Илва аккуратно втёрла мазь в повреждённую кисть и пальцы, и опухоль начала спадать прямо на глазах. Выдернув из связки пару сухих листьев, она перевязала их пучком волос, явно не человечьих, и закрепила на запястье под новой повязкой.
- Готово, миледи. Сегодня и завтра может поболеть ещё сильнее, но потом полегчает. Рука быстро заживёт, если не трогать с недельку-полторы. Так что, подыщите себе новую служанку.
Услышав это, Мо съёжилась и сникла.
- Об этом я не беспокоюсь.
- Как знаете, миледи. Если ей станет худо, дайте вот это. – Илва протянула ей мутную склянку. – Здесь отвар маковых головок, он уймёт боль.
Пока она собирала вещи, Кэм ободряюще сжала здоровое плечо Мо.
- С тобой хорошо обращались? Тебя накормили?
Та энергично кивнула.
- Скоро твоя рука заживёт и, уверена, лучшей служанки мне будет не найти.
Лицо Мо осветилось робкой улыбкой. Она вдруг быстро нагнулась и поцеловала край её платья Кэм, чем немало смутила Кэм.
- Можешь идти, Мо, и хорошенько отдохни.
Когда та ушла, Кэм повернулась к Илве. Знахарка уже стояла готовая, держа собранный мешок.
- Давеча ты назвала Хоука Смердолюбом, почему?
Илва передёрнула плечами, на её лице промелькнуло сильное выражение. Отвращение? Страх? Ненависть? Всё вместе?
- Его все так за глаза называют.
- Да, но почему? Откуда это прозвище?
- Разве миледи сама не знает? – Илва тут же осеклась. – Ах да, миледи ведь из других краёв.
- Совсем из других, и там ничего не слышали ни о нём, ни о гончих.
Илва глянула на дверь, а потом, нехотя, уселась обратно на кушетку. Видимо, поняла, что так просто настырная леди не отступится.
- Неужели про гончих миледи тоже ничегошеньки не знает? – переспросила она.
Кэм отрицательно мотнула головой.
Илва отложила мешок и устроилась поудобнее. Кэм в очередной раз отметила её свободную манеру держаться.
- Уже много поколений лорды Норгард отбирают себе в услужение мальчиков, переживших поцелуй Чёрной. Службу должны нести самые сильные и крепкие воины. А кто может быть крепче мужчин, что встретились с самой Черной и остались живы? Тех, кого она пометила, но не забрала, при жизни уже и не заберёт.
- При жизни?
Илва проигнорировала вопрос.
- Теперешний лорд самолично отбирал по деревням всех своих гончих. Их берут мальчишками и тренируют, обучают всему военному делу сызмальства. Многие мрут, а из оставшихся отбирают двенадцать лучших. Никакого другого дела, кроме военного, они не знают.
- Значит, те мужчины во дворе…
- Они и есть.
- А почему их называют гончими?
- Потому что преданы милорду почище псов, - сплюнула Илва так, будто это оскорбление. - Чёрная ведь любит выкашивать всю семью разом, и у тех, что уцелели, часто не остаётся никого на всём свете. А если где и есть кто из родственников, знаться с ними после этого не хотят. Лорд Норгард, беря их к себе совсем мелкими, спасает мальчишек от верной смерти. Они его почитают за отца, даже больше. Другой семьи они не помнят и не хотят.
- А, что с их лицами? И почему другие родственники не желают с ними знаться?
- Так Чёрная их метит, - пожала плечами Илва.
Кэм растерялась: она уже поняла, что Чёрная – это какая-то болезнь, по типу оспы. Но знахарка говорила о ней, как о живом существе. Та будто прочла её мысли.
- А почему не хотят знаться…тут, леди, вот ещё какая вещь.
Илва понизила голос, и Кэм безотчётно подалась вперёд, чтобы не упустить ни слова.
- Тех, кого Чёрная поцеловала, но не забрала, чтоб отдать брату, Смерти, можно по пальцам перечесть. Конечно, всегда найдутся люди, которые будут утверждать, что произошло, дескать, чудо. В больших городах даже есть учёные мужи, которые называют называют Чёрную обычной тяжкой хворью. Но простые-то люди знают, что не забрала она их потому, - Илва перешла почти на шёпот, и Кэм пришлось нагнуться совсем близко, чтобы расслышать окончание, - что они заключили с ней нечистую сделку, посулив душу в обмен на жизнь. Вот и носят до конца жизни её отметины на лице - в знак уговора.
Кэм с недоверием посмотрела на знахарку, чтобы убедиться, что та не шутит. Но разгорячённое рассказом лицо было совершенно серьёзным. Илва явно верила в каждое произнесённое слово. Пляшущие тени от камина резко очерчивали её скулы. Левый глаз (правый был по-прежнему скрыт волосами) казался чёрной воронкой, и сейчас горел горячечным блеском, отражая колеблющийся свет. От этого чудилось, будто в нём трепещет маленькое пламя. Во всём облике знахарки проступила какая-то хищная, пугающая красота. Кэм невольно охватил суеверный ужас. Но она тут же взяла себя в руки.
- Вот оттого простые люди и не любят иметь с ними дело, - уже обычным тоном продолжила Илва, явно довольная произведенным эффектом. – А, с девками баловаться и жениться им нельзя, чтоб не отвлекались от службы. Да, не одна с таким по доброй воле и не ляжет, разве что совсем пропащая. Кому охота иметь дело с тем, кто путается с Чёрной? Рядом с бездушным и свою душу не убережёшь. К тому же, им самим не хочется, - хохотнула Илва и откинулась на спинку кушетки. Уточнять, почему именно не хочется, было неловко. Нельзя не признать, рассказчица из неё была отменная.
- Так, если их прозвали гончими, откуда у Хоука прозвище Смердолюб? – напомнила Кэм.
- О, у него случай особый, миледи. Про него во всём Северном крае знают и даже за его пределами. Чёрная не просто его поцеловала – он её любимчик.
Кэм вскинула брови:
- Неужели, и почему?
- Когда Чёрная пришла к ним в деревню, ему было годков шесть, самый младший, а семья большая, уважаемая. И именно его, младшего, Чёрная и поцеловала первым. Это он привёл её в свой дом и в свою деревню. Думали, он сразу помрёт, мальчишка-то был совсем мал. Но шли дни, Чёрная забирала соседей одного за другим, но только не его.
Кэм заёрзала на кушетке, а Илва продолжила:
- Через него она быстро распространилась по всей деревне. Неделю спустя в ней не осталось в живых никого, кроме него. Ещё через неделю его нашли люди лорда Норгарда, истощённого, но живого. Милорд забрал его к себе, а лет тринадцати сделал гончим, и теперь он у них за главного. Потому его и зовут любимчиком Чёрной, Смердолюбом, ведь ещё совсем мальчишкой он выменял у неё жизнь на души всех жителей деревни, включая свою и всей своей семьи. Потому и убить его нельзя – слишком много положено на другую чашу.
Если больше никто не выжил, оставалось лишь удивляться, как история дошла до Илвы. Окончив рассказ, знахарка не стала задерживаться. Перед уходом она вдруг пристально посмотрела на причёску Кэм и поставила на столик пузырек из своей котомки.
- Втирайте, дважды на дню, миледи – так они быстрее отрастут.
И вышла.
Оторопевшая Кэм ещё какое-то время сидела, глядя ей вслед. Откуда Илва узнала про фальшивые волосы?
Хильда
Хильда не зря волновалась. В замке было много людей, а она не любила, когда вокруг много народу – начинала беспокоиться. А ещё она поняла, что чем-то рассердила старую леди с высокими, как у леди Камиллы, но, в отличие от неё, серыми волосами. Конечно, та ведь не знала, что Хильда будет очень стараться, а Хильда не могла ей этого сказать. Но, наконец, леди Камилла убедила старую леди, которую звали леди Озанна, что она будет полезной. И Хильда была ей за это так благодарна! А потом господин отвёл её на кухню, где её накормили. Наверное, он это сделал, потому что был добрым, он о ней заботился.
На кухне всё мельтешило. А ещё Хильда отродясь не видела столько еды. Люди вокруг очень торопились и постоянно что-то кипятили, строгали, резали, варили и жарили. Тут в кухню зашла женщина – Хенрика - и господин ушёл. Хильда растерялась. Она никого здесь не знала, и без него ей стало страшно. Но Хенрика отвела её высоко наверх (по той же лестнице, по которой они шли с господином), в комнату. Хенрика сказала, что теперь она будет спать здесь вместе с другими служанками. Одна кровать полагалась на двоих. Хильда не могла поверить своим глазам: теперь у неё будет не тюфяк, а самая настоящая кровать! А когда Хенрика ещё и дала ей новое платье, Хильда поняла, что ей может понравиться в замке. Вскоре её позвали к леди Камилле. Там ещё сидела незнакомая женщина с удивительными длинными волосами. Она пообещала, что рука Хильды скоро заживёт и перестанет болеть. И Хильда ей поверила.
А потом Хенрика разрешила ей вернуться на кухню, наказав не покидать её, что она с радостью и сделала. Главной на кухне была красивая толстая женщина – Агот. А ещё у Агот была дочка по имени Кэйа. Она сразу понравилась Хильде. У Кэйи были светлые волосы, и она несколько раз улыбнулась Хильде, а один раз даже сунула ей в руку грушу, пока Агот не видела. Хильда устроилась поудобнее на лавке, поджав под себя ноги, и принялась наблюдать. Смотреть на то, как все эти люди справлялись одновременно со столькими дымящимися горшками и выкипающими похлебками, ловко ощипывали дичь и совершали ещё кучу дел, о смысле которых Хильда не имела ни малейшего представления, было очень увлекательно. Она даже не заметила, как наступил вечер.
Откуда-то сверху начали доноситься звуки, не похожие на те, что она привыкла слышать – как музыка на деревенском празднике, только красивее. А ещё она слышала топот множества ног и шум голосов. Через какое-то время суета на кухне стала спадать, и Кэйа поманила её за собой. Агот как раз ушла за чем-то в погреб, и Хильда последовала за новой знакомой.
Быстро взбежав по лестнице, они остановились в каком-то темном уголке, где музыка и голоса были очень громкими. Сначала Хильда ничего не видела, но потом глаза привыкли, и она даже различила силуэт Кэйи. Девочка потянула её за собой, к небольшим отверстиям в стене. Кэйа прильнула к одному, а Хильда – к другому. Сначала в глазах рябил целый хоровод красок. А потом она увидела лица и поняла, что всё это были люди, одетые в непостижимо прекрасные, блестящие наряды. Они с Кэйей ещё постояли, глазея на красивых господ и леди, а потом побежали обратно в кухню, пока Агот не хватилась их. Кэйа смеялась, и Хильде тоже было ужасно весело.
Гунилла
Аккуратно сложив все баночки, пузырьки и кисточки обратно, Гунилла затянула тесьму и спрятала сверток в потайной ящик трюмо – не к чему прислуге знать, что красота их госпожи уже не полностью заслуга природы. Да, и мать не обрадуется, узнав, что она пользуется услугами Илвы. Она итак поджимает губы всякий раз, когда приходится звать знахарку.
Гунилла в последний раз оглядела себя в зеркало, чуть подправила линию бровей и осталась вполне довольна: посвежевшая, с чуть розоватыми влажными губами и бледной, полупрозрачной кожей, драматически оттенённой глубокими глазами цвета сумерек, она была эффектна. Главное, не выходить на слишком яркий свет. Наряд она тоже выбрала с особым тщанием: платье из тяжелого чёрного бархата с золотой отделкой. Под самой грудью его перетягивал роскошный пояс, расшитый жемчугом и гранатами, а на корсаже красовался особо крупный опал. Кто сказал, что золовка обязана быть серой мышью?
За окном уже совсем стемнело. Судя по звукам, все уже собрались в трапезной, музыканты тоже прибыли. Гунилла встала и покачнулась: виски стиснуло, а кончики пальцев задрожали, при мысли о скорой встрече. Она прижала ладонь к опалу, под которым располагалось сердце, и вскоре ритм восстановился.
Придя в себя, она обмакнула перо в чернильницу и написала несколько строк на тонкой полоске выделанной кожи, которую в их доме часто использовали для письма. Закончив, Гунилла быстро прижала записку к губам, а потом аккуратно сложила и заправила за пояс. Наконец, сделав глубокий вдох, вышла из комнаты.
Возле трапезной звуки музыки многократно усилились. Стал слышен гомон десятков голосов: низких, писклявых, гортанных, заискивающих, гогочущих, вкрадчивых. Когда Гунилла вошла, все взоры обратились к ней. Она очень любила этот момент всеобщего внимания - важные люди на какое-то время оставляли свои беседы, чтобы почтительно ей поклониться. Она знала, что хороша. Чувствовала это по взглядам мужчин, скользившим по фигуре, задерживающимся на линиях соединения тела с платьем. Гунилла вздёрнула подбородок: все они животные, лицемерно обряженные в дорогие наряды, и достойные лишь презрения! Все одинаковы, кроме него. Только он другой – чистый, наивный.
Гунилла неторопливо, с достоинством направилась к помосту в противоположном конце зала у камина, где за почётным столом уже сидели Эмерик, её мать, самые видные землевладельцы, а также шериф и староста их деревни. Как обычно, для гостей попроще столы расставили вдоль стен, по правую и левую руку от помоста. А музыканты разместились в галерее над входом.
По пути она окинула беглым взглядом богато украшенную залу. Ради такого случая братец не поскупился: даже мозаичные плиты пола были усеяны цветущими ветвями и лилиями. Их стол покрывала тяжелая бархатная скатерть, на которой поблескивали золоченые кубки. Вместо тренчеров перед каждым гостем стояла тарелка, а рядом лежало непривычное новшество – ложка. По зале сновали прислужники – сегодня они будут подавать блюда хозяевам и почётным гостям. Событие такого масштаба требует всего наилучшего. Значит, сначала оленина на вертеле, потом кабан, а напоследок будут поражать гостей диковинками: жареными павлинами и лебедями. Не говоря уже о такой мелочи, как кролики, зайцы, всевозможные мясные пироги и рыба. Менее важным гостям придётся брать еду самим, со стола в центре трапезной.
Место леди Камиллы, по левую руку от Эмерика, пока пустовало. Но перед ними уже возвышалась конструкция, которую извлекали лишь по особым случаям: огромный позолочённый кубок, выполненный в форме корабля. Мастер потрудился на славу - все мельчайшие детали, вплоть до мачт и парусной оснастки, были выполнены виртуозно. Вино заливалось через нос корабля. А борт украшала торжественно-лицемерная фраза: «Друг, предаваясь пиру, прежде всего, подумай о бедняке: кормя его, ты радуешь Единого». Гунилла хмыкнула: где это видано, чтобы бедняки пили вино?
Она поклонилась Эмерику, как и положено сестре лорда: почтительно, но без самоуничижения. Он рассеянно ей кивнул. Сегодня брат выглядел ещё более уставшим, чем все последние недели. Гунилла заняла своё место слева от леди Камиллы и, приняв равнодушный вид, принялась жадно всматриваться в лица гостей из-под полуопущенных ресниц. Через минуту активного разглядывания её сердце упало: его нигде не было. Она в бессильном отчаянии вцепилась в скамью. Такого удара она не ожидала. Старика тоже не видно. Неужто заартачился? Чтоб ему вечно гореть и корчиться в аду вместе с Обиженным! На глаза навернулись нелепые слёзы. Всё зря: волнение, нетерпеливое ожидание, предвкушение встречи, все эти никчемные мази и платье. Ей захотелось встать и сорвать с пояса камни и бросить их в лицо всем этим лизоблюдам. Может, сказаться больной и уйти наверх? Нет, мать и Эмерик не позволят.
Тут Гунилла скользнула взглядом по входной двери и едва сдержала возглас облегчения, увидев в проёме новоприбывших. Держась, как обычно, скромно, он шёл за стариком, опустив голову. Оба гостя прошествовали к столу и поклонились Эмерику. Гунилла со злорадным удовольствием заметила недовольную гримасу старика. Похоже, поклоны не входили в число его излюбленных упражнений.
- Готово, миледи. Сегодня и завтра может поболеть ещё сильнее, но потом полегчает. Рука быстро заживёт, если не трогать с недельку-полторы. Так что, подыщите себе новую служанку.
Услышав это, Мо съёжилась и сникла.
- Об этом я не беспокоюсь.
- Как знаете, миледи. Если ей станет худо, дайте вот это. – Илва протянула ей мутную склянку. – Здесь отвар маковых головок, он уймёт боль.
Пока она собирала вещи, Кэм ободряюще сжала здоровое плечо Мо.
- С тобой хорошо обращались? Тебя накормили?
Та энергично кивнула.
- Скоро твоя рука заживёт и, уверена, лучшей служанки мне будет не найти.
Лицо Мо осветилось робкой улыбкой. Она вдруг быстро нагнулась и поцеловала край её платья Кэм, чем немало смутила Кэм.
- Можешь идти, Мо, и хорошенько отдохни.
Когда та ушла, Кэм повернулась к Илве. Знахарка уже стояла готовая, держа собранный мешок.
- Давеча ты назвала Хоука Смердолюбом, почему?
Илва передёрнула плечами, на её лице промелькнуло сильное выражение. Отвращение? Страх? Ненависть? Всё вместе?
- Его все так за глаза называют.
- Да, но почему? Откуда это прозвище?
- Разве миледи сама не знает? – Илва тут же осеклась. – Ах да, миледи ведь из других краёв.
- Совсем из других, и там ничего не слышали ни о нём, ни о гончих.
Илва глянула на дверь, а потом, нехотя, уселась обратно на кушетку. Видимо, поняла, что так просто настырная леди не отступится.
- Неужели про гончих миледи тоже ничегошеньки не знает? – переспросила она.
Кэм отрицательно мотнула головой.
Илва отложила мешок и устроилась поудобнее. Кэм в очередной раз отметила её свободную манеру держаться.
- Уже много поколений лорды Норгард отбирают себе в услужение мальчиков, переживших поцелуй Чёрной. Службу должны нести самые сильные и крепкие воины. А кто может быть крепче мужчин, что встретились с самой Черной и остались живы? Тех, кого она пометила, но не забрала, при жизни уже и не заберёт.
- При жизни?
Илва проигнорировала вопрос.
- Теперешний лорд самолично отбирал по деревням всех своих гончих. Их берут мальчишками и тренируют, обучают всему военному делу сызмальства. Многие мрут, а из оставшихся отбирают двенадцать лучших. Никакого другого дела, кроме военного, они не знают.
- Значит, те мужчины во дворе…
- Они и есть.
- А почему их называют гончими?
- Потому что преданы милорду почище псов, - сплюнула Илва так, будто это оскорбление. - Чёрная ведь любит выкашивать всю семью разом, и у тех, что уцелели, часто не остаётся никого на всём свете. А если где и есть кто из родственников, знаться с ними после этого не хотят. Лорд Норгард, беря их к себе совсем мелкими, спасает мальчишек от верной смерти. Они его почитают за отца, даже больше. Другой семьи они не помнят и не хотят.
- А, что с их лицами? И почему другие родственники не желают с ними знаться?
- Так Чёрная их метит, - пожала плечами Илва.
Кэм растерялась: она уже поняла, что Чёрная – это какая-то болезнь, по типу оспы. Но знахарка говорила о ней, как о живом существе. Та будто прочла её мысли.
- А почему не хотят знаться…тут, леди, вот ещё какая вещь.
Илва понизила голос, и Кэм безотчётно подалась вперёд, чтобы не упустить ни слова.
- Тех, кого Чёрная поцеловала, но не забрала, чтоб отдать брату, Смерти, можно по пальцам перечесть. Конечно, всегда найдутся люди, которые будут утверждать, что произошло, дескать, чудо. В больших городах даже есть учёные мужи, которые называют называют Чёрную обычной тяжкой хворью. Но простые-то люди знают, что не забрала она их потому, - Илва перешла почти на шёпот, и Кэм пришлось нагнуться совсем близко, чтобы расслышать окончание, - что они заключили с ней нечистую сделку, посулив душу в обмен на жизнь. Вот и носят до конца жизни её отметины на лице - в знак уговора.
Кэм с недоверием посмотрела на знахарку, чтобы убедиться, что та не шутит. Но разгорячённое рассказом лицо было совершенно серьёзным. Илва явно верила в каждое произнесённое слово. Пляшущие тени от камина резко очерчивали её скулы. Левый глаз (правый был по-прежнему скрыт волосами) казался чёрной воронкой, и сейчас горел горячечным блеском, отражая колеблющийся свет. От этого чудилось, будто в нём трепещет маленькое пламя. Во всём облике знахарки проступила какая-то хищная, пугающая красота. Кэм невольно охватил суеверный ужас. Но она тут же взяла себя в руки.
- Вот оттого простые люди и не любят иметь с ними дело, - уже обычным тоном продолжила Илва, явно довольная произведенным эффектом. – А, с девками баловаться и жениться им нельзя, чтоб не отвлекались от службы. Да, не одна с таким по доброй воле и не ляжет, разве что совсем пропащая. Кому охота иметь дело с тем, кто путается с Чёрной? Рядом с бездушным и свою душу не убережёшь. К тому же, им самим не хочется, - хохотнула Илва и откинулась на спинку кушетки. Уточнять, почему именно не хочется, было неловко. Нельзя не признать, рассказчица из неё была отменная.
- Так, если их прозвали гончими, откуда у Хоука прозвище Смердолюб? – напомнила Кэм.
- О, у него случай особый, миледи. Про него во всём Северном крае знают и даже за его пределами. Чёрная не просто его поцеловала – он её любимчик.
Кэм вскинула брови:
- Неужели, и почему?
- Когда Чёрная пришла к ним в деревню, ему было годков шесть, самый младший, а семья большая, уважаемая. И именно его, младшего, Чёрная и поцеловала первым. Это он привёл её в свой дом и в свою деревню. Думали, он сразу помрёт, мальчишка-то был совсем мал. Но шли дни, Чёрная забирала соседей одного за другим, но только не его.
Кэм заёрзала на кушетке, а Илва продолжила:
- Через него она быстро распространилась по всей деревне. Неделю спустя в ней не осталось в живых никого, кроме него. Ещё через неделю его нашли люди лорда Норгарда, истощённого, но живого. Милорд забрал его к себе, а лет тринадцати сделал гончим, и теперь он у них за главного. Потому его и зовут любимчиком Чёрной, Смердолюбом, ведь ещё совсем мальчишкой он выменял у неё жизнь на души всех жителей деревни, включая свою и всей своей семьи. Потому и убить его нельзя – слишком много положено на другую чашу.
Если больше никто не выжил, оставалось лишь удивляться, как история дошла до Илвы. Окончив рассказ, знахарка не стала задерживаться. Перед уходом она вдруг пристально посмотрела на причёску Кэм и поставила на столик пузырек из своей котомки.
- Втирайте, дважды на дню, миледи – так они быстрее отрастут.
И вышла.
Оторопевшая Кэм ещё какое-то время сидела, глядя ей вслед. Откуда Илва узнала про фальшивые волосы?
Хильда
Хильда не зря волновалась. В замке было много людей, а она не любила, когда вокруг много народу – начинала беспокоиться. А ещё она поняла, что чем-то рассердила старую леди с высокими, как у леди Камиллы, но, в отличие от неё, серыми волосами. Конечно, та ведь не знала, что Хильда будет очень стараться, а Хильда не могла ей этого сказать. Но, наконец, леди Камилла убедила старую леди, которую звали леди Озанна, что она будет полезной. И Хильда была ей за это так благодарна! А потом господин отвёл её на кухню, где её накормили. Наверное, он это сделал, потому что был добрым, он о ней заботился.
На кухне всё мельтешило. А ещё Хильда отродясь не видела столько еды. Люди вокруг очень торопились и постоянно что-то кипятили, строгали, резали, варили и жарили. Тут в кухню зашла женщина – Хенрика - и господин ушёл. Хильда растерялась. Она никого здесь не знала, и без него ей стало страшно. Но Хенрика отвела её высоко наверх (по той же лестнице, по которой они шли с господином), в комнату. Хенрика сказала, что теперь она будет спать здесь вместе с другими служанками. Одна кровать полагалась на двоих. Хильда не могла поверить своим глазам: теперь у неё будет не тюфяк, а самая настоящая кровать! А когда Хенрика ещё и дала ей новое платье, Хильда поняла, что ей может понравиться в замке. Вскоре её позвали к леди Камилле. Там ещё сидела незнакомая женщина с удивительными длинными волосами. Она пообещала, что рука Хильды скоро заживёт и перестанет болеть. И Хильда ей поверила.
А потом Хенрика разрешила ей вернуться на кухню, наказав не покидать её, что она с радостью и сделала. Главной на кухне была красивая толстая женщина – Агот. А ещё у Агот была дочка по имени Кэйа. Она сразу понравилась Хильде. У Кэйи были светлые волосы, и она несколько раз улыбнулась Хильде, а один раз даже сунула ей в руку грушу, пока Агот не видела. Хильда устроилась поудобнее на лавке, поджав под себя ноги, и принялась наблюдать. Смотреть на то, как все эти люди справлялись одновременно со столькими дымящимися горшками и выкипающими похлебками, ловко ощипывали дичь и совершали ещё кучу дел, о смысле которых Хильда не имела ни малейшего представления, было очень увлекательно. Она даже не заметила, как наступил вечер.
Откуда-то сверху начали доноситься звуки, не похожие на те, что она привыкла слышать – как музыка на деревенском празднике, только красивее. А ещё она слышала топот множества ног и шум голосов. Через какое-то время суета на кухне стала спадать, и Кэйа поманила её за собой. Агот как раз ушла за чем-то в погреб, и Хильда последовала за новой знакомой.
Быстро взбежав по лестнице, они остановились в каком-то темном уголке, где музыка и голоса были очень громкими. Сначала Хильда ничего не видела, но потом глаза привыкли, и она даже различила силуэт Кэйи. Девочка потянула её за собой, к небольшим отверстиям в стене. Кэйа прильнула к одному, а Хильда – к другому. Сначала в глазах рябил целый хоровод красок. А потом она увидела лица и поняла, что всё это были люди, одетые в непостижимо прекрасные, блестящие наряды. Они с Кэйей ещё постояли, глазея на красивых господ и леди, а потом побежали обратно в кухню, пока Агот не хватилась их. Кэйа смеялась, и Хильде тоже было ужасно весело.
Гунилла
Аккуратно сложив все баночки, пузырьки и кисточки обратно, Гунилла затянула тесьму и спрятала сверток в потайной ящик трюмо – не к чему прислуге знать, что красота их госпожи уже не полностью заслуга природы. Да, и мать не обрадуется, узнав, что она пользуется услугами Илвы. Она итак поджимает губы всякий раз, когда приходится звать знахарку.
Гунилла в последний раз оглядела себя в зеркало, чуть подправила линию бровей и осталась вполне довольна: посвежевшая, с чуть розоватыми влажными губами и бледной, полупрозрачной кожей, драматически оттенённой глубокими глазами цвета сумерек, она была эффектна. Главное, не выходить на слишком яркий свет. Наряд она тоже выбрала с особым тщанием: платье из тяжелого чёрного бархата с золотой отделкой. Под самой грудью его перетягивал роскошный пояс, расшитый жемчугом и гранатами, а на корсаже красовался особо крупный опал. Кто сказал, что золовка обязана быть серой мышью?
За окном уже совсем стемнело. Судя по звукам, все уже собрались в трапезной, музыканты тоже прибыли. Гунилла встала и покачнулась: виски стиснуло, а кончики пальцев задрожали, при мысли о скорой встрече. Она прижала ладонь к опалу, под которым располагалось сердце, и вскоре ритм восстановился.
Придя в себя, она обмакнула перо в чернильницу и написала несколько строк на тонкой полоске выделанной кожи, которую в их доме часто использовали для письма. Закончив, Гунилла быстро прижала записку к губам, а потом аккуратно сложила и заправила за пояс. Наконец, сделав глубокий вдох, вышла из комнаты.
Возле трапезной звуки музыки многократно усилились. Стал слышен гомон десятков голосов: низких, писклявых, гортанных, заискивающих, гогочущих, вкрадчивых. Когда Гунилла вошла, все взоры обратились к ней. Она очень любила этот момент всеобщего внимания - важные люди на какое-то время оставляли свои беседы, чтобы почтительно ей поклониться. Она знала, что хороша. Чувствовала это по взглядам мужчин, скользившим по фигуре, задерживающимся на линиях соединения тела с платьем. Гунилла вздёрнула подбородок: все они животные, лицемерно обряженные в дорогие наряды, и достойные лишь презрения! Все одинаковы, кроме него. Только он другой – чистый, наивный.
Гунилла неторопливо, с достоинством направилась к помосту в противоположном конце зала у камина, где за почётным столом уже сидели Эмерик, её мать, самые видные землевладельцы, а также шериф и староста их деревни. Как обычно, для гостей попроще столы расставили вдоль стен, по правую и левую руку от помоста. А музыканты разместились в галерее над входом.
По пути она окинула беглым взглядом богато украшенную залу. Ради такого случая братец не поскупился: даже мозаичные плиты пола были усеяны цветущими ветвями и лилиями. Их стол покрывала тяжелая бархатная скатерть, на которой поблескивали золоченые кубки. Вместо тренчеров перед каждым гостем стояла тарелка, а рядом лежало непривычное новшество – ложка. По зале сновали прислужники – сегодня они будут подавать блюда хозяевам и почётным гостям. Событие такого масштаба требует всего наилучшего. Значит, сначала оленина на вертеле, потом кабан, а напоследок будут поражать гостей диковинками: жареными павлинами и лебедями. Не говоря уже о такой мелочи, как кролики, зайцы, всевозможные мясные пироги и рыба. Менее важным гостям придётся брать еду самим, со стола в центре трапезной.
Место леди Камиллы, по левую руку от Эмерика, пока пустовало. Но перед ними уже возвышалась конструкция, которую извлекали лишь по особым случаям: огромный позолочённый кубок, выполненный в форме корабля. Мастер потрудился на славу - все мельчайшие детали, вплоть до мачт и парусной оснастки, были выполнены виртуозно. Вино заливалось через нос корабля. А борт украшала торжественно-лицемерная фраза: «Друг, предаваясь пиру, прежде всего, подумай о бедняке: кормя его, ты радуешь Единого». Гунилла хмыкнула: где это видано, чтобы бедняки пили вино?
Она поклонилась Эмерику, как и положено сестре лорда: почтительно, но без самоуничижения. Он рассеянно ей кивнул. Сегодня брат выглядел ещё более уставшим, чем все последние недели. Гунилла заняла своё место слева от леди Камиллы и, приняв равнодушный вид, принялась жадно всматриваться в лица гостей из-под полуопущенных ресниц. Через минуту активного разглядывания её сердце упало: его нигде не было. Она в бессильном отчаянии вцепилась в скамью. Такого удара она не ожидала. Старика тоже не видно. Неужто заартачился? Чтоб ему вечно гореть и корчиться в аду вместе с Обиженным! На глаза навернулись нелепые слёзы. Всё зря: волнение, нетерпеливое ожидание, предвкушение встречи, все эти никчемные мази и платье. Ей захотелось встать и сорвать с пояса камни и бросить их в лицо всем этим лизоблюдам. Может, сказаться больной и уйти наверх? Нет, мать и Эмерик не позволят.
Тут Гунилла скользнула взглядом по входной двери и едва сдержала возглас облегчения, увидев в проёме новоприбывших. Держась, как обычно, скромно, он шёл за стариком, опустив голову. Оба гостя прошествовали к столу и поклонились Эмерику. Гунилла со злорадным удовольствием заметила недовольную гримасу старика. Похоже, поклоны не входили в число его излюбленных упражнений.
