Все время ждать тебя

       
       Все время ждать тебя, 2022
       

       
       Часть 1. Настоящее

       

       Глава 1. Все начинается со смерти

       
       Дом был старым. Сколько еще таких осталось во всей Москве, в ее далеких закоулках, два, три, может, тридцать? В два этажа, бревенчатый, словно изба, и как еще держится? Словно опоры, ближе к краям, две двери, которые ведут к квартирам — по три на этаж в каждом подъезде, итого двенадцать. Не дом — а пособие для первоклашки. Он стоит в тупике, почти сразу за ним — железная дорога, от нее дом отделяет только узкая полоса тополей. Я здесь живу полгода. Сколько еще людей тут живет? Если принять по паре на квартиру — получится двадцать два. Я живу одна, и меня не считаем. Я не знаю никого из них. Подолгу не бываю дома, возвращаюсь в неурочное время, днем — сплю. Жизнь с графиком летучей мыши. Открывая во второй половине дня покрасневшие глаза, именно летучей мышью я себя и ощущаю: все кажется вверх дном. И мне стоит нескольких минут убедить себя, что все на своих местах, а вверх дном — это как раз-таки я. После ныряния головой в раковину с холодной водой ощущение проходит. Бабули (в такой избе обязательно должны быть бабули!) уже, наверное, считают меня гулящей. В их глазах, должно быть, все одно к одному: одеваюсь неплохо, в заграничное, мужика нет, по ночам пропадаю... И я совсем не хочу, чтобы они узнали, кем я работаю на самом деле. Я стюардесса. Мне кажется, они не поймут разницы. Моя вот не поняла.
       Утро выдалось зябким. Холод всегда особенно ощущается после бессонной ночи. Колотит, будто от поднимающейся температуры, хоть три куртки одень. И только по опыту понятно, что надо просто несколько часов поспать. И тогда можно будет снова дышать полной грудью и слушать этот мир. Рейс приземлился далеко за полночь, еще четыре часа назад, но я только сейчас подхожу к дому. Летом солнце такое яркое даже в такой ранний час! Смотрю на него, щурюсь. Мне кажется это чудесным. Ну вот, солнечные зайчики рассеялись в глазах, и я вдруг обнаружила, что иду прямо в толпу людей. Мне и десяток — толпа. Да, я знаю, что в самолете людей намного больше, я это заметила.
       Они сгрудились все возле подъезда, у самой двери. Молчаливые, смурные. Мне показалось на один миг, что они одеты в форму, но нет — просто в черном. Траур. Я поняла, чего они ждут. Двери были раскрыты нараспашку. Как будто таясь, или же стремясь поскорее от чего-то избавиться, из подъезда вышло несколько человек. Последние, рослые мужчины, так отличающиеся от прочих присутствовавших, и сложением, и формой, несли на своих плечах гроб. Земля ей пухом и меня с добрым утром! За свою черствость мне даже стало как-то стыдно. Но не слишком — на сонную голову это плохо получается. Через пару секунд после них из дверей вышли еще двое, мужчина, и девочка лет десяти. Мужчина не смотрел по сторонам, будто боялся наткнуться взглядом на то, что так явно раскачивалось перед ним. Девочка казалась скорее раздраженной, чем печальной, дети сложно осознают такие вещи, как смерть. Мужчина же выглядел совсем потерянным, казалось, все лицо его было в тени. Он шаркал при ходьбе, и это, скорее, девочка вела его за руку, а не он — её. Рук они не размыкали. Процессия свернула за угол, к машинам, а я скорее проскользнула на свой второй этаж и закрыла дверь. Мне хотелось отгородиться от чужого горя, пока оно не влезло своими грязными лапами, и не заставило вспомнить меня, что же я в этой жизни сделала не так, и что непременно надо бы хоть как-то, да исправить.
       
       Поезда меня больше не будят. Они грохочут по рельсам на полной своей скорости, ничуть не радуя глаз острыми гранями своих грузовых вагонов, и шум от них приглушает лишь ряд старых деревьев. В первые ночи я подскакивала на постели от мысли — а куда я еду? Но я не ехала, просто мимо проходил очередной товарняк. Было очень странно слышать шум колес так близко, чувствовать их вибрацию, и не находиться при этом в купе. Что-то вся жизнь у меня будто в дороге выходит. Там — самолеты, тут — поезда.
       Несмотря на перелет и усталость, заснуть сегодня получилось с большим трудом. Почему-то неразрывно преследовало чувство, что я тоже должна скорбеть по усопшей, к которой я не имею ни малейшего отношения. Брысь. А уже в час дня меня разбудили пьяные вопли.
       Поминки начались то ли уже давно, то ли водки было больше присутствующих. Певческие таланты стремились к нулю. Голоса шли вразнобой, не сочетаясь друг с другом ни по такту, ни по высоте, и на колыбельную не походили нисколько. Из-за стены вовсю разносилось "Ой, мороз-мороз", и, не встреть я печальную процессию утром, вполне могла бы подумать, что идет свадьба. Черт. Я накрылась подушкой. Ну не идти же в самом деле к соседям с просьбой не шуметь, когда день в разгаре? Вот они, прелести ненормированного графика!
       Как же у нас все-таки поют... душевно! Твою мать.
       Каким-то чудом мне удалось снова уснуть. Должно быть, меня усыпил свой же собственный монотонный бубнеж. Но буквально через час я аж взвилась на кровати — за стеной раздался такой резкий вскрик, сопровождаемый грохотом катящейся бутылки, что сразу стало ясно: разлили водку. Я надеялась, что последнюю. Даже не знаю зачем — я же не собиралась ругаться? — я прошла к двери. Глазка на ней не было, и я, скорее по инерции, повесив собачку, приоткрыла ее. Солнце успело сделать круг и теперь било прямо в подъездное окно, ослепляя меня. Моргнув пару раз, я разглядела силуэт мужчины, он курил. Больше по склоненной голове и опущенным плечам, чем внешне, я опознала в нем того, утреннего, что шел сразу за гробом. Должно быть, это была его мать. Он курил механически, поднимая и опуская руку в равные промежутки времени, словно марионетка, картонная игрушка, у которой не может быть другого ракурса и других действий, кроме заданных. Сигарета была не первая, судя по разбросанным на полу окуркам. Хотя, возможно, тут отметились и гости, пришедшие на поминки.
       На солнце нашло небольшое облачко, и сосед как-то сразу обрел объем и краски. Впрочем, последнее — нет. Он был очень бледен, светлые волосы, в другие дни, должно быть, отливавшие спелым колосом, поникли и засалились, рубашку по цвету не отличить от бетонной стены. Вряд ли будет выше, чем я. Кажется, чуть младше. Или это лицо такое? Есть такой тип лиц, с детскими чертами, они всегда кажутся младше. Меня он не замечал. Как это свойственно пассажирам!
       Из дверей — шум и пьяные голоса усилились — вышла девочка. С укоризной посмотрела на сигарету, но смолчала, подошла ближе, уткнулась головой ему под грудь, обхватила его руками. Он тоже обнял ее, одной рукой, свободной, другую же наоборот, отодвинул дальше, боясь зацепить дочь огнём.
       — Опять пытаешься себя сжечь? — все же не удержалась она. Не спросила, не упрекнула — подтвердила факт. Мужчина посмотрел на сигарету, снова убрал руку подальше от девочки.
       — Только сегодня. Сегодня и правда хочется сжечь себя. Когда умер отец, меня здесь не было. Вот, похоже, сейчас двойную порцию получаю.
       — Ты же в этом не виноват.
       — Маргаритка, я знаю. — Хм, как цветок.
       — Не называй меня так.
       — Прости. Оно как-то само. Просто…
       — Да, сегодня просто день такой.
       — Я просто хотел побыть тут один, а не вместе с этими пьяными рожами, и не нашел никакого лучшего предлога, чем этот, — полушепотом сказала я за него. Сам он ничего не добавил. Надеюсь, меня не слышали.
       — Ладно, не оставляй меня с ними одну. Жутко неуютно, — попросила она.
       — Я недолго. Они не успеют испугаться.
       — Не успеют, — согласилась она. Голос при этом заметно потеплел, потерял осторожность и вкрадчивость. Глаза заблестели. — На поминках до полусмерти пугать не принято.
       Люблю семейные шутки. Чувство юмора — это даже не соломинка, это хорошее такое бревно, которое вытащит в любой жизненной стихии. Замечательный признак, что оно сейчас работает. И то, что оно связывает людей, семью, вызывает отклик, будто верный пароль — чудесно. Я свой и я с тобой! А завтра все пройдет. И пусть это "завтра" на деле наступит через неделю или даже через полгода — неважно. У меня с отцом никогда не было такой близости. Впрочем, и настолько взрослой в таком возрасте я не была.
       Девочка повернула голову и посмотрела прямо на меня. Увидела? Только сейчас я поняла, что стою у двери в одной ночной сорочке (красивая, тонкая, чтобы достать такую, надо очень постараться!), и больше никакой одежды сверху. Я захлопнула дверь, надеясь, что не наделала достаточно шума. Взгляд одной маленькой девочки смог окатить меня такой волной стыда, будто я оказалась голышом на площади. У кого не было таких кошмаров? Ответ: тому, кому повезло прожить счастливое детство. Должно быть, силы добавил тот факт, что меня, фактически, застукали. Застали за тем, как я подглядываю. И я была смущена вконец только из-за взгляда какой-то пигалицы! Это неслыханно.
       

       Глава 2. Между делом

       
       Гул самолета заполнял все вокруг, создавал стены, проникал в каждую клеточку тела, заставлял вибрировать со своей частотой, я с радостью ему откликалась. За бортом — то, чего, может, на самом деле и нет. Внутри этих стен — свой мир, своя экосистема, своя круговерть. Чудесный механизм, оживляющий простое бытие. Я напевала себе под нос, и это тоже была песня гула.
       Над креслом зажглась лампочка, я поспешила туда. Все пассажиры, большинство, спали, до приземления оставалось еще около часа. Еще час на то, чтобы творилась история, падали и создавались цивилизации, поднимались и отступали моря. Есть ли что-то снаружи, пока мы летим? Может быть, стоит самолету оторваться от полосы — и землю тут же кто-то сжирает? Мне кажется, это достойно сценария фильма. ^[1]
       — Да, слушаю Вас, — я говорила вполголоса. В среднем кресле сидел мужчина в возрасте, совсем уже седой, но ...так красиво как-то.
       — Можно воды? — спросил он так, будто не подозвал меня специально, а схватил, пробегающую по своим делам мимо.
       — Одну минуту.
       Я старалась улыбаться, и, нет, это было не трудно, и, надеюсь, выходило не слишком натянуто, но — как же я сейчас мечтала о домашних тапочках!
       Действительно через одну минуту я вернулась со стаканом воды.
       — Вот, пожалуйста, — я осторожно перегнулась через спящего соседа седого.
       — Э... Спасибо, — в тот момент я подумала, что он, должно быть, часто теряет слова. — Подождите, — остановил меня он, — на самом деле это просто предлог.
       — Да? Вы что-то еще хотели?
       — Я? Да, — снова это промедление, — не сочтите за назойливость, но на самом деле я хотел предложить встретиться. Где-то, где мы смогли бы более удобно пообщаться. Завтра Вы еще будете в Москве?
       Такое иногда случается. Красивая женщина в форменной одежде мило улыбается и приносит все, что попросите — чем не мечта, не фантазия? Это мир внутри самолета, его пульс. Так легко и так манко окунуться в свои заблуждения!
       Но колеса касаются полосы, гул стихает, стены падают, эта цивилизация достигла своего апогея и дальше все бессмысленно, все неправда, как ни тяни ее в реальность. Это то, что я не смогла объяснить своей бабуле. Хотеть что-то, и воплощать это в жизнь — совсем не взаимосвязанные вещи.
       — Извините, — говорю я заученную на такой случай фразу, — нам запрещают встречаться с пассажирами.
       — О, — седой понимающе кивает, — что ж, очень, очень жаль. Но все же, — опять после этой дурацкой паузы, — если вдруг правила изменятся, вот мой номер.
       Он протянул мне клочок бумаги с красиво выписанными цифрами.
       — Извините, — на сей раз без улыбки пробормотала я и ушла.
       Второй пилот вышел размяться. В разминании нуждались, видать, не только ноги-руки, но и язык, и окружающие его губищи. Молоденькая стюардесса, с которой мы летели вместе первый рейс (Как там тебя? Катя? Таня? Что-то же до боли простое), испугано обернулась на звук моих шагов, отпрянула от пилота. А, ну да, все, помогло! И я ничего не видела, и даже последние десять минут из истории взяли — да и стерлись, и на самом деле совсем-совсем ничего и не было. И где ж вас таких берут то? Пилот же смотрел на меня так, будто делился секретом — гляди, еще одна зарубка! Как будто с мужиками за пивом. Как будто развод все обнулил. И нашу жизнь, и меня, и даже правила приличия.
       Мне никогда не нравились мужчины в возрасте. Ну как-то это совсем не мое. Да и, если честно уж — привлекательного в людях со временем становится все меньше и меньше. Я обернулась. Аккуратная стрижка, хорошая рубашка. Без изысков, просто хорошая. Подтянутый вроде. Говорит приятно. Ну, сам тембр голоса. Я вспомнила, что не забрала у него стакан, вернулась.
       Казалось, он дремал. Но его губы чуть дрогнули, когда, вместе со стаканом, я взяла и листок с его номером телефона.
       
       Мы созвонились. Не думала, что смогу договориться на четыре (не потому ли именно это и предложила?), но он согласился. Обычно по вторникам люди в это время работают. Остальные люди. Почему-то всегда так, есть я — и остальные. Просто рубеж какой-то. Люди, привет вам из аквариума!
       Времени оставалось еще достаточно. Я встала под душ. С укоризной глянула на подмышку. Я ж тебя вчера вот только брила! И тебя! Это уже было обращено ко второй. Тяжело быть женщиной, и феминизм поддержи, и станки не забудь купить. Все еще помня про феминизм, я одела платье и - о, горе! - опять каблуки.
       На ВДНХ в этот час были, в основном, одни студенты. Несмотря на то, что мой спутник был лет так на пятнадцать, если не двадцать, старше меня, я почувствовала себя старой. Туфли жали. Ну, может быть, хоть в чем-то другом этот вечер будет приятным?
       Ленар пришел с цветами. В самолете мы так толком и не познакомились, и звонок вышел жутко неловким. Да, да, здравствуйте, это Марина из самолета. Ну, Марина... Сейчас же он нелепо шутил, что с моим именем в небе делать нечего, и не пора ли спускаться на землю. Ну да ладно, бывало и хуже. Месяц назад парень на свидании выспрашивал меня, как я докатилась до такой жизни. Конечно же, я утрирую. Я дошла.
       — Мариночка, — Ленар сразу взял покровительственный тон, — а ты давно с самолетами?
       Он спросил это так, будто я с ними встречаюсь. Или развожу, как цветы.
       — Да, пожалуй. Но это обычно не заразно. А ты что-то хотел узнать?
       (— А, правда, сколько? Восемь? Десять? — спросила я уже саму себя.)
       — Я хотел?
       — Ну да. Только что.
       — А, да. Ну и, — пауза, — как, нравится?
       Ей Богу, эта его пауза заставляет думать, что на деле он спрашивает что-то неприличное.
       — А ты много знаешь людей, которые будут мучиться, страдать, но годами сидеть на нелюбимой работе?
       — Да, — вполне искренне ответил он, — у нас вся страна такая! Так, что ты отвечаешь на предложение встретиться я уже знаю, — подмигнул Ленар. – А… Вот трудные пассажиры у вас бывают?
       — А что ты в кино последнее видел? – даже не знаю, я на самом деле хотела что-то посмотреть, или мне просто уже надоело это собеседование.
       — Кино? — недоуменно переспросил он. После паузы, конечно. У него внутри, что, тормоз?
       — Кино. В кинотеатре. Или по телевизору. Что ты последнее смотрел? …Извини, — я поняла, что ответила слишком резко. — Ты просто будто интервью у меня берешь. Может, о чем-то более отвлеченном поговорим?
       Ленар не отвечал. Кажется, это вышло все же слишком грубо.