунтовать не грех вовсе. А вот родительской воли слушаться нужно. Никуда я тебя из отчего дома не увезу, пока батюшка твой не позволит.
- Не хочет он, Фарко, не хочет! - разволновалась Марица. - Сказал, что не отдаст за тебя, сказал забыть о том и не думать.
- Это сейчас он того не хочет, - спокойно молвил ей Фарко. - Погоди, пройдёт время, передумает он. А я ко двору вашему исправно приходить буду, пока не переменится ко мне батюшка твой.
- Будешь? - в надежде, словно не веря, переспросила Марица.
- Буду, ты только жди и не отчаивайся.
Смотрел на неё Фарко нежно-нежно. Думала Марица, поцелует он её сейчас, да тут голоса из рощи послышались, громкие такие, да ещё и Марицу кличут.
- Верно, за тобой вся деревня явилась, - протянул в задумчивости Фарко. - Ты лучше беги домой, пока не явились они сюда, да не увидали нас. Тропинками глухими беги, авось, не заметят.
Не дождалась Марица, когда Фарко в поцелуе прощальном к губам её прильнёт. Указал он ей тропу неприметную, так она и кинулась по ней через рощу домой бежать.
Как ни таилась Марица от голосов людских, как ни уворачивалась, а стоило ей из осинника выбраться, тут и схватили её бабы под руки и домой повели.
- Вот, - говорят они раздосадованной матушке, - совсем разума лишилась, к кузнецу бежала, да хорошо, что мы её на подступах поймали, увели о погибели неминуемой.
С тех пор за Марицей не то что мать с бабушкой зорко следили, но и братья. Никуда её из дома одну не выпускали и дома одну не оставляли. Да что толку? Хоть Марица к Фарко и не сбегала более, но и сваты ко двору их и не ехали вовсе. Все вокруг знали про позор-то, как девица на всю улицу кричала, что лишь за кузнеца пойти хочет. Где это видано, чтоб девицу о желаниях её спрашивали? Позор, позор!
Страдала матушка от пересудов соседских, хмурился батюшка от мысли, что не пожелает теперь никто его дочь себе в жёны взять. Да только нашёлся такой человек. Как и обещал, приходил Фарко всякую неделю ко двору марициному, и всякий раз прогонял его батюшка, не желая про сватовство слушать. Всякий раз забавлялись соседи ругань эту слушать, да и лишний раз на кузнеца нелюдимого было интересно им посмотреть. А Марица ждала и верила, что скоро сдастся батюшка, поймёт, что никто кроме Фарко не попросит её в жёны, поймёт да благословит на свадьбу.
Шли дни, летели недели, а тут и пора жатвы настала, а за ней и неминуемый час уплаты оброка пришёл. Собрались мужики деревенские на сход, мешки с зерном ичным притащили да пересчитали, а после на телеги погрузили и к имению барскому поехали. День прошёл, другой, третий... Вернулись мужики в деревню с головами опущенными, в думах тяжких. Отказался барин оброк одним лишь зерном принимать, припомнил свиней передавленных, сказал - хоть снег, хоть град, хоть космачи голодные, а не должно быть барину убытков, потому пусть изыщут теперь землепашцы уплату за свининку, что на барский стол не попала.
Думали, гадали, как недоимку уплатить. Зерна в амбарах осталось всего ничего - лишь бы самим до лета дотянуть. Свиней нет, так не коров же на убой отдавать - так и без молока с маслом и без сыра с творогом остаться можно. Решили, чтоб барина уважить, откопать у кого сколько схоронено медяных гиняков, да отдать ему, ненасытному, чтоб отстал от трудяг честных.
Как приехал за недоимкой Абша окаянный, так и подал ему староста Жольт медяные монеты. Пересчитал тот, да рассмеялся:
- Это чего это? Недоимка разве? Да нет, подаяние это. - Как сказал он это, так вмиг смеяться перестал и рассвирепел не на шутку. - Вы что, людишки подлые, вздумали барину милостыню подавать, будто он голодранец какой?!
- Помилуй, Абша, - говорил ему староста, - всё что скоплено было, всё тебе отдали. Откуда ж нам больше денег взять? Видим-то мы их только, когда господа заезжие в деревне останавливаются и молочка подать просят или коня загнанного обменять. Вот тогда и уплачивают нам монетой. А более ни от кого мы гиняков не получаем. Не от барина же их ждать.
- От барина?! - взревел Абша. - Да вы, воры, разбойники, одной лишь милостью его на его же земле живёте. Нет здесь ничего вашего, ни коров, ни коней, с которых вы гиняки получаете! - Сказал это, а сам монеты в карман спешно сунул.
Нахмурился тут староста Жольт, да сказал Абше:
- Забирай, что есть, а другого нам и нечего дать за свиней, что барские псы же и загрызли. А коль не понравится плата, так пускай не ездит больше барин на охоту через нашу деревню. Нечего ему тут делать, коли хочет он оброк полный получать.
- Как ты, хам, посмел барину указывать?! Бунтовщики! Против власти барской восстали! Погодите, найдётся на вас управа!
И со словами этим заскочил Абша скорей в экипаж и прочь уехал.
Подивились только мужички, плечами пожали да разошлись по делам своим. И не прошло недели, как сам барин в деревню явился, а вместе с ним и полк солдатский. Смотрят мужички на людей с ружьями, и понять не могут, зачем те здесь.
- Землепашцы, - обратился к ним барин, - до меня дошли слухи, что вы отказались выплачивать положенную вам подать.
- Да как же так, барин, - удивился староста Жольт, - ведь отвезли мы тебе всё зерно с полей.
- Да, но платы за свиней, которых вы своей ленью столь бездарно погубили, я так и не увидел.
- Так ведь собрали мы... - возмутился было Жольт и тут на Абшу ухмыляющегося глянул. - Прикарманил, украл! Вор он, барин, как есть вор!
Шепнул тут что-то Абша барину на ушко, а тот улыбнулся украдкой и снова к Жольту обратился:
- У меня другие сведения на сей счёт. То, что вы передали, едва покрыло расходы моего управляющего на дорогу до вашей деревни и обратно. Это не те деньги, на которые я рассчитывал.
- Так нет других барин, последнее тебе отдали.
- Так значит, вы отказываетесь исполнить свой долг и покрыть мои убытки от вашей безответственной выпаски свиней в лесу, а не в закрытом загоне?
- Так ведь, барин, уже перепорол ты полдеревни за тех свиней проклятущих. Чего же тебе ещё надобно? Так нет у нас ничего. Только то, что самим нужно, чтоб с голоду не помереть.
Улыбнулся тут барин лукаво:
- Так значит, что-то всё же у вас осталось.
Обомлел тут Жольт, через силу вымолвил лишь:
- Так ведь это последнее... зиму пережить...
- Значит, вы не хотите этого отдавать? - упёрто спрашивает барин.
- Как можем?.. Ведь для детушек это наших...
Тут подошёл барин к офицеру солдатскому, сказал ему что-то, да прочь к экипажу своему направился. И тут как рявкнет офицер на всю округу:
- За неповиновение законному душевладельцу и противление власти господского сословия, а, стало быть, восстание против королевской власти - покарать бунтовщиков!
И тут вскинули солдаты ружья, прицелились, и стали по мужичкам палить. Кинулись люди по полю кто куда бежать, спасаться, а солдаты за ними идут, ружья свои перезаряжают и снова палят.
А бабы с детишками по домам сидят и понять не могут, откуда гром средь ясного неба взялся. Верно, опять незнать шалит. А как стихло всё, по дороге кони резвые, всадниками подгоняемые, промчались, да с ржанием таким громким и жутким, что кто во двор хотел выйти поглядеть, те и не решились. Как ускакали всадники прочь, вскоре и мужики с поля вернулись, да отчего-то не все.
Как вошёл Вазуль в дом, так матушка его и спрашивает:
- А отец-то где?
А Вазуль не отвечает и глаза прячет.
- Чего молчишь-то? - взволновалась мать. - Где отец твой? Вместе ж к барину на сход уходили.
- Вместе, - сказал, наконец, Вазуль, - а живым я один воротился.
Не сдержал тут он слезы и обратно во двор вышел. А мать, ушам своим не веря, в дверь-то распахнутую глянула и как завыла, да во двор рванула. Тут и Марица с Титу и бабушкой из дома выбежали, да в плаче к земле припали. Лежал батюшка на траве недвижно, а из-под спины его кровь сочилась и по земле ручейком бежала.
- Убили! Баре, окаянные, кормильца нашего убили!
С десятка дворов в тот день плач и вой доносился. Осиротели дети, овдовели жёны, матери сыновей своих потеряли. И староста Жольт свою голову седую в поле сложил и внук его, что ещё и жениться не успел, и косарь, и пастух, и пасечник...
В следующий день снесли невинно убиенных к кургану, громом битому, да закопали в нём. Справили тризну в помин имени их доброго, отпели песнями прощальными. Да что толку долго слёзы лить - стали деревенские решать и гадать, как им дальше жить. Старосту нового избрали - мельник им стал, отец Яцинта.
А в доме Марицы главой самый старший мужик стал, Вазуль, то бишь. А коль глава он, так, стало быть, с женитьбой медлить ему не стоит. Да где тут о своём счастье думать, коли опять кузнец Фарко во двор пожаловал, сестрицу Марицу в жены себе просить.
- Печалюсь о беде и потере вашей, - сказал кузнец, как только Вазуль его в дом пустил. - По барской милости мы живём, по барской милости же и умираем.
Как увидала Марица Фарко, так встрепенулась вся, да к нему бы навстречу побежала, кабы матушка за подол не придержала и не дёрнула её обратно на лавку сесть. А Фарко и сам на Марицу смотрит, да так, что от взгляда его теплей на сердце становится.
