— Просто теперь на них всегда облако лежит. С нашей стороны не видать. Говорят, если смотреть из других мест, то можно увидеть высокие пики, покрытые льдами. Далеко блестят они... — старик чуть подался вперёд, и лицо его в свете огня сделалось зловещим, а глаза колюче вцепились в гостей. — Далеко дуют ветра, летящие с гор. Несут они холодные снежинки, которые никогда не тают. А кто вдохнёт эти снежинки, тот сойдёт с ума!
       — Дедушка, да будет тебе... — испуганно промолвила Одра. Она как раз сыпала крупу в закипевшую воду, но рука её дрогнула, и часть овса полетела в огонь.
       — Будет не будет, а пусть они знают, что их ждёт, — отрезал старик. — С ума вы все сойдёте, ясно?
       — Дедушка! — умоляюще воскликнула Одра.
       Старик отвернулся, и Мирана с изумлением заметила слезу, покатившуюся по его дряблой щеке: она блеснула в свете пламени, да пропала как не было. Как Дикие горы пропали для жителей этих мест.
       — У нас считают, будто лес — дело рук Инга, — заговорила Одра. — Был обычный лес, стал Вязкий — Инг наложил на него колдовство, чтобы защитить нас от лисьепадских князей.
       — Да себя он просто защищал, — проворчал старик.
       — Может, и себя, — согласилась Одра. — Да и нас заодно: только из наших деревень люди могут сквозь него ходить и не бояться... Да что я всё — деревень, деревень... — одёрнула себя девушка. — Была ещё одна деревня на востоке, да мы уж зим пять никого из неё не видели. Теперь, наверно, только мы и остались.
       — А всё из-за ваших князей...
       — А лес-то наш и правда колдовской, — повысив голос, продолжала Одра. — Он что-то сотворил с нашими закатами. Вы, верно, тоже заметили? Они всегда такие багряные... Нигде больше таких закатов нет. Хотя я сама и не бывала нигде больше, но люди так говорят. Оттого-то наша деревня и зовётся Алая Стынь. Алая — из-за закатов. Стынь — из-за студёных зим. Снега здесь наваливает иной раз по самую крышу. Вышел поутру, к вечеру, может, откопаешься...
       Одра помешала кашу в котле и постучала ложкой о край, чтобы стряхнуть налипший овёс. Пламя в очаге заискрило и занялось сильнее и ярче.
       — Но из-за леса мы теперь отрезаны от всего мира, — грустно поделилась Одра. — Раньше тут несколько деревень было, да где они все теперь? А ещё раньше, говорят, Гадур-град стоял... Вот бы посмотреть на такое диво! Целая крепость близ Диких гор! И на дороге, верно, было не протолкнуться от торговых обозов... — она невесело усмехнулась. — Теперь-то такая глушь кругом! Зимой иногда выйдешь из дому, крикнешь, и будто один на всём белом свете... И нигде больше людей нет.
       Она замолчала, и Миране подумалось, что и теперь-то в мире такая тишь стоит, словно не явился в Алую Стынь небольшой отряд воинов, не устроил тут переполох и не навёл страху.
       — Последняя зима у нас больно голодная выдалась, — продолжила Одра и вновь умоляюще воззрилась на Мирану: — Приведите к нам колдуна, если найдёте его! Приведите, прошу!
       — Многие пытались отыскать Инга, — хрипло промолвил старик, покачав головой. — Говорят, в Диких горах живёт и другой колдун — да никто его отродясь не видел. Мы давно потеряли надежду. Сколько уже людей ушло туда и не вернулось! А всё из-за ваших лисьепадских князей! — он ткнул пальцем в Мирану и резко обернулся к внучке: — Никого они не найдут, Одра! Слышишь? Никого! Одним богам известно, чего ради они рыскают снова по нашим землям! Может, чуму нам принести решили! Ехали бы лучше восвояси: меньше бед будет.
       Мирана утомлённо прикрыла глаза: сколько боли, верно, причинил род Рована этим людям... Но у неё самой уже не осталось сил для сочувствия. Это оказалось слишком трудно: выслушивать всех, пытаться примирить, искать решение, которое... Которое бы что? Чего она хотела на самом деле? Вылечить дочь? Остановить Белую смерть? Положить конец древней вражде, о которой мало что знала? Да возможно ли это? Чувствовала Мирана, что Мьямир умалчивает об истинных причинах разлада князей и колдунов. А как мирить стороны, если не знаешь, из-за чего они в самом деле поссорились? Будто издалека услышала Мирана голос Гимри:
       — Прости, добрый хозяин, что так тебя беспокоим. Если хочешь, мы сейчас же уйдём.
       Старик обернулся к нему:
       — Сдурел что ли? Каша почти готова, куда ты пойдёшь?
       — Как скажешь, — кивнул Гимри, но в тоне его зазвучала усталость и злость: — Тогда оставь свои обиды, пока мы здесь. Ни я, ни госпожа Мирана не сделали тебе ничего дурного. А, может, мы даже сделаем тебе добро, если отыщем колдуна и уговорим его прийти и к вам тоже.
       Старик поглядел на него, сощурившись, но промолчал. Одра разложила кашу по деревянным плошкам: самые лучшие протянула гостям, а себе оставила с выщербинкой.
       — Дура, — нахмурился дед, отбирая у неё миску и отдавая ей свою. — Кто ж из треснувшей ест? Тебе ещё Одгана своего ждать! Будто забыла: кто из битой посуды обедает, тому и жизнь будет битая.
       — А ты сам, дедушка?..
       — А я потом поем, — и старик решительно отставил миску и поднялся. Не оборачиваясь, он бросил через плечо гостям: — Ешьте и уходите. А то увидеть вас могут, переполох поднимется. Никто у нас лисьепадских не любит.
       Он уже вышел за дверь, и с порога вновь послышался его голос:
       — Спасибо. Что помогли Одре.
       Скрип, скрип, скрип, — сошёл старик по ступенькам, не дожидаясь ответа, и заковылял прочь по ночной прохладе. Сел на старую лавочку неподалёку от дома да глянул в небо, в котором еле-еле различал лишь самые яркие звёзды — зрение уж давно подводило его. Где-то над Вязким лесом, должно быть, горит сейчас Аганара, светит в спины всем бредущим по миру... Хоть бы Одра дождалась своего Одгана: а то на кого девку оставить? Ведь помирать уже пора, помирать...
       И старик с тяжёлым вздохом сгорбился на лавочке. Луна тихо раздвинула листья и невесомо коснулась его усталых плеч, но он не шелохнулся. Лишь едва слышное дыхание, так похожее на дыхание спящего, доносилось с лавки. И бледный свет вскоре соскользнул прочь и пятнами пополз по земле дальше: не сегодня забирать с собой эту душу. Не сегодня...
       

       
       Глава 4. Смерть на пороге

       
       Удвинг стоял на крыльце, вслушиваясь во тьму. Шёл самый тихий час ночи, когда птицы ещё не начали возвещать новый день и даже кузнечики затаились в траве. Ветер шелестел кроной могучего дуба прямо над домом, а позади него тихо шептались клёны да ясени. По краям же деревня вся обросла ивами, которые клонили пышные головы к речке, названной Ивянкой. Она брала начало в Вязком лесу, бежала через поле и, наконец, достигала невысокого холма, застроенного срубами Алой Стыни.
       Удвинг ощущал незримую связь с этой землёй и Вязким лесом, стеной распростёршимся вокруг, и связь эта питала его, как река питает деревню. Пожалуй, не было в этом ничего удивительного, раз Удвинг приходился Вязкому лесу сыном. Да так ли это?
       В своём первом воспоминании он брёл по подёрнутому сумраком лесу, сам не зная, куда. Старые ивы ласково касались изогнутыми ветвями его макушки и приветливо шуршали заострёнными листьями, будто радуясь гостю. Порхали вокруг целые стайки любопытных птиц, наблюдая за мальчиком сквозь тёмную зелень деревьев. Удвинг не испытывал страха и шёл прямо по мягкому мху, устлавшему весь лес, и мох держал его, словно под ним была твёрдая почва. Мальчик разглядывал огромные корявые деревья, и тёплые солнечные пятна сновали по усталому лицу: Удвингу давно хотелось есть, да только на ивах не росло еды.
       Вдруг мир потемнел. Мальчик с изумлением вытаращился на преградившего путь человека в зелёном плаще, кроваво-красном со внутренней стороны. Позади стоял огромный вороной конь, и тьма клубилась в его глазницах. Незнакомец наклонился, и чёрная коса съехала с его спины, перекинувшись через плечо. Внимательные глаза воззрились на Удвинга:
       «Как тебя зовут?»
       Ошарашенный мальчик проглотил половину букв:
       «...инг».
       «Инг?» — переспросил мужчина, переменившись в лице.
       «Удвинг», — уже громче повторил мальчик.
       «А, Удвинг... — господин вздохнул. — Тебя кто-то привёл сюда?»
       Удвинг покачал головой: он и сам не помнил. Временами ему действительно казалось, будто кто-то привёл его под тень деревьев и оставил на узкой тропе, окружённой мягким мхом. Но потом он понимал, что был здесь всегда: вырос на ветке, как заострённый ивовый листик, оторвался от дуновения ветра и бродит теперь неприкаянный.
       Незнакомец пристально разглядывал мальчишку. В Вязком лесу гибло много детей. Едва в деревнях поблизости начинался голод, и матерям самим становилось нечего есть, они несли сюда новорождённых и оставляли под сумрачными ивами. Но Удвинг был довольно большой: на вид зимы две или три. Неужто кто-то привёл и такого ребёнка, и мальчик позабыл об этом от испуга? Да будто не похоже...
       Мужчина улыбнулся:
       «Ну, Удвинг, раз я нашёл тебя в этом лесу, будешь его сыном».
       Мальчишка широко распахнул глаза:
       «Сыном?»
       «Да. Удвинг, сын Вязкого леса! — возвестил господин, сажая его перед собой на коня. — Я отвезу тебя в ближайшую деревню».
       Если он брошенный, там его могут признать, и вряд ли у отчаявшейся матери хватит духу увести ребёнка во второй раз. Однако если родители мальчишки не из Алой Стыни, то лишний рот себе никто не возьмёт. Но что, если Удвинг и в самом деле порождение леса? Как теперь узнаешь такое?
       Мужчина остановился в просторном пролеске и снял мальчика со спины коня.
       «Иди по этой тропе вперёд, никуда не сворачивая, — велел он. — Как явишься в деревню, скажи, что ты — сын Вязкого леса, и если люди тебя прогонят, то никому больше не видать дороги через него. А если накормят и позаботятся, то ты вырастешь и станешь для них надёжной опорой. Понял, Удвинг? Повтори!»
       Мальчик, как мог, повторил, и незнакомец удовлетворённо кивнул:
       «Теперь иди. А я постою, посмотрю, как ты идёшь».
       И Удвинг послушно пошёл. С тех пор и началась его жизнь.
       Вон та тропа, по которой явился он в деревню: узкой змеёй стелется через поле, едва видимая в свете луны. Другой, уже взрослый Удвинг задумчиво брёл по деревне, встретившей его много зим назад суеверным страхом, и мягко проводил рукой по нагретым за день стенам домов. Жители Алой Стыни стали ему семьёй, и он полюбил их как родных и умрёт за них, если придётся. Но с тех пор, как он поселился здесь, прекратились беспорядки, и даже редкие разбойники, забредавшие в эту глушь, уходили ни с чем. Уйдут и лисьепадские воины.
       Тёплый ветер следовал за ним от дома к дому, то и дело надувая рубаху и взъерошивая волосы, собранные в небрежный хвост. Показался впереди сторожевой костёр, у которого задремал молоденький караульный, обняв топор. Удвинг тронул его за плечо, и парень встрепенулся.
       — Как дела?
       — Я... а... — смутился караульный: — Ну, лисьепадские орали что-то под рекой. Там вроде драка даже была, но быстро кончилась, и всё стихло.
       — По деревне никто не ходил?
       — Н-нет... Я не слышал и не видел.
       — Ладно, иди поспи, — велел Удвинг. — Теперь я посижу.
       Он подкинул дров, и пламя занялось с новой силой, трепыхаясь от налетевшего ветра. Удвинг сел на пень и хмуро глянул на тусклые костры лисьепадского отряда, но тихо было на пригорке, где они мерцали. Спала и вся Алая Стынь, и ничто уже не тревожило её сна. Безмолвно глядела с чёрного неба луна, словно разрезанная пополам острым ножом, и заливала она весь мир ярким серебристым сиянием. Обманчиво спокойно было под этим светом.
       Удвинг вздохнул и вынул из-за пазухи точильный камень. От нечего делать он принялся водить его по лезвию топора, ожидая рассвета. Чужаки обещали покинуть Алую Стынь утром: вот уедут они, и тогда можно будет как следует вздремнуть. А пока только и остаётся, что ждать, когда ночь подойдёт к концу. Только и остаётся.
       
       * * *
       
       Возвращались в молчании. Гимри шёл позади, устало вглядываясь во тьму: лишь бы никто не выскочил да не причинил вреда Миране. Но ночь тихонько баюкала путников, и успокаивались страхи, уносимые прочь лёгким течением реки. Тут и там раздавались негромкие всплески: то ли лягушки ныряли, опасаясь людей, то ли русалки купались в ночной воде... Колыхался вокруг влажный воздух. Отражалась в блестящей чёрной глади высоко поднявшаяся над лесом половинка луны. Шуршали заострённые ивовые листочки, отрываясь от веток и летя вниз — лето уж в самом разгаре, скоро и на исход пойдёт.
       Тяжесть лежала на сердце предводителя. И вздумалось же этой Одре упомянуть про колдуна в зелёном плаще! Теперь-то Мирана точно не отступит. Гимри уже почти уверился, что никогда не увидит больше Ощрицу, никогда не станет ни мужем, ни отцом. Но от этой мысли ещё сильнее захотелось удержать Мирану, ухватить её прямо сейчас за руку и попросить вернуться вместе с ним домой. Да не послушает она. И Гимри ощутил разгоравшуюся в груди злость на ту несчастную больную девочку, из-за которой они все тут оказались. На один краткий, но такой отчётливый миг пожелал он, чтобы вышла им сейчас навстречу Ллара с мёртвой Инарой на руках, и всё бы кончилось. Но Гимри тряхнул головой, устыдясь своих желаний. Как сложно хотеть счастья одновременно и для себя, и для Мираны! И стал он вспоминать Одру, которая так сильно ждёт своего Одгана.
       «Хоть и есть у нас Удвинг, но мы все вас очень боимся, — призналась девушка за едой. — Я бы в жизни из дома не вышла сегодня... Но мне такой сон страшный приснился! И день выдался подходящий, чтоб Аганару над лесом высмотреть: ведь она ярче всего сияет в жаркие летние ночи, и тогда ни с одной другой звездой её не спутать! Как же я могла отсиживаться? — и Одра с отчаянием стиснула свою деревянную миску. — Мне ведь приснилось... Приснилось... Будто любимый мой при смерти лежит. Я подхожу к нему, а он бледный-бледный... за руку меня берёт и говорит: «Прости меня, Одра». А я отвечаю ему: «Да за что мне тебя прощать?!». А он: «Да за то, что не вернусь я к тебе», — и слёзы покатились по щекам Одры. — Ну и как?.. Как я могла дома сидеть, хоть и велел Удвинг не выходить никому сегодня?.. Я и дедушке не сказала. Он бы прикрикнул, мол, ерунда какая, снам всяким верить... Но сам бы тоже расстроился — я его знаю! Расстроился бы...»
       Звучал теперь голос Одры и в ушах Мираны. Она шла впереди Гимри и уже видела подсвеченную лунным светом крышу сеновала, где им разрешили спать нынче ночью, и даже машущих хвостами лошадей, переминавшихся с ноги на ногу на том же холме. Видела — и не видела одновременно. «Я подхожу к нему, а он бледный-бледный...». Бледный-бледный... И голос этот заставлял беспокойно ворочаться уснувшую было память — о том, как шла Мирана по своему собственному дому. Шла и знала, что впереди, за той неплотно закрытой дверью, лежит её муж, и Белая смерть клубится над ним. И оттого шаги становились всё тише, всё легче, будто белый-белый снег, что падал с самого утра. В такой же зимний день ведь и родилась Инара — дочь, не нужная своему отцу. В такой же зимний вечер ведь и сказал Дарангар, что он не просил рожать «это»...
       Мирана осторожно заглянула в щель. Нет, не умер ещё: вздымается от дыхания некогда могучая, а теперь такая впалая грудь. Мертвенно-бледная кожа натянута на череп — того и гляди порвётся, обнажив кости. Исхудавшие руки покоятся вдоль тела, поверх толстого одеяла: их бледность прикрыта рукавами алой рубахи, но белые пальцы — точь-в-точь пальцы покойника — видно всё равно. Муж вдруг шумно и тяжело выдохнул, и Мирана подумала: никак дух испустил?.. Но тут раздался его голос: