- Что он сказал тебе? – спросил её учитель.
Он стоял перед креслом, опустившись на одно колено, расплескав алый бархат плаща по узорчатой шерсти ковра. Пламя трещало за его спиной, погружало лицо в тень, окутывало его ореолом огненной киновари, плясавшей позади распущенных кудрей.
Венди опустила взгляд на проклятую книжицу в его руках, с которых Эдвард успел стянуть перчатки.
- Ты можешь узнать, не подделка ли… это? И письмо внутри?
В голосе её не было слёз. В глазах – тоже. Сердце ровно билось в глухой пустоте, разверзшейся в груди; знания, открывшиеся под крышей Морнэй-Холла, тонули в тумане, вязкой серой пеленой заволокшем мысли.
Не вставая, без лишних слов Эдвард раскрыл дневник. Вязь мелких букв окрасилась синевой, когда их накрыли ладонью, на которой сапфирными узорами распустилась магическая печать. Если у Венди она походила на вензеля, что выводят в книгах сказок, то у её учителя напоминала скорее кельтское рунное плетение.
Венди не следила за глазами напротив, чтобы узнать, читают ли они написанное. Хотя так было бы легче – не пришлось бы ничего объяснять. Подумала лишь, что в этом есть странная ирония: что она никогда не оказалась бы здесь, в доме, где ей так уютно, рядом с человеком, с которым ей так тепло – даже сейчас, – если бы её не лишили дома родного. Что её учили вышиванию, танцам, рисованию и музицированию, и у неё получалось не хуже, а то и лучше, чем у подруг; но фехтовать, колдовать и смешивать зелья ей нравится куда больше. И всего этого ей никогда бы не разрешили, если бы у неё не отняли семью, вынудив искать новую.
Да она и сама бы не захотела.
Маленькую Фредди Морнэй целиком и полностью устраивало то будущее, что для неё готовили. Мысли её были о платьях и танцах, а мечты – о балах и том единственном, с кем однажды её обязательно сведёт очередная фигура контрданса, кто будет похож на мистера Дарси или мистера Найтли из её любимых книжек. Ну или (в крайнем случае, если отец захочет устроить ей выгодный брак с кем-то постарше) на полковника Брэндона – хотя молодой джентльмен в качестве жениха прельщал её куда больше, чем пожилой, можно сказать, мужчина за тридцать…
- Признаков магии я не обнаружил, - резюмировал Эдвард наконец, вслед за дневником отложив письмо на стол, куда Венди уже привыкла по вечерам отставлять опустевшую чайную чашку. По непривычной бережности тона – как будто перед ним фигурка из песка, готовая рассыпаться от любой неосторожной интонации – стало ясно: ей всё же не придётся ничего объяснять. – Даты в дневнике примерно соответствуют времени написания. Но подделать записи можно разными способами. Ты лучше кого бы то ни было знаешь почерк матери, и если…
- Это её почерк, - сказала Венди: таким же ровным, выцветшим голосом, как то, что осталось в её душе на месте умершей надежды на другой ответ.
У неё не было сил даже плакать. Плакать и кричать ей хотелось там, в комнате с Кристианом Ройсом – когда его утверждения ещё не были подтверждённой, незыблемой, обретшей материальность истиной. Если подумать, люди чаще плачут от неприятия произошедшего, чем от безнадёжного осознания, что ничего уже не повернуть назад. Наверное, потому что внутри многих не умирает ребёнок, который привык, что плач – это не способ жалеть себя, а способ изменить то, что тебе не по нраву.
Люди так часто плачут и кричат, услышав страшное, как будто надеются этим разжалобить судьбу, надеются, что их слёзы и крики ещё могут что-то изменить, отменить свершившееся, сделать его менее реальным. Так ребёнку кажется – то страшное, что пугает его, исчезнет, если закрыть глаза; но даже если ты не веришь в чудовищ, чудовища продолжают верить в тебя…
- Венди…
- Он сказал мне правду, Эдвард. Просто. Сказал. Мне. Правду. – Она смотрела мимо его лица, на огонь, лизавший отблесками его волосы, окрашивая в рыжий отдельные волоски, выбившиеся из причёски. – Моя мать изменила моему отцу. Моя мать убила моего отца. А потом убила себя. И брата… за которого я так хотела отомстить – ему отомстить…
Произнося это, Венди вдруг поняла: втайне она ждала, что хотя бы вслух всё это прозвучит достаточно безумным, чтобы она снова смогла в этом усомниться. Но на деле лишь утвердило – словно приговор, тайком вынесенный в судебных застенках, огласили на людной площади.
- Это его вина. Всё это. Ты знаешь сама, - сказал Эдвард мягко. – Кристиан умеет очаровывать. Подчинять людей своей воле. Он с детства это умел. Если он хотел сделать твою мать своей марионеткой, она была обречена с момента, как с ним познакомилась.
- Он сказал, мы с ним одной крови. – Венди зажмурилась так, будто свет мог через радужки выжечь в ней то немногое, что осталось от маленькой и наивной Фредди Морнэй: дочери лорда Морнэя, умершего от апоплексического удара на руках у своей верной, безупречной, прекрасной супруги. – Я хотела бы ответить, что это не так. Себе, не ему. Правда хотела бы.
Он был прав, её враг. Во всём прав.
Будь он проклят – и она тоже.
- Венди…
- В моих жилах течёт кровь изменницы и убийцы. Дурная кровь. Я готова была убить его сегодня. Я готова была отдать тебе всё, что ты попросишь, когда впервые пришла сюда. Кто я после этого?
Она едва ощутила, как её взяли за безвольно опущенные руки. Словно пальцы были не облиты тонким атласом, а завёрнуты в толстое шерстяное одеяло – промёрзшее и задубевшее к тому же.
Она не чувствовала ни тепла, которое растекалось по комнате от каминной решётки, ни тепла ладоней, что накрыли её собственные в знак поддержки. С закрытыми глазами легко было поверить, что она плывёт сквозь океан равнодушной ледяной черноты. Океан, что не оставил ей ни слёз, ни чувств, ни воспоминаний, о которых можно было бы теперь думать без боли.
Плыть в нём казалось легче, чем оставаться в реальном мире, где жизнь её в который раз за последние годы рассыпалась карточным домиком.
- Венди, ты самый чудесный, самый смелый, самый чистый человек из всех, кого я встречал. Если бы я воспользовался тогда твоим предложением, я был бы дрянью. Не ты. – Кажется, её руки приподняли и сжали почти до боли. Может, даже прижали к губам: она не видела и не хотела видеть. – Не позволяй ему отравить твой разум и твою душу… не позволяй повторить с тобой то, что он сделал с твоей матерью. Если ты поверишь в свою вину, в её вину, тогда – и только тогда – ты станешь той, кем он хочет тебя видеть. Понимаешь?
Она не шелохнулась. Лишь открыла глаза, когда Эдвард коснулся её щеки – пустые, как у кукол, которые ждали возвращения хозяйки на подоконнике её спальни.
Она не попыталась вывернуться, когда её подхватили на руки, и никак и ничем не ответила, когда Эдвард опустился в кресло, устроив её у себя на коленях. Просто неподвижно смотрела перед собой, пока её гладили по волосам и тихо говорили какую-то ласковую, баюкающую, успокаивающую чепуху, будто забалтывая больного ребёнка. Ей говорили про то, что покойная леди Морнэй у всех, кто знал её, вызывала одно лишь уважение; что от лучшей её подруги, которой мать Венди доверяла почти все свои секреты, сам Эдвард слышал только хорошее; что он понимает, как это тяжело, но нельзя позволить Кристиану Ройсу отобрать у Венди даже то немногое, что он оставил ей от прежней жизни – светлую память о семье, которая так её любила…
Как она всё-таки заплакала, Венди тоже не запомнила. Помнила лишь моменты – разрозненные, как стёклышки в калейдоскопе, если смотреть на него не с той стороны. Помнила, как скулила тоненько, трясясь в ознобе, как раненый зверёк. Помнила, как закусывала солёными губами бархат на его плече, чтобы не кричать, задыхаясь не то от ярости, не то от отчаяния. Помнила, как ей продолжали что-то говорить, пока она зарывалась лицом в его домино, уже насквозь влажное под её мокрыми щеками, а внутри неё в мучительной агонии умирала маленькая Фредди Морнэй – вместе с миром, которого, как выяснилось, давно уже не существовало.
- Если ты не способна сопротивляться ему, лучше всё отменить, - молвил Эдвард тихо, когда Венди затихла и лишь шумно сопела сквозь забитый нос.
- И он… останется безнаказанным? – хрипло, почти безучастно выговорила она.
- Нет. Я просто попробую убить его ещё раз. Скорее всего, снова безуспешно, но терять мне всё равно нечего.
Слова прозвучали без горечи, без сожалений – простой, почти беззаботной констатацией факта.
Венди долго молчала, глядя в окно, за которым стыла не по-летнему холодная тьма. Август выдался таким промозглым, будто осень в этом году решила вступить в свои права задолго до срока.
- Нет. – Когда она снова разомкнула губы, о недавних рыданиях в нём напоминала разве что лёгкая сиплость. – Ты прав. В том, что случилось, виноват он. И даже если… не только он… сейчас это всё, что имеет значение.
Венди пока сама толком не знала, кто произносит эти слова. Кто собрался из осколков Фредди Морнэй. Но, кто бы это ни был, эта девочка точно хотела для Кристиана Ройса участи куда более страшной, чем мечтала юная Фредди, пока брела по вересковым пустошам к особняку коварного лорда Мефистофеля.
Фредди хотела, чтобы Кристиан Ройс умер. Целью Венди было уничтожить его – куда более мучительным способом, нежели смерть. А для того, кто превратил всю свою жизнь в спектакль, предстать на суд почтенной публики без сорванной маски будет страшнее, чем любые пытки.
Пытки легко можно вписать в очередной акт драмы собственного сочинения… в отличие от улюлюканья и гнева разочарованных зрителей.
- Он сказал мне «до встречи». Сказал, что хочет вручить мне подарок в честь нашей помолвки. – Венди медленно, глубоко вдохнула, изгоняя из голоса, губ и рук последние намёки на дрожь. – Значит, в целом всё идёт по плану.
- Хотел бы я этому радоваться.
- А почему не можешь?
- Потому что удар, который я бы с радостью принял на себя, придётся выдержать тебе.
Это Эдвард произнёс куда печальнее, чем что бы то ни было за вечер – заставив ученицу выпрямиться.
- Я справлюсь, - сказала Венди, отстранившись от его плеча. – В конце концов, к этому ты меня и готовил.
- Ещё не поздно отступить. Мы можем просто уехать. Обезопасить тебя.
Она озадаченно посмотрела на учителя с той небольшой высоты, которую дарил ей удобный пьедестал в виде его коленей.
- И ты поедешь со мной?
Пожалуй, этот вопрос в данной ситуации стоял далеко не так остро, как множество других. Но первым в голову почему-то пришёл именно он.
- Ненадолго, - мягко откликнулся Эдвард. – Я не смогу остаться рядом с тобой. Но в моих силах сделать так, чтобы ты никогда ни в чём не нуждалась. – Ласковым движением он стёр влажные дорожки с её скул. – Купим тебе дом на берегу озера… где-нибудь в Швейцарии. Там, где Кристиан до тебя не доберётся – и даже искать не станет. Заживёшь другой жизнью. Новой жизнью. Рано или поздно прошлое забудется, как страшный сон. Хочешь?
Венди смотрела в тёмные глаза под длинными ресницами. Иногда ей казалось, что они отражают её собственные, только в чуть закопченном зеркале; только вот из зеркала на неё никогда не смотрели с такой участливой отеческой добротой.
Она сама не поняла, почему эта доброта всколыхнула в ней жгучее раздражение.
…«когда, достигнув нашей общей цели, мы расстанемся – а мы расстанемся неминуемо»…
- Я хочу, чтобы все узрели ту гниль, из которой он соткан на самом деле. Чтобы все отвернулись от него. Чтобы он сидел в тюрьме. Вот чего я хочу.
Ответ прозвучал ещё резче, чем Венди, наверное, хотелось. И резкость эта была направлена не только на старшего из братьев Ройсов.
- Так тому и быть. – Не заметив штормящих перемен её настроения, Эдвард устало потрепал её по волосам. – Иди спать, моя эриния. Уроков завтра не будет, так что выспишься хорошенько.
- Если ты хочешь сделать мне послабление из-за…
- Не только. Хотя отдохнуть после такого вечера тебе не помешает. Но мне придётся завтра нанести визит одной особе, которая жаждет узнать о моей помолвке из первых уст. Боюсь, разговор нам предстоит долгий, и начать его лучше пораньше.
Венди сделала ещё один глубокий медленный вдох.
Прежде чем соскользнуть с его коленей, коснулась губами гладко выбритой щеки.
- Спасибо, - сказала она негромко и искренне, прежде чем встать на подкашивающиеся ноги. – Мне… легче.
- Кажется, до спальни тебя лучше проводить, - оценив её лёгкий крен набок, резюмировал Эдвард.
- Я дойду и са…
- Никаких возражений, малютка. Я обязан заботиться о своём имуществе, даже когда оно упирается и в очередной раз изображает самое стойкое и крепкое существо на свете.
Идя с ним под руку по коридорам Вардтона, Венди осознала, что цепляется за своё раздражение, как, должно быть, тонущий цепляется за траву на скользком берегу. Ей хотелось думать о том, с чего спустя два года жизни здесь её стало раздражать, что с ней обращаются, как с ребёнком. Или, может, раздражает не это вовсе, а то, что она прекрасно знала давным-давно, злиться на что оказалось бы глупым – ведь при любом исходе они с Эдвардом не будут жить под одной крышей вечно…
Думать об этом было куда проще. Венди убедилась в этом позже, когда, проводив до дверей спальни, её оставили одну – и одинокая тишина вывернула с корнем траву глупых мелочных обид, вернув её в ледяной океан того, что было по-настоящему важным, окунув с головой в отраву недавних откровений.
Сдёрнув с подоконника первую попавшуюся куклу, скрючившись под одеялом с ней в обнимку, Венди радовалась лишь одному: после безумного маскарада и рыданий на коленях у Эдварда она слишком устала и для того, чтобы плакать снова, и для того, чтобы выдержать целую ночь терзаний.
- В одном ты точно прав, - прошептала она в шёлковые кукольные локоны, чувствуя, как соскальзывает в милосердное сонное беспамятство. – Однажды я тебя уничтожу, ты, figlio di puttana*.
(*прим.: сукин сын (итал.)
Кэтрин де Лер Эдвард застал за утренним туалетом.
- Поздравляю с помолвкой, лорд Эрон, - сказала она, не оборачиваясь, как только за гостем прикрыли дверь.
Нужды оборачиваться не было. Леди Кэтрин стояла у туалетного столика, пока горничная затягивала на ней корсет; ирисовые глаза графини смотрели в зеркало, где отражались обои с изумрудным орнаментом, плющом вившимся по белому шёлку, широкая кровать и лорд Мефистофель, неторопливо пересекающий будуар.
Бледный солнечный свет – он сочился из окна, обрамлённого зелёным бархатом гардин, – ложился на кожу леди Кэтрин вместо пудры. Многим её ровесницам тяжело было отказаться от моды прятать лицо под толстым слоем косметики, распостранённой в годы правления Георге III и высмеиваемой сейчас, когда Его Величество сразила душевная болезнь, но графиня без раздумий убрала подальше белила, румяна и мушки. Ей они были и ни к чему: глядя на её чистое лицо и безупречную свежую кожу, лишь слегка тронутую морщинами, никто бы не сказал, что старший сын Кэтрин де Лер уже скоро закончит Итон.
- Одному удивляюсь, - певуче добавила леди Кэтрин, - как же вы сумели скрыть от всех… включая самых близких ваших друзей… что существует в этом мире столь прелестная особа, что способна окольцевать даже такого убеждённого холостяка, как вы.
- Не сердись, Кэтрин. Это скорее брак по расчёту.
Ирисовые глаза пристально вгляделись в отражение мужского лица. Не найдя в нём ни малейших признаков вины или стыда, чуть сощурились.
Он стоял перед креслом, опустившись на одно колено, расплескав алый бархат плаща по узорчатой шерсти ковра. Пламя трещало за его спиной, погружало лицо в тень, окутывало его ореолом огненной киновари, плясавшей позади распущенных кудрей.
Венди опустила взгляд на проклятую книжицу в его руках, с которых Эдвард успел стянуть перчатки.
- Ты можешь узнать, не подделка ли… это? И письмо внутри?
В голосе её не было слёз. В глазах – тоже. Сердце ровно билось в глухой пустоте, разверзшейся в груди; знания, открывшиеся под крышей Морнэй-Холла, тонули в тумане, вязкой серой пеленой заволокшем мысли.
Не вставая, без лишних слов Эдвард раскрыл дневник. Вязь мелких букв окрасилась синевой, когда их накрыли ладонью, на которой сапфирными узорами распустилась магическая печать. Если у Венди она походила на вензеля, что выводят в книгах сказок, то у её учителя напоминала скорее кельтское рунное плетение.
Венди не следила за глазами напротив, чтобы узнать, читают ли они написанное. Хотя так было бы легче – не пришлось бы ничего объяснять. Подумала лишь, что в этом есть странная ирония: что она никогда не оказалась бы здесь, в доме, где ей так уютно, рядом с человеком, с которым ей так тепло – даже сейчас, – если бы её не лишили дома родного. Что её учили вышиванию, танцам, рисованию и музицированию, и у неё получалось не хуже, а то и лучше, чем у подруг; но фехтовать, колдовать и смешивать зелья ей нравится куда больше. И всего этого ей никогда бы не разрешили, если бы у неё не отняли семью, вынудив искать новую.
Да она и сама бы не захотела.
Маленькую Фредди Морнэй целиком и полностью устраивало то будущее, что для неё готовили. Мысли её были о платьях и танцах, а мечты – о балах и том единственном, с кем однажды её обязательно сведёт очередная фигура контрданса, кто будет похож на мистера Дарси или мистера Найтли из её любимых книжек. Ну или (в крайнем случае, если отец захочет устроить ей выгодный брак с кем-то постарше) на полковника Брэндона – хотя молодой джентльмен в качестве жениха прельщал её куда больше, чем пожилой, можно сказать, мужчина за тридцать…
- Признаков магии я не обнаружил, - резюмировал Эдвард наконец, вслед за дневником отложив письмо на стол, куда Венди уже привыкла по вечерам отставлять опустевшую чайную чашку. По непривычной бережности тона – как будто перед ним фигурка из песка, готовая рассыпаться от любой неосторожной интонации – стало ясно: ей всё же не придётся ничего объяснять. – Даты в дневнике примерно соответствуют времени написания. Но подделать записи можно разными способами. Ты лучше кого бы то ни было знаешь почерк матери, и если…
- Это её почерк, - сказала Венди: таким же ровным, выцветшим голосом, как то, что осталось в её душе на месте умершей надежды на другой ответ.
У неё не было сил даже плакать. Плакать и кричать ей хотелось там, в комнате с Кристианом Ройсом – когда его утверждения ещё не были подтверждённой, незыблемой, обретшей материальность истиной. Если подумать, люди чаще плачут от неприятия произошедшего, чем от безнадёжного осознания, что ничего уже не повернуть назад. Наверное, потому что внутри многих не умирает ребёнок, который привык, что плач – это не способ жалеть себя, а способ изменить то, что тебе не по нраву.
Люди так часто плачут и кричат, услышав страшное, как будто надеются этим разжалобить судьбу, надеются, что их слёзы и крики ещё могут что-то изменить, отменить свершившееся, сделать его менее реальным. Так ребёнку кажется – то страшное, что пугает его, исчезнет, если закрыть глаза; но даже если ты не веришь в чудовищ, чудовища продолжают верить в тебя…
- Венди…
- Он сказал мне правду, Эдвард. Просто. Сказал. Мне. Правду. – Она смотрела мимо его лица, на огонь, лизавший отблесками его волосы, окрашивая в рыжий отдельные волоски, выбившиеся из причёски. – Моя мать изменила моему отцу. Моя мать убила моего отца. А потом убила себя. И брата… за которого я так хотела отомстить – ему отомстить…
Произнося это, Венди вдруг поняла: втайне она ждала, что хотя бы вслух всё это прозвучит достаточно безумным, чтобы она снова смогла в этом усомниться. Но на деле лишь утвердило – словно приговор, тайком вынесенный в судебных застенках, огласили на людной площади.
- Это его вина. Всё это. Ты знаешь сама, - сказал Эдвард мягко. – Кристиан умеет очаровывать. Подчинять людей своей воле. Он с детства это умел. Если он хотел сделать твою мать своей марионеткой, она была обречена с момента, как с ним познакомилась.
- Он сказал, мы с ним одной крови. – Венди зажмурилась так, будто свет мог через радужки выжечь в ней то немногое, что осталось от маленькой и наивной Фредди Морнэй: дочери лорда Морнэя, умершего от апоплексического удара на руках у своей верной, безупречной, прекрасной супруги. – Я хотела бы ответить, что это не так. Себе, не ему. Правда хотела бы.
Он был прав, её враг. Во всём прав.
Будь он проклят – и она тоже.
- Венди…
- В моих жилах течёт кровь изменницы и убийцы. Дурная кровь. Я готова была убить его сегодня. Я готова была отдать тебе всё, что ты попросишь, когда впервые пришла сюда. Кто я после этого?
Она едва ощутила, как её взяли за безвольно опущенные руки. Словно пальцы были не облиты тонким атласом, а завёрнуты в толстое шерстяное одеяло – промёрзшее и задубевшее к тому же.
Она не чувствовала ни тепла, которое растекалось по комнате от каминной решётки, ни тепла ладоней, что накрыли её собственные в знак поддержки. С закрытыми глазами легко было поверить, что она плывёт сквозь океан равнодушной ледяной черноты. Океан, что не оставил ей ни слёз, ни чувств, ни воспоминаний, о которых можно было бы теперь думать без боли.
Плыть в нём казалось легче, чем оставаться в реальном мире, где жизнь её в который раз за последние годы рассыпалась карточным домиком.
- Венди, ты самый чудесный, самый смелый, самый чистый человек из всех, кого я встречал. Если бы я воспользовался тогда твоим предложением, я был бы дрянью. Не ты. – Кажется, её руки приподняли и сжали почти до боли. Может, даже прижали к губам: она не видела и не хотела видеть. – Не позволяй ему отравить твой разум и твою душу… не позволяй повторить с тобой то, что он сделал с твоей матерью. Если ты поверишь в свою вину, в её вину, тогда – и только тогда – ты станешь той, кем он хочет тебя видеть. Понимаешь?
Она не шелохнулась. Лишь открыла глаза, когда Эдвард коснулся её щеки – пустые, как у кукол, которые ждали возвращения хозяйки на подоконнике её спальни.
Она не попыталась вывернуться, когда её подхватили на руки, и никак и ничем не ответила, когда Эдвард опустился в кресло, устроив её у себя на коленях. Просто неподвижно смотрела перед собой, пока её гладили по волосам и тихо говорили какую-то ласковую, баюкающую, успокаивающую чепуху, будто забалтывая больного ребёнка. Ей говорили про то, что покойная леди Морнэй у всех, кто знал её, вызывала одно лишь уважение; что от лучшей её подруги, которой мать Венди доверяла почти все свои секреты, сам Эдвард слышал только хорошее; что он понимает, как это тяжело, но нельзя позволить Кристиану Ройсу отобрать у Венди даже то немногое, что он оставил ей от прежней жизни – светлую память о семье, которая так её любила…
Как она всё-таки заплакала, Венди тоже не запомнила. Помнила лишь моменты – разрозненные, как стёклышки в калейдоскопе, если смотреть на него не с той стороны. Помнила, как скулила тоненько, трясясь в ознобе, как раненый зверёк. Помнила, как закусывала солёными губами бархат на его плече, чтобы не кричать, задыхаясь не то от ярости, не то от отчаяния. Помнила, как ей продолжали что-то говорить, пока она зарывалась лицом в его домино, уже насквозь влажное под её мокрыми щеками, а внутри неё в мучительной агонии умирала маленькая Фредди Морнэй – вместе с миром, которого, как выяснилось, давно уже не существовало.
- Если ты не способна сопротивляться ему, лучше всё отменить, - молвил Эдвард тихо, когда Венди затихла и лишь шумно сопела сквозь забитый нос.
- И он… останется безнаказанным? – хрипло, почти безучастно выговорила она.
- Нет. Я просто попробую убить его ещё раз. Скорее всего, снова безуспешно, но терять мне всё равно нечего.
Слова прозвучали без горечи, без сожалений – простой, почти беззаботной констатацией факта.
Венди долго молчала, глядя в окно, за которым стыла не по-летнему холодная тьма. Август выдался таким промозглым, будто осень в этом году решила вступить в свои права задолго до срока.
- Нет. – Когда она снова разомкнула губы, о недавних рыданиях в нём напоминала разве что лёгкая сиплость. – Ты прав. В том, что случилось, виноват он. И даже если… не только он… сейчас это всё, что имеет значение.
Венди пока сама толком не знала, кто произносит эти слова. Кто собрался из осколков Фредди Морнэй. Но, кто бы это ни был, эта девочка точно хотела для Кристиана Ройса участи куда более страшной, чем мечтала юная Фредди, пока брела по вересковым пустошам к особняку коварного лорда Мефистофеля.
Фредди хотела, чтобы Кристиан Ройс умер. Целью Венди было уничтожить его – куда более мучительным способом, нежели смерть. А для того, кто превратил всю свою жизнь в спектакль, предстать на суд почтенной публики без сорванной маски будет страшнее, чем любые пытки.
Пытки легко можно вписать в очередной акт драмы собственного сочинения… в отличие от улюлюканья и гнева разочарованных зрителей.
- Он сказал мне «до встречи». Сказал, что хочет вручить мне подарок в честь нашей помолвки. – Венди медленно, глубоко вдохнула, изгоняя из голоса, губ и рук последние намёки на дрожь. – Значит, в целом всё идёт по плану.
- Хотел бы я этому радоваться.
- А почему не можешь?
- Потому что удар, который я бы с радостью принял на себя, придётся выдержать тебе.
Это Эдвард произнёс куда печальнее, чем что бы то ни было за вечер – заставив ученицу выпрямиться.
- Я справлюсь, - сказала Венди, отстранившись от его плеча. – В конце концов, к этому ты меня и готовил.
- Ещё не поздно отступить. Мы можем просто уехать. Обезопасить тебя.
Она озадаченно посмотрела на учителя с той небольшой высоты, которую дарил ей удобный пьедестал в виде его коленей.
- И ты поедешь со мной?
Пожалуй, этот вопрос в данной ситуации стоял далеко не так остро, как множество других. Но первым в голову почему-то пришёл именно он.
- Ненадолго, - мягко откликнулся Эдвард. – Я не смогу остаться рядом с тобой. Но в моих силах сделать так, чтобы ты никогда ни в чём не нуждалась. – Ласковым движением он стёр влажные дорожки с её скул. – Купим тебе дом на берегу озера… где-нибудь в Швейцарии. Там, где Кристиан до тебя не доберётся – и даже искать не станет. Заживёшь другой жизнью. Новой жизнью. Рано или поздно прошлое забудется, как страшный сон. Хочешь?
Венди смотрела в тёмные глаза под длинными ресницами. Иногда ей казалось, что они отражают её собственные, только в чуть закопченном зеркале; только вот из зеркала на неё никогда не смотрели с такой участливой отеческой добротой.
Она сама не поняла, почему эта доброта всколыхнула в ней жгучее раздражение.
…«когда, достигнув нашей общей цели, мы расстанемся – а мы расстанемся неминуемо»…
- Я хочу, чтобы все узрели ту гниль, из которой он соткан на самом деле. Чтобы все отвернулись от него. Чтобы он сидел в тюрьме. Вот чего я хочу.
Ответ прозвучал ещё резче, чем Венди, наверное, хотелось. И резкость эта была направлена не только на старшего из братьев Ройсов.
- Так тому и быть. – Не заметив штормящих перемен её настроения, Эдвард устало потрепал её по волосам. – Иди спать, моя эриния. Уроков завтра не будет, так что выспишься хорошенько.
- Если ты хочешь сделать мне послабление из-за…
- Не только. Хотя отдохнуть после такого вечера тебе не помешает. Но мне придётся завтра нанести визит одной особе, которая жаждет узнать о моей помолвке из первых уст. Боюсь, разговор нам предстоит долгий, и начать его лучше пораньше.
Венди сделала ещё один глубокий медленный вдох.
Прежде чем соскользнуть с его коленей, коснулась губами гладко выбритой щеки.
- Спасибо, - сказала она негромко и искренне, прежде чем встать на подкашивающиеся ноги. – Мне… легче.
- Кажется, до спальни тебя лучше проводить, - оценив её лёгкий крен набок, резюмировал Эдвард.
- Я дойду и са…
- Никаких возражений, малютка. Я обязан заботиться о своём имуществе, даже когда оно упирается и в очередной раз изображает самое стойкое и крепкое существо на свете.
Идя с ним под руку по коридорам Вардтона, Венди осознала, что цепляется за своё раздражение, как, должно быть, тонущий цепляется за траву на скользком берегу. Ей хотелось думать о том, с чего спустя два года жизни здесь её стало раздражать, что с ней обращаются, как с ребёнком. Или, может, раздражает не это вовсе, а то, что она прекрасно знала давным-давно, злиться на что оказалось бы глупым – ведь при любом исходе они с Эдвардом не будут жить под одной крышей вечно…
Думать об этом было куда проще. Венди убедилась в этом позже, когда, проводив до дверей спальни, её оставили одну – и одинокая тишина вывернула с корнем траву глупых мелочных обид, вернув её в ледяной океан того, что было по-настоящему важным, окунув с головой в отраву недавних откровений.
Сдёрнув с подоконника первую попавшуюся куклу, скрючившись под одеялом с ней в обнимку, Венди радовалась лишь одному: после безумного маскарада и рыданий на коленях у Эдварда она слишком устала и для того, чтобы плакать снова, и для того, чтобы выдержать целую ночь терзаний.
- В одном ты точно прав, - прошептала она в шёлковые кукольные локоны, чувствуя, как соскальзывает в милосердное сонное беспамятство. – Однажды я тебя уничтожу, ты, figlio di puttana*.
(*прим.: сукин сын (итал.)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой мы узнаём о разных способах утолять печали (25.11)
Кэтрин де Лер Эдвард застал за утренним туалетом.
- Поздравляю с помолвкой, лорд Эрон, - сказала она, не оборачиваясь, как только за гостем прикрыли дверь.
Нужды оборачиваться не было. Леди Кэтрин стояла у туалетного столика, пока горничная затягивала на ней корсет; ирисовые глаза графини смотрели в зеркало, где отражались обои с изумрудным орнаментом, плющом вившимся по белому шёлку, широкая кровать и лорд Мефистофель, неторопливо пересекающий будуар.
Бледный солнечный свет – он сочился из окна, обрамлённого зелёным бархатом гардин, – ложился на кожу леди Кэтрин вместо пудры. Многим её ровесницам тяжело было отказаться от моды прятать лицо под толстым слоем косметики, распостранённой в годы правления Георге III и высмеиваемой сейчас, когда Его Величество сразила душевная болезнь, но графиня без раздумий убрала подальше белила, румяна и мушки. Ей они были и ни к чему: глядя на её чистое лицо и безупречную свежую кожу, лишь слегка тронутую морщинами, никто бы не сказал, что старший сын Кэтрин де Лер уже скоро закончит Итон.
- Одному удивляюсь, - певуче добавила леди Кэтрин, - как же вы сумели скрыть от всех… включая самых близких ваших друзей… что существует в этом мире столь прелестная особа, что способна окольцевать даже такого убеждённого холостяка, как вы.
- Не сердись, Кэтрин. Это скорее брак по расчёту.
Ирисовые глаза пристально вгляделись в отражение мужского лица. Не найдя в нём ни малейших признаков вины или стыда, чуть сощурились.
