– Здравствуйте, теть Нин, – поприветствовал я верную помощницу генерала. – Как вы?
– Арман! – искренне обрадовалась она и тепло обняла меня. – Опять спасать кого-то пришел? Или сам кого загубил?
– Сам, теть Нин… Кардинал у себя?
– У себя. Сейчас доложу, – с улыбкой ответила Нина Константиновна. – Каждый раз после тебя у Глеб Викторовича появляется новый позывной.
– Я давно не у дел, теть Нин, – бормотнул я через плечо и постучался в дверь.
Генерал Давыдов, не поднимая глаз от очередной папки явно под грифом “Конфиденциально”, жестом указал присесть где-нибудь.
– Ты там полайкай своих баб, пока не освобожусь, – бросил он в мою сторону и продолжил изучение сводок.
Никто не мог предугадать настроение этого человека, и никто не смел прерывать его размышления. Я не был исключением. И, несмотря на его нелегкий нрав и показную грубость, я был бесконечно благодарен старому вояке… Много лет назад, по просьбе матери, он помог и организовал по своим каналам мое лечение в нью-йоркской больнице имени Рузвельта, в отделении радионейрохирургии.
Этот месяц я запомнил надолго. Оторванный от привычного мира, измученный бесполезной терапией в разных странах, утративший волю к жизни, в Штатах я начал приходить в себя. В клинике я открыл для себя какое-то новое измерение отношений. Увидел смесь людей абсолютно разных, но соединенных общими понятиями сочувствия и доброты. Людей, не разделенных на пациентов и персонал, помогавших друг другу как минимум словами поддержки. Да, не везде царило горе и страдание – мы шутили, гуляли, пробовали развлекаться, но я видел палаты, от которых разило невыносимой, нечеловеческой болью, почти ощутимой сквозь стены. И я был покорен ими, людьми вокруг, непостижимыми, различными, сильными и слабыми, добрыми и злыми, ставшими такими близкими, приросшими намертво к моей душе.
В нашем люксе лежало двое. Я и немолодой юрист с перевязанной головой после операции аневризмы сосудов головного мозга, который почти всегда молчал… Лежа смотрел, наблюдал и молчал. Человеком он был известным в своей сфере деятельности, но, несмотря на это, его никто не навещал. Я нередко ловил его влажные взгляды на моего брата, который каждый вечер приходил ко мне и приносил хот-доги, купленные в лавке арабов напротив здания больницы. Приносил ровно две штуки. Одну мне, вторую для себя, потому что топал он с работы голодным. Не знаю, почему всегда лишь два, но это были самые вкусные хот-доги, когда-либо съеденные мной, и только после них я наедался в конце дня. Мы уплетывали их, перешептываясь и смеясь о чем-то о своем. А потом он уходил, и я снова брался за толстенную книгу научной фантастики не запомнившегося мне автора…
– Можно попросить? – послышалось после одного из таких визитов с соседней койки. Я действительно подумал, что послышалось, и недоверчиво обернулся на голос, осторожно так, словно боясь спугнуть очень ранимого человека.
– Да, конечно, – отложил я книгу на подоконник, радуясь, что наконец-то будет с кем поговорить. А то который день после операции в палате стояла тишина. Я знал, что меня не скоро выпишут, потому что предстояла вторая операция для подтверждения успеха первой.
– Чем могу помочь? – заботливо осведомился я.
– Кто он тебе? Этот парень, что посещает тебя.
– Брат… Двоюродный.
– Я бы тоже хотел хот-дога… Попроси его и мне взять. Я заплачу, конечно.
Испытав некий приступ альтруизма, если понимаю смысл этого слова правильно, я быстро взял пакет с тумбочки и подошел вплотную к его койке. Я очень обрадовался, что в этот день не слопал свою половину.
– Возьмите. Сегодня я сыт и не буду больше есть... А денег не надо. Это излишне.
Он взял пакет, достал еду и поблагодарил так... будто я только что спас ему жизнь. Я понимал, что мой сосед явно не из бедных, да и питался нормально, и что он разглядел в этом убогом хот-доге, было известно ему одному. Люди обычно говорят что-нибудь после еды или во время, а он не смог, видимо, раздирало изнутри. Его глаза увлажнились, и я отвернулся. Я увидел одиночество в них. Насыщенное, долгое одиночество…
Дни начали проходить интересней. Юрист стал рассказывать о своей работе... о том, как он судил продажных политиканов, как отстаивал свою точку зрения, как разругался с коллегами, как от него отдалились близкие. Он шел напролом против хваленой американской системы. Я не расспрашивал подробностей и особо не лез в душу, просто выслушивал и соглашался с ним. И было видно, что он нуждался в этом.
Улучшению атмосферы в палате способствовало и наше с ним здоровье, которое после операций стремительно шло на поправку. По правде говоря, я был в диковинку для местных врачей. Наш завотделением, светило радионейрохирургии, в личной беседе однажды проговорился, что он в недоумении, поскольку по всем показателям я не должен вообще стоять на ногах, не то, что ходить…
– Профессор, а я еще и машину вожу, – обескуражил я его.
– Вон! – громко рассмеялся он. – Ступай к себе в палату. В пятницу повторная операция. И я не сомневаюсь, что первая прошла удовлетворительно.
В свободное от процедур и посещений время я гулял по отделению, что занимал весь больничный этаж. Гулял в этой одноразовой накидке на голое тело по типу элегантных платьиц в горошек из 60-ых, откуда проглядывалась моя шерстистая задница, так как застежки с зазором были сзади. Не хватало только бантика. Я передвигал ноги, в основном, по совету врачей, но еще и потому, что убегал от одной медсестры – красивой негритянки. Она, по требованию уролога, должна была поймать меня, вернее мой член, и впихнуть туда какую-то хрень для взятия на анализы. И я убегал… метался, шнырял по уголкам клиники, как по музею, пока не попал туда, где меня вырубило эмоционально. В часть отделения, где лежат самые тяжелые больные, коих исход был совсем не благоприятен.
Мое внимание привлекла одна палата. Оттуда доносились стоны мужчины. Я ничего подобного в жизни не слышал. Это была озвучка адской физической боли неимоверной силы. Каждый стон отражался пульсацией по всей моей спине, и я терял сущность. Сущность, что была вложена в меня при рождении самим Господом и которая таяла с каждой секундой… Потому как Он не должен обрекать человека на такие муки! Разве может живое разумное существо издавать такие звуки отчаяния в мольбе о помощи…?!
– Вам нельзя здесь находиться, – вежливо остановила меня дежурная сестра, когда я подошел ближе. – Пожалуйста, уходите.
– Что с ним?
– Его недавно перевели из реанимации. Ему прооперировали голову. Прошу, покиньте это место.
Я ушел. С каждым шагом в обратную сторону я впитывал отголоски его стонов. Теперь я их слышал постоянно, даже в своей палате, и особенно ночью… Монотонный короткий вой через равные промежутки времени. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и я стану его последователем и начну имитировать эти звуки. От волнения я даже не почувствовал, как обмочился. Как-никак, всего пару дней назад врачи копались в моем спинном мозге, и я еще не до конца контролировал свои позывы. Рядом с кроватью располагалась кнопка вызова, и мне по первому сигналу сменили бы постельное белье, но, видимо, от стыда и нервного утомления я решил сам отнести все это в прачечную. Ночью! Пациент в костюме Каспера бредет по коридорам, чтоб сдать одноразовую подстилку! Внутренне недоумевая, как удалось обойти дежурный пост медсестер с простынями в охапку, я направился по тускло освещенному лабиринту и неожиданно очутился в том самом месте… у дверей палаты стонущего человека. Может, я неосознанно шел не туда, а может, двигался на его крики – это уже не имело значения. Воровато оглядевшись, но так и не обнаружив никого из персонала, я юркнул в палату, бросил тряпки на пол и подошел к несчастному. Его стоны сразу прекратились, и я шагнул еще ближе. И тут с невероятной прытью, видимо, в агонии, он схватил меня за руку, чего я никак не ожидал, и я впервые услышал его голос… тихий голос, который уже не принадлежал этому миру.
– Отключи меня…
Очередной приступ альтруизма... Мощный порыв во что бы не стало помочь. Не имело значения, как! Не имело значения ничего абсолютно! Я не колебался в своем решении, потому что представил, что испытаю, если и я попрошу однажды о подобном, а мне откажут… Да, возможно, это и есть эгоизм. Возможно, я прежде всего думал, как унять свою собственную боль, заглушив его стоны.
Когда я начал искать глазами, какой провод аппаратуры жизнеобеспечения выдернуть к чертям, какой катетер отрезать, я увидел выражение его лица… Голова пациента была вся в повязке, но я почувствовал его мимику через слой бинтов. Марлевое лицо вдруг умиротворилось в надежде… Его глаза смотрели на меня как смотрят на палача с благодарностью за прерывания непереносимых более страданий. Не знаю, сколько я так стоял, секунду или вечность, не знаю, в какой момент нас в палате стало чуть больше.
– Не делай, – прошептала над ухом моя медсестра-негритянка. И взяла другую мою руку в свои. Я так и замер, держась за обоих…
Меня увели к себе. Не знаю, кто это сделал и как, я сохранил в памяти лишь смутные кадры – как меня тащили от его койки, как я исступленно что-то вопил.
– Прости…! Слышишь? Прости! – кричал я ему беспомощно, истощенный в ноль.
Пришел в себя я уже в своей палате. Моя негритянка села у ног и кое-что сказала мне – то, от чего я сдался ей. Это были слова, адресованные только мне.
Стоны того человека той ночью прекратились.
Я так и не узнал, что с ним стало.
– Ну здравствуй, родной. Что-то ты зачастил после своего увольнения. Соскучился?
– Если честно, то нет, Глеб Викторович… – я вынырнул из омута воспоминаний, еле успев сориентироваться с ответом, пока Давыдов не заметил мой поплывший взгляд.
– А по тебе скучают. Ты когда в последний раз на родине был? Когда детей видел? Мать себе места не находит. Паршивец…
Мне нечего было ответить на это. Я встал и подошел к одному из окон, неубедительно изобразив резкий интерес к пейзажу.
– Ну что ты гонишься за этим дневником, Арман? – продолжил генерал после задумчивой паузы. – Чего тебе неймется?
– Особого рвения и нет отыскать его. Но Дэн мой друг детства… был. Вы же знаете. Он просил перед смертью найти дневник. Скинул сообщение перед тем, как…
– Помню вашу дружбу. Ты, он, Луис… И как вы издевались над бедным падре. Любил он вас оболтусов, за что и поплатился. Я в курсе, как его забрали в Хараре после Дэна. Земля ему пухом… Ладно. Зацепки есть насчет этой тетрадки?
– Думаю, что она у Керолайн. У его психотерапевта, – решил я пока не раскрывать все карты. – На ней мое расследование зашло в тупик. Прошу Вас, не трогайте ее! Я сам разберусь.
– Разберется он… До меня дошли слухи, что ты ее посещал. – выжидающе посмотрел на меня генерал.
– Да, Глеб Викторович. Я ее маленько прощупал, но ничего не нашел, кроме флешки. И то по счастливой случайности, повезло. На флешке ничего особенного, что бы вызвало интерес спецслужб… Даже неизвестно, чья она, его или ее… А вам птички нашептали?
– Не птички, а коллеги буржуйские, дурья твоя башка. И перестань таращиться в окно! Присядь.
– И давно эти "коллеги" с нами сотрудничают? – хмыкнул я, вспомнив голозадую парочку, празднично осыпанную шрапнелью от моей стрельбы.
– У нас взаимовыгодное соглашение. Они тоже ищут дневник.
– Не понимаю, – размышлял я, вышагивая по кабинету, ощущая изучающий и чуть насмешливый взгляд его хозяина. – Почему все всполошились? Он просто вел дневник. Записывал свои мысли ручкой на бумаге. Звучит непрофессионально, но тем не менее... Отдел тоже замешан, Глеб Викторович?
– Где флешка, Арман? – проигнорировал мой допрос Давыдов.
– Спихнул этим вашим коллегам, чтоб отстали. – Там реально ничего не было, Глеб Викторович. Заметки, любовные переживания, рабочие фотки… С чего бы эти шпионские страсти? Все-таки, что такого в этом дневнике? – спросил я, утаив некоторые подробности своей осведомленности.
– Есть подозрения, что дневник содержит некую, гм... информацию. Это может быть и пустышкой, и бомбой… Сядь, я сказал!
– Вы это о чем, Глеб Викторович? – встал я напротив него удивленный.
– В общем… Эмили была нашим человеком и работала нас. Мы вошли с ней в контакт, когда она оказалась в ближнем кругу президента Роберта.
Огорошенный, оглушенный новостью, я смотрел на престарелого службиста и не знал, как себя вести. Старые друзья и знакомые, события давно ушедших лет, потерянные в слепом поиске годы смешались в жуткую мешанину и закружились перед глазами, гнусно вопя мертвыми голосами… Я не хотел ни ворошить прошлое, ни быть втянутым во все эти игры. Я давно с этим покончил и был рад этому обстоятельству. Я хотел жить обыденной жизнью, нормально передвигаться и просыпаться с той, кого любил. Но судьба упорно возвращала меня к давно всеми забытой, как казалось мне, трагедии.
Все-таки надо было послушаться и присесть. Вообще, надо слушаться старших. И не только по званию.
Наша съемная квартирка находилась на одной из тех нешироких улиц, которые зовутся туристическими тропами. Дома по разные их стороны находятся настолько близко друг к другу, что можно рукой подать. Такова городская архитектура одного из старых районов в центре красивого города Тбилиси.
Однажды в номере очередного отеля Алла первой озвучила общую мысль: "Я хочу жить с тобой!", а я стоял перед ней, лишенный возможности что-либо ответить, потому что не знал, как это осуществить. Тогда и было решено отправиться в совместный отпуск в мае. Грузия как вариант устраивала нас обоих.
Ночью, утомленный перелетом и заселением, я не мог уснуть, не хотелось. Отпуск пришелся как нельзя кстати: разговор с Давыдовым не дал никаких зацепок, а он был моей последней надеждой в поисках ответов на загадки дневника. Расследование зашло в тупик.
Сидя в кресле, я смотрел на Аллу, мирно спящую рядом, и думал о том, как много нас связывает, о том, сколько всего разного мы преодолели. Я смотрел на это прекрасное сонное создание, пытаясь совладать с порывом овладеть ею прямо во сне. Алла на миг открыла глаза:
– Ты опять сидишь, – обиделась она. Ее сон становился поверхностным и тревожным, если меня не оказывалось рядом. И я всегда поражался и умилялся ее чуткости и проявлениям потребности во мне. И это было взаимно...
– Спи давай... Скоро лягу.
С каждой минутой наступающего рассвета я терял человечность, и мой затуманенный разум все больше погружался в одержимость этой женщиной. Возможно, сказывалось полнолуние. Или дикие пляски гормонов на почве эмоционального фейерверка от совместного отдыха. А может, и просто любовь в паре с утренней эрекцией, кто его знает... Я встал, подошел к кровати, снял с себя всю одежду и приблизился к ее подушке. Мне ужасно захотелось провести своим половым органом по краям ее рта, и, не удержавшись, я просунул головку набухшего члена между губ. Она проснулась, улыбнулась и поцеловала меня. Вернее, ту часть меня, что была перед ее лицом, и забрала ее в рот. Сонно посасывая, она постепенно оживала, и через пару минут уже заглатывала член на всю глубину и облизывала его своим похотливым язычком, наслаждаясь тем, как он с каждой секундой твердел и увеличивался в размерах. Затем, сжав губы, начала медленно скользить вдоль ствола, постепенно ускоряясь.
– Арман! – искренне обрадовалась она и тепло обняла меня. – Опять спасать кого-то пришел? Или сам кого загубил?
– Сам, теть Нин… Кардинал у себя?
– У себя. Сейчас доложу, – с улыбкой ответила Нина Константиновна. – Каждый раз после тебя у Глеб Викторовича появляется новый позывной.
– Я давно не у дел, теть Нин, – бормотнул я через плечо и постучался в дверь.
Генерал Давыдов, не поднимая глаз от очередной папки явно под грифом “Конфиденциально”, жестом указал присесть где-нибудь.
– Ты там полайкай своих баб, пока не освобожусь, – бросил он в мою сторону и продолжил изучение сводок.
Никто не мог предугадать настроение этого человека, и никто не смел прерывать его размышления. Я не был исключением. И, несмотря на его нелегкий нрав и показную грубость, я был бесконечно благодарен старому вояке… Много лет назад, по просьбе матери, он помог и организовал по своим каналам мое лечение в нью-йоркской больнице имени Рузвельта, в отделении радионейрохирургии.
***
Этот месяц я запомнил надолго. Оторванный от привычного мира, измученный бесполезной терапией в разных странах, утративший волю к жизни, в Штатах я начал приходить в себя. В клинике я открыл для себя какое-то новое измерение отношений. Увидел смесь людей абсолютно разных, но соединенных общими понятиями сочувствия и доброты. Людей, не разделенных на пациентов и персонал, помогавших друг другу как минимум словами поддержки. Да, не везде царило горе и страдание – мы шутили, гуляли, пробовали развлекаться, но я видел палаты, от которых разило невыносимой, нечеловеческой болью, почти ощутимой сквозь стены. И я был покорен ими, людьми вокруг, непостижимыми, различными, сильными и слабыми, добрыми и злыми, ставшими такими близкими, приросшими намертво к моей душе.
В нашем люксе лежало двое. Я и немолодой юрист с перевязанной головой после операции аневризмы сосудов головного мозга, который почти всегда молчал… Лежа смотрел, наблюдал и молчал. Человеком он был известным в своей сфере деятельности, но, несмотря на это, его никто не навещал. Я нередко ловил его влажные взгляды на моего брата, который каждый вечер приходил ко мне и приносил хот-доги, купленные в лавке арабов напротив здания больницы. Приносил ровно две штуки. Одну мне, вторую для себя, потому что топал он с работы голодным. Не знаю, почему всегда лишь два, но это были самые вкусные хот-доги, когда-либо съеденные мной, и только после них я наедался в конце дня. Мы уплетывали их, перешептываясь и смеясь о чем-то о своем. А потом он уходил, и я снова брался за толстенную книгу научной фантастики не запомнившегося мне автора…
– Можно попросить? – послышалось после одного из таких визитов с соседней койки. Я действительно подумал, что послышалось, и недоверчиво обернулся на голос, осторожно так, словно боясь спугнуть очень ранимого человека.
– Да, конечно, – отложил я книгу на подоконник, радуясь, что наконец-то будет с кем поговорить. А то который день после операции в палате стояла тишина. Я знал, что меня не скоро выпишут, потому что предстояла вторая операция для подтверждения успеха первой.
– Чем могу помочь? – заботливо осведомился я.
– Кто он тебе? Этот парень, что посещает тебя.
– Брат… Двоюродный.
– Я бы тоже хотел хот-дога… Попроси его и мне взять. Я заплачу, конечно.
Испытав некий приступ альтруизма, если понимаю смысл этого слова правильно, я быстро взял пакет с тумбочки и подошел вплотную к его койке. Я очень обрадовался, что в этот день не слопал свою половину.
– Возьмите. Сегодня я сыт и не буду больше есть... А денег не надо. Это излишне.
Он взял пакет, достал еду и поблагодарил так... будто я только что спас ему жизнь. Я понимал, что мой сосед явно не из бедных, да и питался нормально, и что он разглядел в этом убогом хот-доге, было известно ему одному. Люди обычно говорят что-нибудь после еды или во время, а он не смог, видимо, раздирало изнутри. Его глаза увлажнились, и я отвернулся. Я увидел одиночество в них. Насыщенное, долгое одиночество…
Дни начали проходить интересней. Юрист стал рассказывать о своей работе... о том, как он судил продажных политиканов, как отстаивал свою точку зрения, как разругался с коллегами, как от него отдалились близкие. Он шел напролом против хваленой американской системы. Я не расспрашивал подробностей и особо не лез в душу, просто выслушивал и соглашался с ним. И было видно, что он нуждался в этом.
Улучшению атмосферы в палате способствовало и наше с ним здоровье, которое после операций стремительно шло на поправку. По правде говоря, я был в диковинку для местных врачей. Наш завотделением, светило радионейрохирургии, в личной беседе однажды проговорился, что он в недоумении, поскольку по всем показателям я не должен вообще стоять на ногах, не то, что ходить…
– Профессор, а я еще и машину вожу, – обескуражил я его.
– Вон! – громко рассмеялся он. – Ступай к себе в палату. В пятницу повторная операция. И я не сомневаюсь, что первая прошла удовлетворительно.
В свободное от процедур и посещений время я гулял по отделению, что занимал весь больничный этаж. Гулял в этой одноразовой накидке на голое тело по типу элегантных платьиц в горошек из 60-ых, откуда проглядывалась моя шерстистая задница, так как застежки с зазором были сзади. Не хватало только бантика. Я передвигал ноги, в основном, по совету врачей, но еще и потому, что убегал от одной медсестры – красивой негритянки. Она, по требованию уролога, должна была поймать меня, вернее мой член, и впихнуть туда какую-то хрень для взятия на анализы. И я убегал… метался, шнырял по уголкам клиники, как по музею, пока не попал туда, где меня вырубило эмоционально. В часть отделения, где лежат самые тяжелые больные, коих исход был совсем не благоприятен.
Мое внимание привлекла одна палата. Оттуда доносились стоны мужчины. Я ничего подобного в жизни не слышал. Это была озвучка адской физической боли неимоверной силы. Каждый стон отражался пульсацией по всей моей спине, и я терял сущность. Сущность, что была вложена в меня при рождении самим Господом и которая таяла с каждой секундой… Потому как Он не должен обрекать человека на такие муки! Разве может живое разумное существо издавать такие звуки отчаяния в мольбе о помощи…?!
– Вам нельзя здесь находиться, – вежливо остановила меня дежурная сестра, когда я подошел ближе. – Пожалуйста, уходите.
– Что с ним?
– Его недавно перевели из реанимации. Ему прооперировали голову. Прошу, покиньте это место.
Я ушел. С каждым шагом в обратную сторону я впитывал отголоски его стонов. Теперь я их слышал постоянно, даже в своей палате, и особенно ночью… Монотонный короткий вой через равные промежутки времени. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и я стану его последователем и начну имитировать эти звуки. От волнения я даже не почувствовал, как обмочился. Как-никак, всего пару дней назад врачи копались в моем спинном мозге, и я еще не до конца контролировал свои позывы. Рядом с кроватью располагалась кнопка вызова, и мне по первому сигналу сменили бы постельное белье, но, видимо, от стыда и нервного утомления я решил сам отнести все это в прачечную. Ночью! Пациент в костюме Каспера бредет по коридорам, чтоб сдать одноразовую подстилку! Внутренне недоумевая, как удалось обойти дежурный пост медсестер с простынями в охапку, я направился по тускло освещенному лабиринту и неожиданно очутился в том самом месте… у дверей палаты стонущего человека. Может, я неосознанно шел не туда, а может, двигался на его крики – это уже не имело значения. Воровато оглядевшись, но так и не обнаружив никого из персонала, я юркнул в палату, бросил тряпки на пол и подошел к несчастному. Его стоны сразу прекратились, и я шагнул еще ближе. И тут с невероятной прытью, видимо, в агонии, он схватил меня за руку, чего я никак не ожидал, и я впервые услышал его голос… тихий голос, который уже не принадлежал этому миру.
– Отключи меня…
Очередной приступ альтруизма... Мощный порыв во что бы не стало помочь. Не имело значения, как! Не имело значения ничего абсолютно! Я не колебался в своем решении, потому что представил, что испытаю, если и я попрошу однажды о подобном, а мне откажут… Да, возможно, это и есть эгоизм. Возможно, я прежде всего думал, как унять свою собственную боль, заглушив его стоны.
Когда я начал искать глазами, какой провод аппаратуры жизнеобеспечения выдернуть к чертям, какой катетер отрезать, я увидел выражение его лица… Голова пациента была вся в повязке, но я почувствовал его мимику через слой бинтов. Марлевое лицо вдруг умиротворилось в надежде… Его глаза смотрели на меня как смотрят на палача с благодарностью за прерывания непереносимых более страданий. Не знаю, сколько я так стоял, секунду или вечность, не знаю, в какой момент нас в палате стало чуть больше.
– Не делай, – прошептала над ухом моя медсестра-негритянка. И взяла другую мою руку в свои. Я так и замер, держась за обоих…
Меня увели к себе. Не знаю, кто это сделал и как, я сохранил в памяти лишь смутные кадры – как меня тащили от его койки, как я исступленно что-то вопил.
– Прости…! Слышишь? Прости! – кричал я ему беспомощно, истощенный в ноль.
Пришел в себя я уже в своей палате. Моя негритянка села у ног и кое-что сказала мне – то, от чего я сдался ей. Это были слова, адресованные только мне.
Стоны того человека той ночью прекратились.
Я так и не узнал, что с ним стало.
***
– Ну здравствуй, родной. Что-то ты зачастил после своего увольнения. Соскучился?
– Если честно, то нет, Глеб Викторович… – я вынырнул из омута воспоминаний, еле успев сориентироваться с ответом, пока Давыдов не заметил мой поплывший взгляд.
– А по тебе скучают. Ты когда в последний раз на родине был? Когда детей видел? Мать себе места не находит. Паршивец…
Мне нечего было ответить на это. Я встал и подошел к одному из окон, неубедительно изобразив резкий интерес к пейзажу.
– Ну что ты гонишься за этим дневником, Арман? – продолжил генерал после задумчивой паузы. – Чего тебе неймется?
– Особого рвения и нет отыскать его. Но Дэн мой друг детства… был. Вы же знаете. Он просил перед смертью найти дневник. Скинул сообщение перед тем, как…
– Помню вашу дружбу. Ты, он, Луис… И как вы издевались над бедным падре. Любил он вас оболтусов, за что и поплатился. Я в курсе, как его забрали в Хараре после Дэна. Земля ему пухом… Ладно. Зацепки есть насчет этой тетрадки?
– Думаю, что она у Керолайн. У его психотерапевта, – решил я пока не раскрывать все карты. – На ней мое расследование зашло в тупик. Прошу Вас, не трогайте ее! Я сам разберусь.
– Разберется он… До меня дошли слухи, что ты ее посещал. – выжидающе посмотрел на меня генерал.
– Да, Глеб Викторович. Я ее маленько прощупал, но ничего не нашел, кроме флешки. И то по счастливой случайности, повезло. На флешке ничего особенного, что бы вызвало интерес спецслужб… Даже неизвестно, чья она, его или ее… А вам птички нашептали?
– Не птички, а коллеги буржуйские, дурья твоя башка. И перестань таращиться в окно! Присядь.
– И давно эти "коллеги" с нами сотрудничают? – хмыкнул я, вспомнив голозадую парочку, празднично осыпанную шрапнелью от моей стрельбы.
– У нас взаимовыгодное соглашение. Они тоже ищут дневник.
– Не понимаю, – размышлял я, вышагивая по кабинету, ощущая изучающий и чуть насмешливый взгляд его хозяина. – Почему все всполошились? Он просто вел дневник. Записывал свои мысли ручкой на бумаге. Звучит непрофессионально, но тем не менее... Отдел тоже замешан, Глеб Викторович?
– Где флешка, Арман? – проигнорировал мой допрос Давыдов.
– Спихнул этим вашим коллегам, чтоб отстали. – Там реально ничего не было, Глеб Викторович. Заметки, любовные переживания, рабочие фотки… С чего бы эти шпионские страсти? Все-таки, что такого в этом дневнике? – спросил я, утаив некоторые подробности своей осведомленности.
– Есть подозрения, что дневник содержит некую, гм... информацию. Это может быть и пустышкой, и бомбой… Сядь, я сказал!
– Вы это о чем, Глеб Викторович? – встал я напротив него удивленный.
– В общем… Эмили была нашим человеком и работала нас. Мы вошли с ней в контакт, когда она оказалась в ближнем кругу президента Роберта.
Огорошенный, оглушенный новостью, я смотрел на престарелого службиста и не знал, как себя вести. Старые друзья и знакомые, события давно ушедших лет, потерянные в слепом поиске годы смешались в жуткую мешанину и закружились перед глазами, гнусно вопя мертвыми голосами… Я не хотел ни ворошить прошлое, ни быть втянутым во все эти игры. Я давно с этим покончил и был рад этому обстоятельству. Я хотел жить обыденной жизнью, нормально передвигаться и просыпаться с той, кого любил. Но судьба упорно возвращала меня к давно всеми забытой, как казалось мне, трагедии.
Все-таки надо было послушаться и присесть. Вообще, надо слушаться старших. И не только по званию.
ГЛАВА 8 (Вместе…)
Наша съемная квартирка находилась на одной из тех нешироких улиц, которые зовутся туристическими тропами. Дома по разные их стороны находятся настолько близко друг к другу, что можно рукой подать. Такова городская архитектура одного из старых районов в центре красивого города Тбилиси.
Однажды в номере очередного отеля Алла первой озвучила общую мысль: "Я хочу жить с тобой!", а я стоял перед ней, лишенный возможности что-либо ответить, потому что не знал, как это осуществить. Тогда и было решено отправиться в совместный отпуск в мае. Грузия как вариант устраивала нас обоих.
Ночью, утомленный перелетом и заселением, я не мог уснуть, не хотелось. Отпуск пришелся как нельзя кстати: разговор с Давыдовым не дал никаких зацепок, а он был моей последней надеждой в поисках ответов на загадки дневника. Расследование зашло в тупик.
Сидя в кресле, я смотрел на Аллу, мирно спящую рядом, и думал о том, как много нас связывает, о том, сколько всего разного мы преодолели. Я смотрел на это прекрасное сонное создание, пытаясь совладать с порывом овладеть ею прямо во сне. Алла на миг открыла глаза:
– Ты опять сидишь, – обиделась она. Ее сон становился поверхностным и тревожным, если меня не оказывалось рядом. И я всегда поражался и умилялся ее чуткости и проявлениям потребности во мне. И это было взаимно...
– Спи давай... Скоро лягу.
С каждой минутой наступающего рассвета я терял человечность, и мой затуманенный разум все больше погружался в одержимость этой женщиной. Возможно, сказывалось полнолуние. Или дикие пляски гормонов на почве эмоционального фейерверка от совместного отдыха. А может, и просто любовь в паре с утренней эрекцией, кто его знает... Я встал, подошел к кровати, снял с себя всю одежду и приблизился к ее подушке. Мне ужасно захотелось провести своим половым органом по краям ее рта, и, не удержавшись, я просунул головку набухшего члена между губ. Она проснулась, улыбнулась и поцеловала меня. Вернее, ту часть меня, что была перед ее лицом, и забрала ее в рот. Сонно посасывая, она постепенно оживала, и через пару минут уже заглатывала член на всю глубину и облизывала его своим похотливым язычком, наслаждаясь тем, как он с каждой секундой твердел и увеличивался в размерах. Затем, сжав губы, начала медленно скользить вдоль ствола, постепенно ускоряясь.
