– Тебе не нужны хорошие внешние данные и талант?! Ну ты и дурак! Ха-ха! – развеселилась продавщица театральных буклетов.
– Да, не нужны, потому что я планирую добиться успеха в профессии художника-мариниста! Может, я хочу усидчиво, монотонно трудиться! Именно такой труд мне и нравится. Поработал, а потом – пивка с водочкой попил!.. Чайку… Отдохнешь, и опять… Вы знаете, когда прорисовываешь трехпалубный линейный корабль, то только такой монотонный труд и нужен: очень много мелких деталек, всяких тоненьких канатиков, разноцветных флажков!..
- Канатиков! Флажков! - злобно хохотала развеселившаяся продавщица буклетов.
- Успех достигается именно усидчивостью и монотонной работой, - нервный школьник был готов разрыдаться от обиды и отчаяния. - Не нужна тут взвинченная атмосфера, модные костюмчики, отличные внешние данные. Тут монотонный процесс, никакой яркости. Зато потом вы получаете такую точную картину исторического сражения, что все поражаются!.. Я вашей модной театральной профессии ни капельки не завидую, честное слово. Правда, ни капельки!.. Как же я могу завидовать вашей модной театральной профессии, если я в театре сегодня только во второй раз? Но почему вы сразу смеетесь, если я не хочу заниматься актерством, театральными делами. Почему вы сразу делите успех на яркий и неяркий?! Словно вы подталкиваете меня к тому, что я обязательно должен завидовать вашей актерской, театральной профессии. Зачем вы так жестоко разделяете профессии на модные и немодные?! Почему вы считаете занятие живописью, создание картин морских сражений неяркой профессией, профессией второго сорта, недостойной восхищения?!. Ведь почетны все профессии, так нас в школе учат! Да ведь и вы сами – не актриса, а всего лишь продавщица театральных буклетов. Значит и вы занимаетесь неярким делом, и ваша профессия – неяркая!..
Следом у впечатлительного школьника вырвался неожиданный вопрос:
– Как же мне теперь быть? Ведь теперь я обязательно стану сравнивать профессии по степени модности, начну завидовать и мучиться, – еще короткое время назад он и предположить не мог, что подобная перемена в его чувствах возможна.
И тут в голове впечатлительного школьника сегодняшние «заговоры» наконец-то сложились в цельную, ясную картину.
Он понял, в чем причина напряжения, которое он чувствовал повсюду, теперь впечатлительному школьнику стало ясно, отчего у людей, прогуливавшихся в фойе театра, были так судорожно сведены нервы: судорога возникала от сравнения профессий.
«Как удержаться от того, чтобы не начать сравнивать профессии, и что делать, когда вдруг станет окончательно ясно, что моя профессия – немодная?» – каждый из зрителей, собравшихся в театральном фойе, видимо, задавал себе именно такие вопросы. Словно объевшаяся таблеток продавщица театральных буклетов была права, хоть впечатлительный школьник так до конца с ней и не согласился. Точно действительно все успехи делятся на яркие и неяркие, модные и немодные. А раз так, то перед впечатлительным школьником открывалась страшная, жуткая перспектива: сколько бы он со своими «Трафальгарскими сражениями» ни старался, не видать ему модного и яркого успеха как своих ушей. И когда бы ни пришел он в театр: и сейчас, и через десять лет, и через двадцать, каждый раз он будет понимать, что все, чего он добился в своем неярком занятии, – это ничто по сравнению с настоящим успехом в яркой и модной театральной профессии. И никак в его неярком деле яркого успеха добиться нельзя, какую бы ни сделал он титаническую работу, какое бы ни проявил адское терпение, – все его труды будут зачтены по другому, немодному ведомству. Ничего тут терпение и труд не способны были изменить, поскольку скроены они были не по яркой, не по актерской, не по театральной мерке. И никакого отношения тот адский труд к такому вот вечеру в театре никогда не станет иметь. Как ни старайся, все будет второй сорт, все, как говорила эта буклетерша, почет, да немного не тот. И знал, знал впечатлительный школьник, что помимо всех органов чувств был в нем какой-то орган, который только для того и существовал, чтобы отличать помимо ума, помимо чувства справедливости яркое от неяркого и модное от немодного. Орган этот никуда не денется, до конца жизни его атрофироваться не сможет, как бы он сам этого ни хотел.
А ведь точно: не тот почет, не тот! Не та в нем приправа, не та специя, не тот вкус и запах!.. Совсем другое в нем дело! Другое, немодное, неяркое занятие!
В том страшном миге, когда впечатлительный школьник это все понял, был один хороший момент: теперь ему было ясно, кто здесь главные заговорщики – ими были те актеры, что были изображены на портретах, висевших в театральных фойе.А людишки-зрителишки, которые восторгались в фойе театра игрой актеров и спектаклями, сами были в точно таком же положении, как и он. Единственная разница между ними и им, школьником, заключалась в том, что он был среди них самым глупым, самым наивным. Ведь он начал догадываться о разнице, существующей между модными и немодными профессиями, только сейчас и то – благодаря подсказке пожилой женщины, продававшей театральные буклеты. Так что людишки-зрителишки, якобы случайно оказавшиеся рядом с ним и беседовавшие в фойе театра, на самом деле действительно ломали перед ним комедию. Ведь перед ним, пришедшим в театр всего во второй раз в своей жизни, и они тоже могли сойти за представителей модных профессий. Они думали, что он дурачок и не знает, что профессии, в которых они трудятся, ничуть не ярче его школьно-живописных занятий. Они хотели в его глазах сойти в этом театре за своих и тем потешить свое самолюбие, каждый из них придумал для себя какую-нибудь мелочь, деталь: манеру держать незажженную сигарету, говорить со значительным видом какие-нибудь умные фразы, – и этой мелочью пытался произвести на него впечатление, потрясти его, чтобы он ужасно мучился, ходил и не мог понять, что же есть в них такого замечательного, что так блестят они и такие кружат хороводы друг с другом, каким таким странным способом они смогли вдруг всех обмануть и добиться в своих неярких занятиях яркого успеха?!. Ведь он в своих стареньких коротеньких брючках был среди них в самом невыгодном положении, на его убогом фоне и они могли сойти за представителей модных ярких профессий, за блистательных заговорщиков.
Не заговорщики! Они на самом деле не заговорщики – та высокая и худая женщина своими восторгами пыталась скрыть от него именно это. И тот мужчина тоже пытался от него это спрятать.
А ведь им так хотелось стать блестящими и модными, как актеры, заговорщиками! И ведь стали людишки-зрителишки заговорщиками, хоть на секунду, а стали!.. На миг сменили свое немодное занятие на модное. Все потому, что в театре появился он – простачок-школьник.
И вот у людей, прогуливавшихся и беседовавших друг c другом в фойе театра, было уже такое выражение лица, такой радостный, почти истерический бред они продолжали нести, – так представлялось впечатлительному школьнику, – словно только что они ждали чего-то ужасного и вдруг узнали, что это ужасное не произойдет. А у кого-то из них было даже такое выражение лица, словно он именно в эту минуту слушал, как: ему говорят: нынче и ты – блестящий и модный заговорщик, исчез вопрос о принадлежности к модной профессии, больше не делятся профессии на модные и немодные. И прогуливавшийся в фойе театра зритель никак не мог поверить в это; но сам, тем временем, уже готов был сойти с ума от счастья и желал слышать это известие еще и еще: что он тоже яркий заговорщик и не делятся больше профессии на модные и немодные. Но ведь это была ложь, что он – яркий заговорщик! По-прежнему витала в театральном фойе ужасная мысль о том, что успехи и профессии делятся на яркие и неяркие, модные и немодные и потому, поглядывая на обманутого ими простодушного школьника, находившиеся здесь люди все же спрашивали себя: что же нам делать, как же нам быть? Как нам не сравнивать свое немодное занятие с модной актерской профессией?! Но продолжать задавать себе этот вопрос означало для них сойти с ума. А чем сойти с ума, уж лучше им было попытаться примитивно обмануть себя: и мое занятие модное, и мой успех – яркий, и я – блестящий заговорщик! И вот уже дикое, безумное возбуждение ширилось и вздымалось кругом: «Ах, Лассаль!.. Ах, Курочкина!.. Ах, Осокин!.. Видали ли вы?!. Слыхали ли вы?!. Ну что вы!.. Зря!.. Душа моя, непременно спешите в театр!..»
Впечатлительный школьник уже был готов сказать пожилой женщине, продававшей театральные буклеты, самые отвратительные грубости, но как раз в этот момент в фойе театра, прямо у входных дверей произошла одна сценка, которая отвлекла его от разговора.
В центре Москвы в торговом зале бутика «Кристиан Диор» было всего два человека: девушка-продавщица и молодая женщина, выглядевшая лет на тридцать.
Это была Ирина Юнникова – внучка известной в театральных кругах режиссерши Полины Яновны Юнниковой – «старухи», как называли ее знакомые - и родственница еще более известного - не только среди людей театра - актера и режиссера Евгения Лассаля.
Ирине было тридцать пять. Но благодаря тому, что вела праздную жизнь и всегда следила за собой, выглядела моложе возраста.
В «Кристиан Диор» приобретала одежду постоянно. Заоблачные цены не смущали. Внучка старухи Юнниковой любила щеголять в «свеженьких», как говорила, «вещичках», а мотаться по нескольку раз в месяц в Западную Европу, где все дешевле, не было возможности.
Сейчас на ней были джинсы и узкий приталенный свитер – все темно-синего цвета. Длинные каштановые волосы спадали на спину. Ирина рассматривала, держа в руках, изящное демисезонное пальто серого цвета. Его надо было померить, но молодая женщина уже перемерила за полтора часа, что провела в магазине, столько вещей, что чувствовала себя усталой.
Измождение от долгого выбора нарядов было у Ирины вместо чувства утомления после долгой работы, привычного для большинства людей. Усталость от работы была ей почти незнакома, - внучка старухи Юнниковой в своей жизни работала очень мало. Она вышла замуж, когда ей еще не исполнилось восемнадцати лет. А жить к мужу переехала еще до того, как между ними был оформлен официальный брак. С тех пор Ирина, обладавшая незаурядными внешними данными, почти никогда на «службу» не ходила. Несколько раз, правда, заступала на какие-то странные, созданные специально для нее должности в компаниях, которыми руководили ее последующие любовники и мужья, - первый брак продлился всего год. Ирина была руководителем департамента по связям с общественностью, главой секретариата, помощником вице-президента, заместителем начальника протокольной службы. Нигде не задерживалась больше, чем на несколько месяцев.
Истинной ее профессией было очаровывать и, как сама говорила, «побуждать спутников жизни на подвиги». Главным образом, финансовые.
- Ужасно хочется курить! – вдруг проговорила Ирина. Протянула продавщице, именовавшейся в бутике значительным словом «консультант», серое демисезонное пальто.
- Пожалуйста, вы можете присесть сюда за столик! – с готовностью предложила девушка. Юнникова сделала несколько шагов к уголку для отдыха. Ее каблуки громко прозвучали по ламинированному полу. Уселась у столика в одно из кресел.
Раскрыла сумочку. Достала пачку сигарет, зажигалку. Закурила.
Едва Ирина стряхнула пепел в углубление мраморной пепельницы, в сумочке начал подавать «голос» смартфон.
Молодая женщина достала аппарат. Увидев номер, отобразившийся на его экране, пошевелила губами, - вроде бы чуть слышно прошептала какие-то слова, пожала плечами. Продавщица, стоявшая в нескольких метрах от столика у вешалок, делала вид, что поправляет одежду. Сама, тем временем, исподтишка наблюдала за клиенткой.
Юнникова ответила на звонок. И тут же изменилась в лице.
Но Ирина молчала. Выслушав, что сказал собеседник, опустила руку с аппаратом, глубоко затянулась дымом сигареты.
Юнникова нервно курила. Затем затушила сигарету об пепельницу. Встала. Не обращая внимания на продавщицу, вышла из бутика. Несколько пиджаков и кофточек, которые она выбрала сегодня, остались лежать неоплаченными на прилавке.
Причиной, по которой внучка Юнниковой столь странным образом покинула бутик, были несколько фраз, раздавшиеся в динамике смартфона.
«Он на свободе. Понимаешь? Готовься к встрече. Но осторожно».
О ком идет речь, объяснять Ирине не надо.
О Жоре-Людоеде.
ПАДЕНИЕ ДЕНЕГ И ВЕЛИЧИЕ ЛАССАЛЯ
За много лет до побега Жоры-Людоеда из тюрьмы «Матросская тишина»
Пока впечатлительный школьник общался с пожилой женщиной, продававшей театральные буклеты, Таборский, выкурив в стылом предбаннике сигарету, которой он дымил, неизвестно кого поджидая, вошел обратно в фойе театра. То ли из вредности, то ли она действительно забыла, как он выходил, но билетерша вновь потребовала у Таборского билет. Чтобы избежать напрасного долгого спора, – до спектакля оставалось не так много времени и как раз в тот момент в дверь валило великое множество опаздывавшего народа, которому он мешал, – Таборский полез в карман за бумажником, в который он положил свой, уже один раз надорванный на контроле театральный билет.
Как и совсем недавно возле гардероба, бумажник опять не хотел вылезать из кармана, и билетерша попросила Таборского отойти в сторонку. Но Таборскому именно в этот момент удалось извлечь бумажник на свет божий. Он полез в то отделение, где вместе с деньгами должен был быть театральный билет. Сразу за Таборским стояла большая и шумная группа подростков, судя по виду приехавших в Москву откуда-то из провинции, – Иннокентий шагнул в сторону, пропуская их в двери. Один из подростков, рванувшихся вперед, толкнул его под руку, и пачка иностранной валюты, которую Таборский столь небрежно сунул в бумажник еще когда стоял у гардероба, вывалилась на пол.
Если бы деньги были сложены аккуратно, купюра к купюре, они бы, наверное, и упали аккуратно. Но Таборскому в этот день не везло: купюры веером разлетелись в разные стороны так, как их, наверное, нельзя было бы раскидать и нарочно! Самым примечательным было то, что большинство купюр оказалось крупного достоинства. Под ноги толпившимся подросткам из провинции на пол театрального фойе легли тут и там суммы, где размером в месячную стипендию студента-отличника, где в аванс инженера, а где – в чью-нибудь пенсию.
Подростки протяжно охнули и, кажется, приготовились в следующую секунду кинуться собирать с полу рассыпавшиеся банкноты. Таборский обреченно замер. Пораженно замерли и остальные люди, находившиеся поблизости в театральном фойе.
– Да, не нужны, потому что я планирую добиться успеха в профессии художника-мариниста! Может, я хочу усидчиво, монотонно трудиться! Именно такой труд мне и нравится. Поработал, а потом – пивка с водочкой попил!.. Чайку… Отдохнешь, и опять… Вы знаете, когда прорисовываешь трехпалубный линейный корабль, то только такой монотонный труд и нужен: очень много мелких деталек, всяких тоненьких канатиков, разноцветных флажков!..
- Канатиков! Флажков! - злобно хохотала развеселившаяся продавщица буклетов.
- Успех достигается именно усидчивостью и монотонной работой, - нервный школьник был готов разрыдаться от обиды и отчаяния. - Не нужна тут взвинченная атмосфера, модные костюмчики, отличные внешние данные. Тут монотонный процесс, никакой яркости. Зато потом вы получаете такую точную картину исторического сражения, что все поражаются!.. Я вашей модной театральной профессии ни капельки не завидую, честное слово. Правда, ни капельки!.. Как же я могу завидовать вашей модной театральной профессии, если я в театре сегодня только во второй раз? Но почему вы сразу смеетесь, если я не хочу заниматься актерством, театральными делами. Почему вы сразу делите успех на яркий и неяркий?! Словно вы подталкиваете меня к тому, что я обязательно должен завидовать вашей актерской, театральной профессии. Зачем вы так жестоко разделяете профессии на модные и немодные?! Почему вы считаете занятие живописью, создание картин морских сражений неяркой профессией, профессией второго сорта, недостойной восхищения?!. Ведь почетны все профессии, так нас в школе учат! Да ведь и вы сами – не актриса, а всего лишь продавщица театральных буклетов. Значит и вы занимаетесь неярким делом, и ваша профессия – неяркая!..
Следом у впечатлительного школьника вырвался неожиданный вопрос:
– Как же мне теперь быть? Ведь теперь я обязательно стану сравнивать профессии по степени модности, начну завидовать и мучиться, – еще короткое время назад он и предположить не мог, что подобная перемена в его чувствах возможна.
И тут в голове впечатлительного школьника сегодняшние «заговоры» наконец-то сложились в цельную, ясную картину.
Он понял, в чем причина напряжения, которое он чувствовал повсюду, теперь впечатлительному школьнику стало ясно, отчего у людей, прогуливавшихся в фойе театра, были так судорожно сведены нервы: судорога возникала от сравнения профессий.
«Как удержаться от того, чтобы не начать сравнивать профессии, и что делать, когда вдруг станет окончательно ясно, что моя профессия – немодная?» – каждый из зрителей, собравшихся в театральном фойе, видимо, задавал себе именно такие вопросы. Словно объевшаяся таблеток продавщица театральных буклетов была права, хоть впечатлительный школьник так до конца с ней и не согласился. Точно действительно все успехи делятся на яркие и неяркие, модные и немодные. А раз так, то перед впечатлительным школьником открывалась страшная, жуткая перспектива: сколько бы он со своими «Трафальгарскими сражениями» ни старался, не видать ему модного и яркого успеха как своих ушей. И когда бы ни пришел он в театр: и сейчас, и через десять лет, и через двадцать, каждый раз он будет понимать, что все, чего он добился в своем неярком занятии, – это ничто по сравнению с настоящим успехом в яркой и модной театральной профессии. И никак в его неярком деле яркого успеха добиться нельзя, какую бы ни сделал он титаническую работу, какое бы ни проявил адское терпение, – все его труды будут зачтены по другому, немодному ведомству. Ничего тут терпение и труд не способны были изменить, поскольку скроены они были не по яркой, не по актерской, не по театральной мерке. И никакого отношения тот адский труд к такому вот вечеру в театре никогда не станет иметь. Как ни старайся, все будет второй сорт, все, как говорила эта буклетерша, почет, да немного не тот. И знал, знал впечатлительный школьник, что помимо всех органов чувств был в нем какой-то орган, который только для того и существовал, чтобы отличать помимо ума, помимо чувства справедливости яркое от неяркого и модное от немодного. Орган этот никуда не денется, до конца жизни его атрофироваться не сможет, как бы он сам этого ни хотел.
А ведь точно: не тот почет, не тот! Не та в нем приправа, не та специя, не тот вкус и запах!.. Совсем другое в нем дело! Другое, немодное, неяркое занятие!
В том страшном миге, когда впечатлительный школьник это все понял, был один хороший момент: теперь ему было ясно, кто здесь главные заговорщики – ими были те актеры, что были изображены на портретах, висевших в театральных фойе.А людишки-зрителишки, которые восторгались в фойе театра игрой актеров и спектаклями, сами были в точно таком же положении, как и он. Единственная разница между ними и им, школьником, заключалась в том, что он был среди них самым глупым, самым наивным. Ведь он начал догадываться о разнице, существующей между модными и немодными профессиями, только сейчас и то – благодаря подсказке пожилой женщины, продававшей театральные буклеты. Так что людишки-зрителишки, якобы случайно оказавшиеся рядом с ним и беседовавшие в фойе театра, на самом деле действительно ломали перед ним комедию. Ведь перед ним, пришедшим в театр всего во второй раз в своей жизни, и они тоже могли сойти за представителей модных профессий. Они думали, что он дурачок и не знает, что профессии, в которых они трудятся, ничуть не ярче его школьно-живописных занятий. Они хотели в его глазах сойти в этом театре за своих и тем потешить свое самолюбие, каждый из них придумал для себя какую-нибудь мелочь, деталь: манеру держать незажженную сигарету, говорить со значительным видом какие-нибудь умные фразы, – и этой мелочью пытался произвести на него впечатление, потрясти его, чтобы он ужасно мучился, ходил и не мог понять, что же есть в них такого замечательного, что так блестят они и такие кружат хороводы друг с другом, каким таким странным способом они смогли вдруг всех обмануть и добиться в своих неярких занятиях яркого успеха?!. Ведь он в своих стареньких коротеньких брючках был среди них в самом невыгодном положении, на его убогом фоне и они могли сойти за представителей модных ярких профессий, за блистательных заговорщиков.
Не заговорщики! Они на самом деле не заговорщики – та высокая и худая женщина своими восторгами пыталась скрыть от него именно это. И тот мужчина тоже пытался от него это спрятать.
А ведь им так хотелось стать блестящими и модными, как актеры, заговорщиками! И ведь стали людишки-зрителишки заговорщиками, хоть на секунду, а стали!.. На миг сменили свое немодное занятие на модное. Все потому, что в театре появился он – простачок-школьник.
И вот у людей, прогуливавшихся и беседовавших друг c другом в фойе театра, было уже такое выражение лица, такой радостный, почти истерический бред они продолжали нести, – так представлялось впечатлительному школьнику, – словно только что они ждали чего-то ужасного и вдруг узнали, что это ужасное не произойдет. А у кого-то из них было даже такое выражение лица, словно он именно в эту минуту слушал, как: ему говорят: нынче и ты – блестящий и модный заговорщик, исчез вопрос о принадлежности к модной профессии, больше не делятся профессии на модные и немодные. И прогуливавшийся в фойе театра зритель никак не мог поверить в это; но сам, тем временем, уже готов был сойти с ума от счастья и желал слышать это известие еще и еще: что он тоже яркий заговорщик и не делятся больше профессии на модные и немодные. Но ведь это была ложь, что он – яркий заговорщик! По-прежнему витала в театральном фойе ужасная мысль о том, что успехи и профессии делятся на яркие и неяркие, модные и немодные и потому, поглядывая на обманутого ими простодушного школьника, находившиеся здесь люди все же спрашивали себя: что же нам делать, как же нам быть? Как нам не сравнивать свое немодное занятие с модной актерской профессией?! Но продолжать задавать себе этот вопрос означало для них сойти с ума. А чем сойти с ума, уж лучше им было попытаться примитивно обмануть себя: и мое занятие модное, и мой успех – яркий, и я – блестящий заговорщик! И вот уже дикое, безумное возбуждение ширилось и вздымалось кругом: «Ах, Лассаль!.. Ах, Курочкина!.. Ах, Осокин!.. Видали ли вы?!. Слыхали ли вы?!. Ну что вы!.. Зря!.. Душа моя, непременно спешите в театр!..»
Впечатлительный школьник уже был готов сказать пожилой женщине, продававшей театральные буклеты, самые отвратительные грубости, но как раз в этот момент в фойе театра, прямо у входных дверей произошла одна сценка, которая отвлекла его от разговора.
***
В центре Москвы в торговом зале бутика «Кристиан Диор» было всего два человека: девушка-продавщица и молодая женщина, выглядевшая лет на тридцать.
Это была Ирина Юнникова – внучка известной в театральных кругах режиссерши Полины Яновны Юнниковой – «старухи», как называли ее знакомые - и родственница еще более известного - не только среди людей театра - актера и режиссера Евгения Лассаля.
Ирине было тридцать пять. Но благодаря тому, что вела праздную жизнь и всегда следила за собой, выглядела моложе возраста.
В «Кристиан Диор» приобретала одежду постоянно. Заоблачные цены не смущали. Внучка старухи Юнниковой любила щеголять в «свеженьких», как говорила, «вещичках», а мотаться по нескольку раз в месяц в Западную Европу, где все дешевле, не было возможности.
Сейчас на ней были джинсы и узкий приталенный свитер – все темно-синего цвета. Длинные каштановые волосы спадали на спину. Ирина рассматривала, держа в руках, изящное демисезонное пальто серого цвета. Его надо было померить, но молодая женщина уже перемерила за полтора часа, что провела в магазине, столько вещей, что чувствовала себя усталой.
Измождение от долгого выбора нарядов было у Ирины вместо чувства утомления после долгой работы, привычного для большинства людей. Усталость от работы была ей почти незнакома, - внучка старухи Юнниковой в своей жизни работала очень мало. Она вышла замуж, когда ей еще не исполнилось восемнадцати лет. А жить к мужу переехала еще до того, как между ними был оформлен официальный брак. С тех пор Ирина, обладавшая незаурядными внешними данными, почти никогда на «службу» не ходила. Несколько раз, правда, заступала на какие-то странные, созданные специально для нее должности в компаниях, которыми руководили ее последующие любовники и мужья, - первый брак продлился всего год. Ирина была руководителем департамента по связям с общественностью, главой секретариата, помощником вице-президента, заместителем начальника протокольной службы. Нигде не задерживалась больше, чем на несколько месяцев.
Истинной ее профессией было очаровывать и, как сама говорила, «побуждать спутников жизни на подвиги». Главным образом, финансовые.
- Ужасно хочется курить! – вдруг проговорила Ирина. Протянула продавщице, именовавшейся в бутике значительным словом «консультант», серое демисезонное пальто.
- Пожалуйста, вы можете присесть сюда за столик! – с готовностью предложила девушка. Юнникова сделала несколько шагов к уголку для отдыха. Ее каблуки громко прозвучали по ламинированному полу. Уселась у столика в одно из кресел.
Раскрыла сумочку. Достала пачку сигарет, зажигалку. Закурила.
Продавщица быстро сходила в подсобку, принесла красивую мраморную пепельницу. Поставила ее перед одной из самых ценных клиенток «Кристиан Диор», регулярно покупавшей товаров на значительные суммы. Перед такой - изобразить особенное старание! Не дай бог, пожалуется стервозной молодой тетке - управляющей бутика. Вмиг уволит нерадивую «консультантшу». Проще найти нового сотрудника – бросовый, ходовой товар, - чем потерять покупательницу - Юнникову.
Едва Ирина стряхнула пепел в углубление мраморной пепельницы, в сумочке начал подавать «голос» смартфон.
Молодая женщина достала аппарат. Увидев номер, отобразившийся на его экране, пошевелила губами, - вроде бы чуть слышно прошептала какие-то слова, пожала плечами. Продавщица, стоявшая в нескольких метрах от столика у вешалок, делала вид, что поправляет одежду. Сама, тем временем, исподтишка наблюдала за клиенткой.
Юнникова ответила на звонок. И тут же изменилась в лице.
Продавщица перестала двигать вешалки с пальто, опасаясь пропустить хотя бы одно сказанное слово.
Но Ирина молчала. Выслушав, что сказал собеседник, опустила руку с аппаратом, глубоко затянулась дымом сигареты.
Продавщица принялась двигать вешалки с пальто.
Юнникова нервно курила. Затем затушила сигарету об пепельницу. Встала. Не обращая внимания на продавщицу, вышла из бутика. Несколько пиджаков и кофточек, которые она выбрала сегодня, остались лежать неоплаченными на прилавке.
Продавщица не решилась сказать ни слова.
Причиной, по которой внучка Юнниковой столь странным образом покинула бутик, были несколько фраз, раздавшиеся в динамике смартфона.
«Он на свободе. Понимаешь? Готовься к встрече. Но осторожно».
О ком идет речь, объяснять Ирине не надо.
О Жоре-Людоеде.
Глава шестая.
ПАДЕНИЕ ДЕНЕГ И ВЕЛИЧИЕ ЛАССАЛЯ
За много лет до побега Жоры-Людоеда из тюрьмы «Матросская тишина»
Пока впечатлительный школьник общался с пожилой женщиной, продававшей театральные буклеты, Таборский, выкурив в стылом предбаннике сигарету, которой он дымил, неизвестно кого поджидая, вошел обратно в фойе театра. То ли из вредности, то ли она действительно забыла, как он выходил, но билетерша вновь потребовала у Таборского билет. Чтобы избежать напрасного долгого спора, – до спектакля оставалось не так много времени и как раз в тот момент в дверь валило великое множество опаздывавшего народа, которому он мешал, – Таборский полез в карман за бумажником, в который он положил свой, уже один раз надорванный на контроле театральный билет.
Как и совсем недавно возле гардероба, бумажник опять не хотел вылезать из кармана, и билетерша попросила Таборского отойти в сторонку. Но Таборскому именно в этот момент удалось извлечь бумажник на свет божий. Он полез в то отделение, где вместе с деньгами должен был быть театральный билет. Сразу за Таборским стояла большая и шумная группа подростков, судя по виду приехавших в Москву откуда-то из провинции, – Иннокентий шагнул в сторону, пропуская их в двери. Один из подростков, рванувшихся вперед, толкнул его под руку, и пачка иностранной валюты, которую Таборский столь небрежно сунул в бумажник еще когда стоял у гардероба, вывалилась на пол.
Если бы деньги были сложены аккуратно, купюра к купюре, они бы, наверное, и упали аккуратно. Но Таборскому в этот день не везло: купюры веером разлетелись в разные стороны так, как их, наверное, нельзя было бы раскидать и нарочно! Самым примечательным было то, что большинство купюр оказалось крупного достоинства. Под ноги толпившимся подросткам из провинции на пол театрального фойе легли тут и там суммы, где размером в месячную стипендию студента-отличника, где в аванс инженера, а где – в чью-нибудь пенсию.
Подростки протяжно охнули и, кажется, приготовились в следующую секунду кинуться собирать с полу рассыпавшиеся банкноты. Таборский обреченно замер. Пораженно замерли и остальные люди, находившиеся поблизости в театральном фойе.
