Стая каменок с белыми гузками, не сбавляя, темпа пронеслась над выбравшимся из-под земли ручьём, собравшимися на водопой животными и чуть скорректировала курс, забирая левее, к виднеющейся горе с тысячами мелких выемок для пристанища. Я выпустила птицу и полетела вниз, подхватывая темп несущейся от хищника тонконогой газели. Впившиеся в бок когти я не почувствовала, но подбитая жертва взвыла, и я кубарем вылетела из её сознания.
Надо мной висело небо, Акун терпеливо сидел рядышком, обняв колени и смотря на размытую линию горизонта.
— Давно ты тут? — Голос получился сиплым.
Мальчишка резко обернулся и расплылся в улыбке:
— Да не. Выспались? Что вам снилось?
— Не знаю, но что-то совсем неприятное, — я собрала ноющие конечности в подобие сидячего положения и попыталась сконцентрироваться на реальном мире. Тот отозвался болью ожогов. Быстро они схватились. Я опасливо дотронулась до красной кожи на предплечье, представляя, как может выглядеть лицо.
— У-у, как жалко, — протянул Акун, словно бы искренне расстроившись. — А я вот не вижу снов. Закрываю глаза – и всё, темнота.
— Может, просто не помнишь? — банально предположила я.
— Точно говорю: темнота, как есть.
— Иногда лучше темнота, чем кошмары.
Акун почесал макушку и с чистой детской непосредственностью и мудростью заявил:
— Не-е, уж лучше испытывать страх от кошмаров, чем застрять в пустоте. Точно вам говорю.
— Ну, раз точно, — согласилась я, не желая ввязываться в спор. — Что там с кораблём?
— Можем спускаться в порт, должны скоро подготовить. Вы не передумали?
— Нет.
— Тогда, — мальчишка вскочил на ноги и наспех отряхнул короткие штаны. — Я вас проведу коротким путём. Я тут, знаете, все лазейки обнюхал. Тут недалеко есть спуск, срежем по нему и выйдем к морю, а там уж только по берегу пройтись. По нему в прилив нельзя ходить, утопнуть можно, а так, очень полезный ход, про него уже мало, кто помнит, а мне старый миат Нашуага показал, чтобы я его товар тихонечко проносил в обход списков.
— И что же ты для него носил?
— Да по мелочи, камушки, в основном, диковинные. Красивые — я глазком одним, — потупился Акун и тут же взбодрился, вскинул острый подбородок с нежной детской кожей и расплылся в задорной усмешке: — Ну, так чего?
Улыбка Роэна была другой. Я кивнула своим мыслям, собралась сделать шаг навстречу очередному путешествию и окоченела. Тело вдруг онемело и застыло, превратившись в неподатливый, вездесущий на третьем континенте, камень. За пределами оков звучало море, светило ярким белым светом солнце, метался напуганный мальчишка, а я не могла прорваться наружу, сколько бы усилий ни прикладывала. Он беспомощности хотелось выть, но голос тоже отказал, и я довольствовалась немым криком, вымещая свои злость и обиду на природную магию. Бестелесный, агрессивный дух атаковал собственное тело, но то так и оставалось недвижимым. Хранителю не дозволялось перечить Шарусси. Опыт Набры нашёл подтверждение на моём примере. Я смогла ощутить тело, только когда выбилась из сил, и где-то на задворках сознания скользнула вялая мысль: «Ладно, не сегодня, я попробую в другой день». Магия хаоса тотчас ослабила влияние, и я со всей дури рухнула вниз, не почувствовав, что в кровь разбила колени. Акун неловко сел рядом и попытался обнять мою голову, неумело оглаживая мокрой ладошкой волосы.
— Хранительница, не делайте того, что принесёт вам боль.
«Это возможно?» — хотелось спросить мне, но искать ответов у мальчишки я ещё не отчаялась. Тем более, ответы находились поблизости. Очень простые: боль приносило всё. Каждое утро, каждый новый день, каждый вечер. Каждая неудачная попытка уплыть с Затерянной земли. Каждое воспоминание, насквозь пропитанное мыслями об улыбающемся в ардэа мужчине, каждый приём пищи не в его обществе, каждое пробуждение не в его руках. Мне казалось, я медленно и неумолимо угасала, теряя всякую надежду на то, чтобы увидеть его снова.
Я сходила с ума три долгих дня. Они растянулись до бесконечности, вытянулись облезлыми лентами, виток за витком стискивали шею, затрудняя поступление воздуха, сжимали грудь. В первую и вторую ночи я просыпалась от пронзительного ужаса и прошитого спицей сердца, силилась сделать вздох и заглушить убивающее меня страдание, а в итоге скручивалась эмбрионом и рыдала, как брошенная девчонка.
Когда умерли близкие, мне казалось, что из моей плоти вырвали шматы без обезболивания. Это была мучительная, всепоглощающая тоска и боль потери и бесконечное количество сожаления о том, чего я не сделала, бесконечное количество вины. Я ходила ссутуленная и бледная, пустая, ненужная. Роэн жив, здоров, и больше недосягаем. Он улыбался. И я бессильна. Воздух теперь весь состоял из яда и при обязательном для жизни вздохе смертоносные вещества проносились по гортани, чтобы пятном кислоты расползтись в лёгких, сжать их, скукожить, превратить в гербарий. Не будет больше недопониманий и обид, не будет разговоров и всепоглощающего счастья. У меня всё это отобрали. Лишили. Такова цена свободы?
Он у-лы-бался.
Я почти не ела и не спала, лежала дольше обычного в кровати, тупо уставившись на свод высокого потолка в подземном мире темноты и прохлады. Здесь мгла рассеивалась искусственными магическими светильниками, включаясь и выключаясь по хлопку ладоней. До высоких перин не добирался холод, сквозь плотно запахнутый балдахин не пробиралась ночная стужа. Удивительный уклад жизни поражал, но эмоции по этому поводу блекли на фоне переживаний личного характера. Мою скоробь не торопили, никто не гонял меня по утрам на завтрак, Акун терпеливо и молчаливо приносил полные подносы с едой, и уносил их едва тронутыми. Пару раз заходила Набра, с сочувственно поджатыми губами, она поддерживающе хлопала меня по плечу и попросила дать себе время.
— Остынь, — говорила она. — Ты ему не жена, вашему роману не больше нескольких месяцев, отболит и забудется.
Меня и саму коробило от нахлынувшего уныния, но я совершенно не могла и не хотела с ним справляться. При этом, я не отдавалась печали со всей страстью. Она двигалась со мной постоянно, синхронно, она стала моим спутником вместо мага. Я куда-то ходила, что-то делала, о чём-то читала, спрашивала, знакомилась с людьми, обсуждала возможное обучение у преподавателей Университета. А потом, когда оставалась одна, начинала плакать. Чудовищные ощущения одиночества и ненужности. Я ненавидела их. Каждый раз чувство утраты по-своему новое. И всякий раз оно размазывает тебя слабовольным куском подтопленного масла. И ты уже не знаешь, как быть той самой смелой и отважной женщиной, что умела язвить, открыто улыбаться и справляться с невзгодами. Смотришь на незнакомку в зеркале и задаёшься риторическим вопросом: «Как ты превратилась в это? Ты так отчаянно неслась за миражом свободы, что проглядела очевидное: девочки, с нерастраченными чувствами, падают в омут».
На четвёртый день просто стало легче, словно невидимая рука согнала с лично моего небосклона грозовые облака и оставила душную серость. Никакого солнца, хоть то также свирепо жгло просторы Затерянной земли. Я наконец-то осилила полную тарелку мелкой крупы и надела новое платье.
— Напомни мне, выступление цирка уже сегодня? — вместо приветствия спросила я Акуна, и тот горестно хлюпнул носом.
— Ну а толку-то, — мальчишка сгрёб пустую посуду на свой поднос и бросил тот посреди комнаты, уселся напротив. — Такша и Мазра идут, будут потом бахвалиться. Так и вижу их довольные морды. У них-то папки, а я чё.
— А у тебя есть я, пойду разузнаю, может, дадут нам две проходки.
— Шутите?!
— Обещаю попытаться.
Загоревшиеся было глаза снова потухли:
— Да нет уже проходок, всё раскупили. Я, может, рядом пошныряю, вдруг не прогонят. Я так в том году театр смотрел.
— Если что, буду шнырять с тобой на пару.
Акун недоверчиво хихикнул и прищурился, разглядывая странную хранительницу.
— Ладно, чего рассиживаться, пойдём, покажешь мне, куда ты грязную посуду относишь, а потом беги на занятия. Что у вас сегодня по плану?
— Первый час магический алфавит, потом чтение простейших заклинаний. Скукота, вот бы на практику уже!
— Так чтение заклинаний же?
— Они без подкрепляющих жестов, а без них слово не сработает. Потом счёт и черчение, — продолжил перечислять Акун учебный план, на ходу подбирая поднос, который я тут же у него отобрала. — Чего это вы? Верните сейчас же, меня засмеют, не могу за Хранительницей присмотреть.
— Ты за мной присматривал, пока я болела, сейчас моя очередь. В благодарность.
Мальчишка стушевался и потерянно сунул руки в карманы своих потрёпанных штанов.
— А после черчения что?
— Потом разбираем случаи из практики магов, — Акун отворил передо мной дверь и юркнул следом.
— Их что же, все записывают?
— Не, не все, некоторые, чтобы мы могли учиться. Наставники говорят, что
это не пример для подражания, а всего лишь вариант работы. Мы должны мыслить шире!
— Угу, и предвосхищать события, — не удержалась я. По рассказам Акуна складывалось впечатление, что ребят как-то уж чересчур загружали всякой ответственной тягомотиной, внушая им необходимость быть во всём первыми, что, на мой неопытный в воспитании взгляд, виделось прямой дорогой к чесотке на нервной почве. — Освободишься, как обычно, в четыре?
— Угу. А вы куда? Снова в порт?
Судя по тону, мальчишка уже не верил в успех затеи. Я, признаться, тоже, но в голове продолжали колобродить идеи, способные привести меня на континент стекла и металла. Пусть и только для того, чтобы взглянуть в глаза Роэну и увидеть подтверждение той злосчастной улыбки, вдребезги расколотившей моё сердце. Почему он улыбался? Ведь у нас всё было хорошо. Не идеально, но хорошо. Неужели, я не заслужила пару слезинок или доброго слова?
— Просто прогуляюсь. — По губам скользнула шальная усмешка над собственной слабостью.¬ — Шарусси не выпускает меня, пока придётся отложить возвращение и не мучить миата Тору.
— И себя, — поддакнул Акун, кидая на меня осуждающий взгляд исподлобья. — Я понял, что вы очень хотите уехать, но… — мягкая подошва плетёнок беззвучно ступала по полу, на подносе бряцала посуда. Я вздохнула, Акун тоже – и это было куда как понятнее, чем подбор нужных букв для описания ситуации.
Есть такие обстоятельства, противиться которым сложно. Другой бы сказал «невозможно», я же предпочитала мыслить в ином ключе: нет ничего невозможного, пока ты жив.
Кухня находилась этажами выше, почти под самым земным покровом с отводом печного дыма на поверхность. Нещадно используемый в обиходе детский труд помогал дородным смуглым женщинам с длинными чёрными косами поспевать с делами. Малыши лет десяти мыли полы и протирали пыль, подростки помогали с готовкой: резали или чистили овощи, другие следили за пятью, рядами выстроенными очагами, из нутра которых вырывались восхитительные ароматы приправленных блюд, или мыли посуду, пока взрослые месили тесто, подбирали для специй травы, начиняли пирожки или разделывали туши местных вариаций куриц. Тут они были мельче, с укороченными шеями и более массивными лапами. Между колонн душистыми гирляндами свисала сушёная рыба с пустыми глазницами. Мы поставили поднос с грязной посудой на специальный столик у глубоких чаш с водой и тихонечко вышли, не привлекая к себе внимания.
В эриях дети частенько помогали родителям: то в поле, то по дому, иной раз и на выпас бегали вместо загулявшего батьки. Именно что: помогали, без обязаловки. Я растеряно прокручивала в голове увиденную картину и боролась с желанием взбунтоваться на установленный здесь порядок. Дети должны гулять, познавать мир, носиться по просторам и строить личные крепости. Детский мир он намного красочнее мира взрослых, в нём всё диковинное и огромное, в нём любая проблема — это катастрофа, любая скучная затея — приговор. И вот эти малыши, которым полагалось бы набивать шишки, падая в играх, смиренно помешивают похлёбки, обжигаются огнём и режут пальчики за приготовлением блюд.
Правила новой жизни поражали воображение. Поставленная в какие-то дикие условия существования, заточённая на острове не-свободы с неистово колотящимся сердцем от разлуки, я не чувствовала земли под ногами. Всё это было неправильно, чужеродно и совершенно мне не подходило. И совершенно не отменяло того, что Каантар’гуэ действительно стал для меня пунктом назначения, куда я обязана возвращаться не по велению сердца, а из-за собственного упрямства.
Я пока не находила в себе сил и вдохновения, чтобы подумать об обустройстве жизни, оптимистичной части меня до сих пор не верилось, что нет никакого дополнительного варианта развития событий. Гука, и даже будь он неладен, Борт остались в Цанте, расшитый бабулей пояс — в Цанте, а я угрыц знает где. Я делала, что могла — двигалась. Медленно, в темпе улитки. Моей импульсивной натуре смириться с этим в настоящем состоянии, на удивление, оказалось не сложно, а вот телу, не привыкшему к сдерживанию, приходилось туго. Я скидывала физическое напряжение прогулками, а душевно — глубже заползала в собственную раковинку, стараясь не замечать происходящего. До поры до времени.
— Вы опять в облаках летаете? — нарушил тишину Акун. — Не переживайте из-за проходок, с улицы посмотрим.
Ребёнок в запале эмоций забыл о шатре, а я не стала напоминать. Найду я эти проходки, моя вина, что затянула с решением.
— Да, в облаках. До чего легкомысленная тебе досталась Хранительница, — я улыбнулась выученной с моей подачи фразе и успела поймать собственную руку, двинувшуюся к мальчишеской шевелюре. Акун не любил, когда трогали причёску.
Тот на шутку просиял и зашагал бодрее. Похоже, ему льстило, когда я говорила о нас, как о некой команде.
Я проводила маленького взрослого до спуска в классы, какое-то время ещё постояла у колонн под навесом, наслаждаясь утренней прохладой, бездумно проверила висящий на поясе кошель рядом с новеньким проводником, и направилась в сторону арены. Я стала чаще держаться за оголовье оружия, будто оно прибавляло мне уверенности в себе на улицах третьего континента. Подаренный Наброй проводник отличался от того простенького, что я получила от Хранителя Аброра, в оголовье золотого клинка блестели зелёные и розовые камни, складываясь в мягкую линию, стекающую к эфесу, само лезвие тонкое, отполированное, прямое и не очень уж и длинное. Таким оружием горло не вспорешь, оно бы, скорее, подошло для ритуального прокола сердца. Конец его наточили острее бритвы, такой и не заметишь, как провалится сквозь мышцы и проколет иглой орган.
На арене, меж тем, кипели последние приготовления. Я могла отслеживать изменения, поскольку все эти несколько дней появлялась здесь под вечер и наблюдала с высоты ступеней за ходом строительства. Пыльный шатёр цветастой тряпкой занимал почти всю площадку, спереди и сзади его чёрные полы распахнули и прибили кольями, как распятую птицу. Та часть, что примыкала к пологому спуску сквозь землю и вела в неизвестный мне проход, выделили для посетителей, со стороны ступеней расположили шатры поменьше, в них жили артисты. За последними мне тоже нравилось наблюдать. Увлечённые, разные, дружные, в отличие от меня живые.
Намереваясь узнать о доступных проходках, я спустилась вниз, но, как назло, до сего момента кишащий людьми пятачок опустел.
Надо мной висело небо, Акун терпеливо сидел рядышком, обняв колени и смотря на размытую линию горизонта.
— Давно ты тут? — Голос получился сиплым.
Мальчишка резко обернулся и расплылся в улыбке:
— Да не. Выспались? Что вам снилось?
— Не знаю, но что-то совсем неприятное, — я собрала ноющие конечности в подобие сидячего положения и попыталась сконцентрироваться на реальном мире. Тот отозвался болью ожогов. Быстро они схватились. Я опасливо дотронулась до красной кожи на предплечье, представляя, как может выглядеть лицо.
— У-у, как жалко, — протянул Акун, словно бы искренне расстроившись. — А я вот не вижу снов. Закрываю глаза – и всё, темнота.
— Может, просто не помнишь? — банально предположила я.
— Точно говорю: темнота, как есть.
— Иногда лучше темнота, чем кошмары.
Акун почесал макушку и с чистой детской непосредственностью и мудростью заявил:
— Не-е, уж лучше испытывать страх от кошмаров, чем застрять в пустоте. Точно вам говорю.
— Ну, раз точно, — согласилась я, не желая ввязываться в спор. — Что там с кораблём?
— Можем спускаться в порт, должны скоро подготовить. Вы не передумали?
— Нет.
— Тогда, — мальчишка вскочил на ноги и наспех отряхнул короткие штаны. — Я вас проведу коротким путём. Я тут, знаете, все лазейки обнюхал. Тут недалеко есть спуск, срежем по нему и выйдем к морю, а там уж только по берегу пройтись. По нему в прилив нельзя ходить, утопнуть можно, а так, очень полезный ход, про него уже мало, кто помнит, а мне старый миат Нашуага показал, чтобы я его товар тихонечко проносил в обход списков.
— И что же ты для него носил?
— Да по мелочи, камушки, в основном, диковинные. Красивые — я глазком одним, — потупился Акун и тут же взбодрился, вскинул острый подбородок с нежной детской кожей и расплылся в задорной усмешке: — Ну, так чего?
Улыбка Роэна была другой. Я кивнула своим мыслям, собралась сделать шаг навстречу очередному путешествию и окоченела. Тело вдруг онемело и застыло, превратившись в неподатливый, вездесущий на третьем континенте, камень. За пределами оков звучало море, светило ярким белым светом солнце, метался напуганный мальчишка, а я не могла прорваться наружу, сколько бы усилий ни прикладывала. Он беспомощности хотелось выть, но голос тоже отказал, и я довольствовалась немым криком, вымещая свои злость и обиду на природную магию. Бестелесный, агрессивный дух атаковал собственное тело, но то так и оставалось недвижимым. Хранителю не дозволялось перечить Шарусси. Опыт Набры нашёл подтверждение на моём примере. Я смогла ощутить тело, только когда выбилась из сил, и где-то на задворках сознания скользнула вялая мысль: «Ладно, не сегодня, я попробую в другой день». Магия хаоса тотчас ослабила влияние, и я со всей дури рухнула вниз, не почувствовав, что в кровь разбила колени. Акун неловко сел рядом и попытался обнять мою голову, неумело оглаживая мокрой ладошкой волосы.
— Хранительница, не делайте того, что принесёт вам боль.
«Это возможно?» — хотелось спросить мне, но искать ответов у мальчишки я ещё не отчаялась. Тем более, ответы находились поблизости. Очень простые: боль приносило всё. Каждое утро, каждый новый день, каждый вечер. Каждая неудачная попытка уплыть с Затерянной земли. Каждое воспоминание, насквозь пропитанное мыслями об улыбающемся в ардэа мужчине, каждый приём пищи не в его обществе, каждое пробуждение не в его руках. Мне казалось, я медленно и неумолимо угасала, теряя всякую надежду на то, чтобы увидеть его снова.
Я сходила с ума три долгих дня. Они растянулись до бесконечности, вытянулись облезлыми лентами, виток за витком стискивали шею, затрудняя поступление воздуха, сжимали грудь. В первую и вторую ночи я просыпалась от пронзительного ужаса и прошитого спицей сердца, силилась сделать вздох и заглушить убивающее меня страдание, а в итоге скручивалась эмбрионом и рыдала, как брошенная девчонка.
Когда умерли близкие, мне казалось, что из моей плоти вырвали шматы без обезболивания. Это была мучительная, всепоглощающая тоска и боль потери и бесконечное количество сожаления о том, чего я не сделала, бесконечное количество вины. Я ходила ссутуленная и бледная, пустая, ненужная. Роэн жив, здоров, и больше недосягаем. Он улыбался. И я бессильна. Воздух теперь весь состоял из яда и при обязательном для жизни вздохе смертоносные вещества проносились по гортани, чтобы пятном кислоты расползтись в лёгких, сжать их, скукожить, превратить в гербарий. Не будет больше недопониманий и обид, не будет разговоров и всепоглощающего счастья. У меня всё это отобрали. Лишили. Такова цена свободы?
Он у-лы-бался.
Я почти не ела и не спала, лежала дольше обычного в кровати, тупо уставившись на свод высокого потолка в подземном мире темноты и прохлады. Здесь мгла рассеивалась искусственными магическими светильниками, включаясь и выключаясь по хлопку ладоней. До высоких перин не добирался холод, сквозь плотно запахнутый балдахин не пробиралась ночная стужа. Удивительный уклад жизни поражал, но эмоции по этому поводу блекли на фоне переживаний личного характера. Мою скоробь не торопили, никто не гонял меня по утрам на завтрак, Акун терпеливо и молчаливо приносил полные подносы с едой, и уносил их едва тронутыми. Пару раз заходила Набра, с сочувственно поджатыми губами, она поддерживающе хлопала меня по плечу и попросила дать себе время.
— Остынь, — говорила она. — Ты ему не жена, вашему роману не больше нескольких месяцев, отболит и забудется.
Меня и саму коробило от нахлынувшего уныния, но я совершенно не могла и не хотела с ним справляться. При этом, я не отдавалась печали со всей страстью. Она двигалась со мной постоянно, синхронно, она стала моим спутником вместо мага. Я куда-то ходила, что-то делала, о чём-то читала, спрашивала, знакомилась с людьми, обсуждала возможное обучение у преподавателей Университета. А потом, когда оставалась одна, начинала плакать. Чудовищные ощущения одиночества и ненужности. Я ненавидела их. Каждый раз чувство утраты по-своему новое. И всякий раз оно размазывает тебя слабовольным куском подтопленного масла. И ты уже не знаешь, как быть той самой смелой и отважной женщиной, что умела язвить, открыто улыбаться и справляться с невзгодами. Смотришь на незнакомку в зеркале и задаёшься риторическим вопросом: «Как ты превратилась в это? Ты так отчаянно неслась за миражом свободы, что проглядела очевидное: девочки, с нерастраченными чувствами, падают в омут».
На четвёртый день просто стало легче, словно невидимая рука согнала с лично моего небосклона грозовые облака и оставила душную серость. Никакого солнца, хоть то также свирепо жгло просторы Затерянной земли. Я наконец-то осилила полную тарелку мелкой крупы и надела новое платье.
— Напомни мне, выступление цирка уже сегодня? — вместо приветствия спросила я Акуна, и тот горестно хлюпнул носом.
— Ну а толку-то, — мальчишка сгрёб пустую посуду на свой поднос и бросил тот посреди комнаты, уселся напротив. — Такша и Мазра идут, будут потом бахвалиться. Так и вижу их довольные морды. У них-то папки, а я чё.
— А у тебя есть я, пойду разузнаю, может, дадут нам две проходки.
— Шутите?!
— Обещаю попытаться.
Загоревшиеся было глаза снова потухли:
— Да нет уже проходок, всё раскупили. Я, может, рядом пошныряю, вдруг не прогонят. Я так в том году театр смотрел.
— Если что, буду шнырять с тобой на пару.
Акун недоверчиво хихикнул и прищурился, разглядывая странную хранительницу.
— Ладно, чего рассиживаться, пойдём, покажешь мне, куда ты грязную посуду относишь, а потом беги на занятия. Что у вас сегодня по плану?
— Первый час магический алфавит, потом чтение простейших заклинаний. Скукота, вот бы на практику уже!
— Так чтение заклинаний же?
— Они без подкрепляющих жестов, а без них слово не сработает. Потом счёт и черчение, — продолжил перечислять Акун учебный план, на ходу подбирая поднос, который я тут же у него отобрала. — Чего это вы? Верните сейчас же, меня засмеют, не могу за Хранительницей присмотреть.
— Ты за мной присматривал, пока я болела, сейчас моя очередь. В благодарность.
Мальчишка стушевался и потерянно сунул руки в карманы своих потрёпанных штанов.
— А после черчения что?
— Потом разбираем случаи из практики магов, — Акун отворил передо мной дверь и юркнул следом.
— Их что же, все записывают?
— Не, не все, некоторые, чтобы мы могли учиться. Наставники говорят, что
это не пример для подражания, а всего лишь вариант работы. Мы должны мыслить шире!
— Угу, и предвосхищать события, — не удержалась я. По рассказам Акуна складывалось впечатление, что ребят как-то уж чересчур загружали всякой ответственной тягомотиной, внушая им необходимость быть во всём первыми, что, на мой неопытный в воспитании взгляд, виделось прямой дорогой к чесотке на нервной почве. — Освободишься, как обычно, в четыре?
— Угу. А вы куда? Снова в порт?
Судя по тону, мальчишка уже не верил в успех затеи. Я, признаться, тоже, но в голове продолжали колобродить идеи, способные привести меня на континент стекла и металла. Пусть и только для того, чтобы взглянуть в глаза Роэну и увидеть подтверждение той злосчастной улыбки, вдребезги расколотившей моё сердце. Почему он улыбался? Ведь у нас всё было хорошо. Не идеально, но хорошо. Неужели, я не заслужила пару слезинок или доброго слова?
— Просто прогуляюсь. — По губам скользнула шальная усмешка над собственной слабостью.¬ — Шарусси не выпускает меня, пока придётся отложить возвращение и не мучить миата Тору.
— И себя, — поддакнул Акун, кидая на меня осуждающий взгляд исподлобья. — Я понял, что вы очень хотите уехать, но… — мягкая подошва плетёнок беззвучно ступала по полу, на подносе бряцала посуда. Я вздохнула, Акун тоже – и это было куда как понятнее, чем подбор нужных букв для описания ситуации.
Есть такие обстоятельства, противиться которым сложно. Другой бы сказал «невозможно», я же предпочитала мыслить в ином ключе: нет ничего невозможного, пока ты жив.
Кухня находилась этажами выше, почти под самым земным покровом с отводом печного дыма на поверхность. Нещадно используемый в обиходе детский труд помогал дородным смуглым женщинам с длинными чёрными косами поспевать с делами. Малыши лет десяти мыли полы и протирали пыль, подростки помогали с готовкой: резали или чистили овощи, другие следили за пятью, рядами выстроенными очагами, из нутра которых вырывались восхитительные ароматы приправленных блюд, или мыли посуду, пока взрослые месили тесто, подбирали для специй травы, начиняли пирожки или разделывали туши местных вариаций куриц. Тут они были мельче, с укороченными шеями и более массивными лапами. Между колонн душистыми гирляндами свисала сушёная рыба с пустыми глазницами. Мы поставили поднос с грязной посудой на специальный столик у глубоких чаш с водой и тихонечко вышли, не привлекая к себе внимания.
В эриях дети частенько помогали родителям: то в поле, то по дому, иной раз и на выпас бегали вместо загулявшего батьки. Именно что: помогали, без обязаловки. Я растеряно прокручивала в голове увиденную картину и боролась с желанием взбунтоваться на установленный здесь порядок. Дети должны гулять, познавать мир, носиться по просторам и строить личные крепости. Детский мир он намного красочнее мира взрослых, в нём всё диковинное и огромное, в нём любая проблема — это катастрофа, любая скучная затея — приговор. И вот эти малыши, которым полагалось бы набивать шишки, падая в играх, смиренно помешивают похлёбки, обжигаются огнём и режут пальчики за приготовлением блюд.
Правила новой жизни поражали воображение. Поставленная в какие-то дикие условия существования, заточённая на острове не-свободы с неистово колотящимся сердцем от разлуки, я не чувствовала земли под ногами. Всё это было неправильно, чужеродно и совершенно мне не подходило. И совершенно не отменяло того, что Каантар’гуэ действительно стал для меня пунктом назначения, куда я обязана возвращаться не по велению сердца, а из-за собственного упрямства.
Я пока не находила в себе сил и вдохновения, чтобы подумать об обустройстве жизни, оптимистичной части меня до сих пор не верилось, что нет никакого дополнительного варианта развития событий. Гука, и даже будь он неладен, Борт остались в Цанте, расшитый бабулей пояс — в Цанте, а я угрыц знает где. Я делала, что могла — двигалась. Медленно, в темпе улитки. Моей импульсивной натуре смириться с этим в настоящем состоянии, на удивление, оказалось не сложно, а вот телу, не привыкшему к сдерживанию, приходилось туго. Я скидывала физическое напряжение прогулками, а душевно — глубже заползала в собственную раковинку, стараясь не замечать происходящего. До поры до времени.
— Вы опять в облаках летаете? — нарушил тишину Акун. — Не переживайте из-за проходок, с улицы посмотрим.
Ребёнок в запале эмоций забыл о шатре, а я не стала напоминать. Найду я эти проходки, моя вина, что затянула с решением.
— Да, в облаках. До чего легкомысленная тебе досталась Хранительница, — я улыбнулась выученной с моей подачи фразе и успела поймать собственную руку, двинувшуюся к мальчишеской шевелюре. Акун не любил, когда трогали причёску.
Тот на шутку просиял и зашагал бодрее. Похоже, ему льстило, когда я говорила о нас, как о некой команде.
Я проводила маленького взрослого до спуска в классы, какое-то время ещё постояла у колонн под навесом, наслаждаясь утренней прохладой, бездумно проверила висящий на поясе кошель рядом с новеньким проводником, и направилась в сторону арены. Я стала чаще держаться за оголовье оружия, будто оно прибавляло мне уверенности в себе на улицах третьего континента. Подаренный Наброй проводник отличался от того простенького, что я получила от Хранителя Аброра, в оголовье золотого клинка блестели зелёные и розовые камни, складываясь в мягкую линию, стекающую к эфесу, само лезвие тонкое, отполированное, прямое и не очень уж и длинное. Таким оружием горло не вспорешь, оно бы, скорее, подошло для ритуального прокола сердца. Конец его наточили острее бритвы, такой и не заметишь, как провалится сквозь мышцы и проколет иглой орган.
На арене, меж тем, кипели последние приготовления. Я могла отслеживать изменения, поскольку все эти несколько дней появлялась здесь под вечер и наблюдала с высоты ступеней за ходом строительства. Пыльный шатёр цветастой тряпкой занимал почти всю площадку, спереди и сзади его чёрные полы распахнули и прибили кольями, как распятую птицу. Та часть, что примыкала к пологому спуску сквозь землю и вела в неизвестный мне проход, выделили для посетителей, со стороны ступеней расположили шатры поменьше, в них жили артисты. За последними мне тоже нравилось наблюдать. Увлечённые, разные, дружные, в отличие от меня живые.
Намереваясь узнать о доступных проходках, я спустилась вниз, но, как назло, до сего момента кишащий людьми пятачок опустел.
