И я должна буду ее за это благодарить. Иного она и не поймет, не подумает. Думать по-другому нельзя, это же благо, призвание каждой женщины! И она не может этого не хотеть, даже если и говорит, что не хочет. Ну, мы эту песню знаем.
И даже порою поём... Только челюсти сводит, и выходит что-то совсем некрасивое.
А в голове все вертится, вертится! И, при всем однообразии дней, при всей ходьбе по кругу и заученности куплетов, внутри творится полный кавардак. И нет ничего, что бы цепляло, облекало мысль в плоть, а плоть – в близость духа. У меня даже мелькала мысль вернуться. Вернуться туда, домой, где, пусть уже нет его, но все же витает его тяжелый и привычный дух, только чтобы найти то, что мне давно знакомо и понятно. Найти точку опоры, старт, чтобы можно было от чего-то оттолкнуться и пойти, может, чуть другой дорогой. Более ровной и прямой. И поэтому я так замерла, когда, среди мокрой зелени, увидела знакомое лицо. Повзрослевшее, раскрывшееся, но такое узнаваемое! Откуда-то из самой сути моей жизни, на которую уж только потом налепилось все это невнятное, непрозрачное, серое, грязное… Все то, что не мое. Я боялась его спугнуть, и, одновременно, мне так захотелось вцепиться в его руку, будто, если я тотчас этого не сделаю, меня унесет тем самым ветром, и — всё. Будут потеряны все шансы, и я никогда-никогда больше не смогу изменить свою жизнь. Снова тереблю свой кулон в форме пера. Там уже поистерлись грани рисунка. Можно ли придавать случайной встрече столь важное значение? Считать оказию судьбой? Не знаю. Но тогда я посчитала именно так. И не знала, как этот случай растянуть на всю мою жизнь, потому что это было то, что я и искала.
— Представляешь, — говорю я Марго в начале осени, — выходит сейчас из школы такая мадам, на курицу похожа, и прямо ко мне идет. И идет так странно, будто неудобно, и будто что-то не то делает, хотя видно же, что она... из ваших.
— Из учителей что ли?
— Ну да. Только важнее еще.
— Ага, завуч. И что же?
Я рассказываю, а Марго уже чувствует что-то не то. Наверное, зря я про это упомянул, но деваться уже некуда, раз начал – Марго все равно все из меня вытянет по дороге. Лучше сам, попроще.
— Ну вот, подходит, и говорит: "Мальчик, зря ты тут. Маргарите Васильевне ты ни к чему, да и людей смущаешь, мельтешишь под окнами. Родители начинают вопросы задавать. Неудобные. Ты бы тут больше не появлялся…". И глянула так, посуровее, чтобы я оценил. И ее, и родителей, и окна ваши.
Я рассказываю все со смехом, стараясь придать как можно более комичную окраску этому разговору, в котором я сам-то и слова не сказал, но вот Марго становится все мрачнее и мрачнее.
— И... Что ты думаешь? — наконец спрашивает она. Осторожно так, слова подбирает. Будто, если скажет их чуть больше, или чуть громче, я от одного ее дыхания улечу.
— Да вот, — говорю, — есть у меня мысль. С тобой посоветоваться хотел.
И молчу. Для большей трагичности. Блин, ладно, нехорошо это!
— Думаю вот усы отрастить. И бороду. И мышцы накачать, чтобы побольше казались. Как думаешь, так я смогу постарше казаться?
Теперь она молчит. Ну вот, доигрался я.
— Хмуриться вот так же, как ты сейчас, могу еще. Вот, смотри. — И скорчил рожу. — И представь еще, вот, смотри, — тут речь стала уже совсем нечеткой из-за приложенных к лицу пальцев, — усы и борода. Как тебе? А?
А она собрала все эти мои усыбородые пальцы, сложила их в своих ладошках, отчего мне показалось, что вместо пальцев у меня просто какая-то мятая промокашка, и говорит:
— Игорь, и так хорошо.
Но хорошо все же не было. На встречи Марго приходила сама не своя. Встречать ее после школы она мне тоже запретила, хотя я все равно встречал иногда, просто не у самых ворот, подальше. Пару раз даже отменяла свидания, а, когда я, так и не выдержав, набирал ее номер, она отвечала очень-очень коротко. Но я все равно мог расслышать всхлипы. Как вот можно слышать то, что ты слышать не можешь?! Точнее, то, что слышать невыносимо, но ты все равно вслушиваешься и вслушиваешься, одновременно надеясь и услышать, и не услышать этот звук? Я ненавижу, когда Марго плачет. И ненавижу тех, кто заставляет ее это делать. А они с полной серьезностью считают, что спасают — и ее, и меня! Да будто кто вас просил! До того, как все началось, у нас было целое лето, и никто еще ничего не знал, не передавал слухов, не косился из-за плеча, и спасать то было не от чего. Я знал это, потому что со мной происходило то же самое.
— Эй, Гога, к тебе там мама пришла, — сказал в первый раз тогда Колька. И ведь понял же все сразу, ухмылялся только, но нет, не смог-таки сдержаться! Мама!
Я вижу Марго. Маленькая, со своими аккуратными волосами и острым носом. Юбка короткая. Сидит, ладони на коленях, сомкнутые губы, взгляд в дверь — будто считает и запоминает тут же, кто, сколько раз, и куда пошел. Ее от силы можно было бы принять за мою старшую сестру. Неужели только я ее так вижу?
Нет, вот ребята прошли мимо. Облизнулись (гордость, страх и злоба одновременно). Один просвистел что-то. Но все же вот — мама...
— Вы куда? — консьержка грудью начала загораживать нам путь.
— А родителям можно! — чуть резче, чем надо бы, консьержка тут все же ни при чем, отшивает ее Марго. И по нам обоим эти слова — будто наждачкой. Но я лишь крепче сжимаю ее руку и тяну вверх по лестнице.
Она цепляет каждой своей колючкой, каждой шероховатостью. То, что должно в ней отпугивать людей, смертельно привлекает меня, будто под каждую ее неровную грань у меня имеется похожая, идеально подходящая к ее части головоломки. Ее черты, и характера, и внешности, подчас дикие, неподвластные правилам и стандартам, каждый раз, возмущая всех, меня заставляют сомневаться в том, а как же может быть иначе, ведь правильно то — как раз вот так. Непохоже, внове и вопреки. Хотя нет, это вы все — вопреки, а она, и моя душа с ней — вот они то идут как раз ровным и широким путем, избегая неказистых кочковатых лесных тропинок.
Они почти что беззлобные. Кусают, но яда нет. Так, тренируются. Соседи Игоря, два паренька чуть постарше его, с гыгыканьем выходят из комнаты. Картинно закрывают дверь. Тут же, конечно, резко ее открывают, чтобы посмотреть, чем же мы успели за эти полторы секунды заняться.
— Простите, это случайно вышло!
— Случайно у тебя выходило, пока ты горшком пользоваться не научился. А это — злонамеренное действие, совершенное по ограниченности мыслительного процесса.
— Чего? — тупит первый.
— По-моему, она сказала, что ты — дурак, — поясняет второй.
Игорь выпроваживает их, запирает замок. Щелчок смущает его.
Меня тоже.
Как будто мы сейчас должны, обязаны, сделать то, что так хотели подсмотреть те ребята. ...И не то, чтобы я была против. Но я принимаюсь разглядывать полки.
— Где твоя?
— А?
Странное ощущение. Щеки будто горят. Он ведь не подумал, что я про кровать?
— Где твоя полка?
— А, вот, в углу. Но, конечно же, тут все общее.
Я вижу корешок, и рука сама тянется к книге. Игорь как-то по-особенному вздыхает. Скорее, даже дыхание затаивает. Кажется, я зашла не туда.
— Ты все еще хранишь ее?
— А ...ты помнишь?
Киваю.
— Откуда она у тебя? Это же ведь та самая? Не такая же?
— Ну да, — Игорь смущенно ерошит волосы. — Я спер ее тогда. Почти что случайно вышло. Но в библиотеку книжка вот не вернулась...
В моих руках зеленый переплет. И золоченые буквы "Королева Марго". Я раскрываю книгу.
В ноябре приезжает мама. И тут почему-то никто не путается, и не называет ее бабушкой. Хотя она тихая стала. Одной все же жить тяжело. Непривычно. Но вот как могу я жить там, где она постоянно называет комнату «ваша с Митенькой»? С умершим соревноваться тяжело. Особенно, если тебе теперь приходится носить водолазки, шарфы и высокие воротники, а тебе никто не верит. Все списали на несчастный случай.
Обнимаю ее.
Как ни странно, Марго она восприняла хорошо. Смерила жестким оценивающим взглядом (и Марго её — тоже), и заключила:
— Ну, слава Богу, что не вертихвостка какая-то!
Не то, чтобы мама в Бога верила, но говорить так — часто говорила. Зачем только? Ну, зато цепочки там всякие не заставляла носить. А то бы меня не только вруном считали, но и атеистом. Что, в общем-то, правда, и, вроде бы, так и надо. Но можно и по-другому, и тогда не надо уже.
Меня это частенько в детстве до белого каления доводило. По телевизору говорят одно, а у экрана — совсем другое, часто совершенно противоположное. Будто споря с телевизором, как будто он ответить может. Это я сейчас научился на это внимания не обращать, и совсем от рук отбился. А тогда все говорили, что я неслух — то одни, то другие. Попеременно.
Марго в ответ на такое смеется. Сейчас она чаще смеется, хотя денег совсем нет. Но я еще одну работу найду, и мы сможем наконец жить уже вместе!
Она рассказала, куда пропала той ночью. Та самая директриса, едва узнав о том, что случилось с Димкой, тут же увезла ее из лагеря. Помогала? Или прикрывала себя? Документы, думаю, она тоже подделать тогда успела. И домой тем летом Марго не вернулась - директриса оставила ее у себя, там она и жила, пока не перебралась в Питер. И еще Марго показала мне свой шрам. Что-то в этом есть такое…судьбоносное. И очень интимное. У нас обоих травмы на шее, на месте, связанным с дыханием. Со свободой и жизнью. И нам обоим их оставил один и тот же человек. Она скрывает свой шрам волосами, я защищаю свою шею шарфом. Такой маленький тайный орден, только на двоих. Орден Шрама и Шарфа. И я мог бы поклясться, что к ее шраму она не позволит прикоснуться никому. Так же, как и я – к своей шее. Но ей – можно. И мне – можно. Потому что мы понимаем, в чем тут суть. О Димке мы почти не говорим. Это одинаково больно и тяжело нам обоим, с какой стороны ни посмотри.
В какой-то момент я не выдержала. Я не выдержала, просто встала и ушла. Вышла в двери. Это оказалось так легко! Как же просто это оказалось! Я поразилась — неужели это и всегда было таким несложным: просто встать и уйти, если тебе плохо? Сказать "нет", если не хочешь?
..Нет, не всегда. Мне нужна была опора. Ориентир, точка отсчета. И сейчас у меня это есть.
Сплетни не прошли незамеченными. Даже то, что Игорь перестал встречать меня у всех на виду, не помогло. Меня вызывали на педсовет. Не знаю, как я через это прошла. И как вернулась в школу на следующее утро. И почему не развернулась ни тогда, когда меня вызвали, ни тогда, когда залезали без рук в мое белье, ни сразу после. Только на следующий день. До меня будто наконец дошло то, что со мной сделали. Изнасиловали, облили грязью все сокровенное и дорогое, и все это с одобрения и поддержки других. Насилие никогда не может быть в воспитательных целях. Боль — это боль. А унижение — это унижение.
На меня смотрят мои сослуживцы, на меня смотрят те, кого я бы могла даже назвать если не друзьями — так приятелями, на меня смотрят вонючие незнакомые дяденьки с волосами в ноздрях, и все цокают языками: не так, не так! Достойна ли женщина счастья, если она учитель? Насколько допустима разница в возрасте? Если, конечно, старше женщина, если мужчина — то он-то молодец. Как можно спать с человеком и потом идти и с ясным взором учить его одногодок? Не слишком ли это гадко? Почему-то никого не смущает тот факт, что Игорь — совершеннолетний мужчина. Да, мужчина! Помужественнее вас вот, с ноздрями, и вас. А как, спрашиваю, себя чувствует преподаватель профучилищ, или курсов переподготовки? Где ученики и много старше учителя бывают. Почему там не возникает педсоветов, вызовов дяденек и ощущения, будто ты голая посреди улицы?
— Разберемся, — говорит дяденька. Но, чувствую по его нервным коленкам, он и в себе разобраться то не может. Замолкаю. И все тоже молчат. Невозможно что-то доказать, когда решение уже принято, мнение составлено. Каждое слово, любое слово, тут будет трактоваться только в пользу той точки зрения, что уже принял человек. Я это понимаю слишком поздно.
Но все же понимаю.
Октябрине Михайловне она сразу не понравилась. Высокомерная, сверлит глазами своими черными, рука аж сама тянется крест наложить. Да и разница-то какая! Едва ли не десяток лет! Всю жизнь за их спинами судачить будут. Ну да разве поспоришь с ними, с молодыми? Себе дороже.
И все бы можно было бы списать на какое-то, едва ли не врожденное, качество неприятия другой женщины, кроме себя, рядом с уже выросшим вдруг сыном, но что-то не давало Октябрине Михайловне покоя. Не нравилось ей ее имя, нехорошее оно, не к добру! Может, из-за Булгакова? [1]
— Маргарита! Ишь ты! — ворчала она, ворочаясь с боку на бок в кровати. — Знаем мы вас, фиалок-анемонов!
За сердце тянуло, и она, как часто бывало, стала опять перебирать Митины вещи. Так задумаешься немного, увлечешься — и будто и не уходил он никуда, рядом всё. Хотя это в последнее время давалось ей все сложнее и сложнее.
Его школьные тетради: черновики, исписанные, будто во время землетрясения, и чистовые — ровным почерком, будто другой человек писал. Переписка с кем-то... Октябрина Михайловна и сейчас не стала особо вглядываться, ну как ж это, в чужие письма лезть? ...А вот эти письма Митя — не отправил? Несколько довольно измятых листков, исписанных, будто на бегу, знакомым почерком, лежали среди вороха вскрытых конвертов от незнакомых ей ребят из разных городов такой большой страны. Невольно она развернула одно.
«Привет, упрямое существо! Но, знаешь, я, кажется, еще более упрямый, и скоро ты поймешь, почему. Марго, ты же, наверное, и не поверишь, когда увидишь меня…»
Марго!.. Маргарита!
Не имея никаких фактов, никаких доказательств, ни чьих слов, кроме этих, из письма сына, Октябрина Михайловна неожиданно все-все поняла. И ей стало страшно. Эта женщина отняла у нее старшего сына! А теперь добралась, нашла, и хочет отнять младшего.
Ей представился огромный паук с глазами того самого цвета, что и у Маргариты, который плетет, плетет свою паутину, и затягивает в нее своими нитями то одного, то другого, после чего от жертвы остается лишь высохшая кожица. Наваждение было настолько сильным, что казалось – протяни руку, и сможешь порвать эту нить, освободить жертву, в которой почему-то все более и более явно проступали черты Игорька…
— Ну уж нет! – едва ли не прокричала Октябрина Михайловна, и изо всей силы метнула в паука тапок. Паук исчез. Тапочек, отскочив от стены, упал в угол. Ногам стало холодно. Но этого она как будто и не заметила, и, вдруг разом успокоенная, пошла обратно к кровати. Спать.
Эти дни пахли гарью. Я прихожу, как с пожара, черная от злобы и без гроша за душой. Игорь — приходил с пожара, и без "как". Тут это было без сравнения. Без аллегорий. Клянусь, он нарочно устроился пожарным, чтобы, отправляясь в очередной рейд в поисках работы, я волновалась не о себе, и не о том, что им уже известно, а о нем. Это поразительно, но, работая с огнем, он так и не бросил курить! У него сильные руки. Он справлялся. Приходил вот только с запахом гари. Он въедался в его кожу, и напоминал о себе, даже если смена выдавалась спокойной.
И даже порою поём... Только челюсти сводит, и выходит что-то совсем некрасивое.
А в голове все вертится, вертится! И, при всем однообразии дней, при всей ходьбе по кругу и заученности куплетов, внутри творится полный кавардак. И нет ничего, что бы цепляло, облекало мысль в плоть, а плоть – в близость духа. У меня даже мелькала мысль вернуться. Вернуться туда, домой, где, пусть уже нет его, но все же витает его тяжелый и привычный дух, только чтобы найти то, что мне давно знакомо и понятно. Найти точку опоры, старт, чтобы можно было от чего-то оттолкнуться и пойти, может, чуть другой дорогой. Более ровной и прямой. И поэтому я так замерла, когда, среди мокрой зелени, увидела знакомое лицо. Повзрослевшее, раскрывшееся, но такое узнаваемое! Откуда-то из самой сути моей жизни, на которую уж только потом налепилось все это невнятное, непрозрачное, серое, грязное… Все то, что не мое. Я боялась его спугнуть, и, одновременно, мне так захотелось вцепиться в его руку, будто, если я тотчас этого не сделаю, меня унесет тем самым ветром, и — всё. Будут потеряны все шансы, и я никогда-никогда больше не смогу изменить свою жизнь. Снова тереблю свой кулон в форме пера. Там уже поистерлись грани рисунка. Можно ли придавать случайной встрече столь важное значение? Считать оказию судьбой? Не знаю. Но тогда я посчитала именно так. И не знала, как этот случай растянуть на всю мою жизнь, потому что это было то, что я и искала.
Глава 17. Осуждающие взгляды
— Представляешь, — говорю я Марго в начале осени, — выходит сейчас из школы такая мадам, на курицу похожа, и прямо ко мне идет. И идет так странно, будто неудобно, и будто что-то не то делает, хотя видно же, что она... из ваших.
— Из учителей что ли?
— Ну да. Только важнее еще.
— Ага, завуч. И что же?
Я рассказываю, а Марго уже чувствует что-то не то. Наверное, зря я про это упомянул, но деваться уже некуда, раз начал – Марго все равно все из меня вытянет по дороге. Лучше сам, попроще.
— Ну вот, подходит, и говорит: "Мальчик, зря ты тут. Маргарите Васильевне ты ни к чему, да и людей смущаешь, мельтешишь под окнами. Родители начинают вопросы задавать. Неудобные. Ты бы тут больше не появлялся…". И глянула так, посуровее, чтобы я оценил. И ее, и родителей, и окна ваши.
Я рассказываю все со смехом, стараясь придать как можно более комичную окраску этому разговору, в котором я сам-то и слова не сказал, но вот Марго становится все мрачнее и мрачнее.
— И... Что ты думаешь? — наконец спрашивает она. Осторожно так, слова подбирает. Будто, если скажет их чуть больше, или чуть громче, я от одного ее дыхания улечу.
— Да вот, — говорю, — есть у меня мысль. С тобой посоветоваться хотел.
И молчу. Для большей трагичности. Блин, ладно, нехорошо это!
— Думаю вот усы отрастить. И бороду. И мышцы накачать, чтобы побольше казались. Как думаешь, так я смогу постарше казаться?
Теперь она молчит. Ну вот, доигрался я.
— Хмуриться вот так же, как ты сейчас, могу еще. Вот, смотри. — И скорчил рожу. — И представь еще, вот, смотри, — тут речь стала уже совсем нечеткой из-за приложенных к лицу пальцев, — усы и борода. Как тебе? А?
А она собрала все эти мои усыбородые пальцы, сложила их в своих ладошках, отчего мне показалось, что вместо пальцев у меня просто какая-то мятая промокашка, и говорит:
— Игорь, и так хорошо.
Но хорошо все же не было. На встречи Марго приходила сама не своя. Встречать ее после школы она мне тоже запретила, хотя я все равно встречал иногда, просто не у самых ворот, подальше. Пару раз даже отменяла свидания, а, когда я, так и не выдержав, набирал ее номер, она отвечала очень-очень коротко. Но я все равно мог расслышать всхлипы. Как вот можно слышать то, что ты слышать не можешь?! Точнее, то, что слышать невыносимо, но ты все равно вслушиваешься и вслушиваешься, одновременно надеясь и услышать, и не услышать этот звук? Я ненавижу, когда Марго плачет. И ненавижу тех, кто заставляет ее это делать. А они с полной серьезностью считают, что спасают — и ее, и меня! Да будто кто вас просил! До того, как все началось, у нас было целое лето, и никто еще ничего не знал, не передавал слухов, не косился из-за плеча, и спасать то было не от чего. Я знал это, потому что со мной происходило то же самое.
— Эй, Гога, к тебе там мама пришла, — сказал в первый раз тогда Колька. И ведь понял же все сразу, ухмылялся только, но нет, не смог-таки сдержаться! Мама!
Я вижу Марго. Маленькая, со своими аккуратными волосами и острым носом. Юбка короткая. Сидит, ладони на коленях, сомкнутые губы, взгляд в дверь — будто считает и запоминает тут же, кто, сколько раз, и куда пошел. Ее от силы можно было бы принять за мою старшую сестру. Неужели только я ее так вижу?
Нет, вот ребята прошли мимо. Облизнулись (гордость, страх и злоба одновременно). Один просвистел что-то. Но все же вот — мама...
— Вы куда? — консьержка грудью начала загораживать нам путь.
— А родителям можно! — чуть резче, чем надо бы, консьержка тут все же ни при чем, отшивает ее Марго. И по нам обоим эти слова — будто наждачкой. Но я лишь крепче сжимаю ее руку и тяну вверх по лестнице.
Она цепляет каждой своей колючкой, каждой шероховатостью. То, что должно в ней отпугивать людей, смертельно привлекает меня, будто под каждую ее неровную грань у меня имеется похожая, идеально подходящая к ее части головоломки. Ее черты, и характера, и внешности, подчас дикие, неподвластные правилам и стандартам, каждый раз, возмущая всех, меня заставляют сомневаться в том, а как же может быть иначе, ведь правильно то — как раз вот так. Непохоже, внове и вопреки. Хотя нет, это вы все — вопреки, а она, и моя душа с ней — вот они то идут как раз ровным и широким путем, избегая неказистых кочковатых лесных тропинок.
***
Они почти что беззлобные. Кусают, но яда нет. Так, тренируются. Соседи Игоря, два паренька чуть постарше его, с гыгыканьем выходят из комнаты. Картинно закрывают дверь. Тут же, конечно, резко ее открывают, чтобы посмотреть, чем же мы успели за эти полторы секунды заняться.
— Простите, это случайно вышло!
— Случайно у тебя выходило, пока ты горшком пользоваться не научился. А это — злонамеренное действие, совершенное по ограниченности мыслительного процесса.
— Чего? — тупит первый.
— По-моему, она сказала, что ты — дурак, — поясняет второй.
Игорь выпроваживает их, запирает замок. Щелчок смущает его.
Меня тоже.
Как будто мы сейчас должны, обязаны, сделать то, что так хотели подсмотреть те ребята. ...И не то, чтобы я была против. Но я принимаюсь разглядывать полки.
— Где твоя?
— А?
Странное ощущение. Щеки будто горят. Он ведь не подумал, что я про кровать?
— Где твоя полка?
— А, вот, в углу. Но, конечно же, тут все общее.
Я вижу корешок, и рука сама тянется к книге. Игорь как-то по-особенному вздыхает. Скорее, даже дыхание затаивает. Кажется, я зашла не туда.
— Ты все еще хранишь ее?
— А ...ты помнишь?
Киваю.
— Откуда она у тебя? Это же ведь та самая? Не такая же?
— Ну да, — Игорь смущенно ерошит волосы. — Я спер ее тогда. Почти что случайно вышло. Но в библиотеку книжка вот не вернулась...
В моих руках зеленый переплет. И золоченые буквы "Королева Марго". Я раскрываю книгу.
***
В ноябре приезжает мама. И тут почему-то никто не путается, и не называет ее бабушкой. Хотя она тихая стала. Одной все же жить тяжело. Непривычно. Но вот как могу я жить там, где она постоянно называет комнату «ваша с Митенькой»? С умершим соревноваться тяжело. Особенно, если тебе теперь приходится носить водолазки, шарфы и высокие воротники, а тебе никто не верит. Все списали на несчастный случай.
Обнимаю ее.
Как ни странно, Марго она восприняла хорошо. Смерила жестким оценивающим взглядом (и Марго её — тоже), и заключила:
— Ну, слава Богу, что не вертихвостка какая-то!
Не то, чтобы мама в Бога верила, но говорить так — часто говорила. Зачем только? Ну, зато цепочки там всякие не заставляла носить. А то бы меня не только вруном считали, но и атеистом. Что, в общем-то, правда, и, вроде бы, так и надо. Но можно и по-другому, и тогда не надо уже.
Меня это частенько в детстве до белого каления доводило. По телевизору говорят одно, а у экрана — совсем другое, часто совершенно противоположное. Будто споря с телевизором, как будто он ответить может. Это я сейчас научился на это внимания не обращать, и совсем от рук отбился. А тогда все говорили, что я неслух — то одни, то другие. Попеременно.
Марго в ответ на такое смеется. Сейчас она чаще смеется, хотя денег совсем нет. Но я еще одну работу найду, и мы сможем наконец жить уже вместе!
Она рассказала, куда пропала той ночью. Та самая директриса, едва узнав о том, что случилось с Димкой, тут же увезла ее из лагеря. Помогала? Или прикрывала себя? Документы, думаю, она тоже подделать тогда успела. И домой тем летом Марго не вернулась - директриса оставила ее у себя, там она и жила, пока не перебралась в Питер. И еще Марго показала мне свой шрам. Что-то в этом есть такое…судьбоносное. И очень интимное. У нас обоих травмы на шее, на месте, связанным с дыханием. Со свободой и жизнью. И нам обоим их оставил один и тот же человек. Она скрывает свой шрам волосами, я защищаю свою шею шарфом. Такой маленький тайный орден, только на двоих. Орден Шрама и Шарфа. И я мог бы поклясться, что к ее шраму она не позволит прикоснуться никому. Так же, как и я – к своей шее. Но ей – можно. И мне – можно. Потому что мы понимаем, в чем тут суть. О Димке мы почти не говорим. Это одинаково больно и тяжело нам обоим, с какой стороны ни посмотри.
***
В какой-то момент я не выдержала. Я не выдержала, просто встала и ушла. Вышла в двери. Это оказалось так легко! Как же просто это оказалось! Я поразилась — неужели это и всегда было таким несложным: просто встать и уйти, если тебе плохо? Сказать "нет", если не хочешь?
..Нет, не всегда. Мне нужна была опора. Ориентир, точка отсчета. И сейчас у меня это есть.
Сплетни не прошли незамеченными. Даже то, что Игорь перестал встречать меня у всех на виду, не помогло. Меня вызывали на педсовет. Не знаю, как я через это прошла. И как вернулась в школу на следующее утро. И почему не развернулась ни тогда, когда меня вызвали, ни тогда, когда залезали без рук в мое белье, ни сразу после. Только на следующий день. До меня будто наконец дошло то, что со мной сделали. Изнасиловали, облили грязью все сокровенное и дорогое, и все это с одобрения и поддержки других. Насилие никогда не может быть в воспитательных целях. Боль — это боль. А унижение — это унижение.
На меня смотрят мои сослуживцы, на меня смотрят те, кого я бы могла даже назвать если не друзьями — так приятелями, на меня смотрят вонючие незнакомые дяденьки с волосами в ноздрях, и все цокают языками: не так, не так! Достойна ли женщина счастья, если она учитель? Насколько допустима разница в возрасте? Если, конечно, старше женщина, если мужчина — то он-то молодец. Как можно спать с человеком и потом идти и с ясным взором учить его одногодок? Не слишком ли это гадко? Почему-то никого не смущает тот факт, что Игорь — совершеннолетний мужчина. Да, мужчина! Помужественнее вас вот, с ноздрями, и вас. А как, спрашиваю, себя чувствует преподаватель профучилищ, или курсов переподготовки? Где ученики и много старше учителя бывают. Почему там не возникает педсоветов, вызовов дяденек и ощущения, будто ты голая посреди улицы?
— Разберемся, — говорит дяденька. Но, чувствую по его нервным коленкам, он и в себе разобраться то не может. Замолкаю. И все тоже молчат. Невозможно что-то доказать, когда решение уже принято, мнение составлено. Каждое слово, любое слово, тут будет трактоваться только в пользу той точки зрения, что уже принял человек. Я это понимаю слишком поздно.
Но все же понимаю.
Глава 18. Запах гари
Октябрине Михайловне она сразу не понравилась. Высокомерная, сверлит глазами своими черными, рука аж сама тянется крест наложить. Да и разница-то какая! Едва ли не десяток лет! Всю жизнь за их спинами судачить будут. Ну да разве поспоришь с ними, с молодыми? Себе дороже.
И все бы можно было бы списать на какое-то, едва ли не врожденное, качество неприятия другой женщины, кроме себя, рядом с уже выросшим вдруг сыном, но что-то не давало Октябрине Михайловне покоя. Не нравилось ей ее имя, нехорошее оно, не к добру! Может, из-за Булгакова? [1]
Закрыть
Октябрина Михайловна сравнивает Марго с героиней романа "Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова
— Маргарита! Ишь ты! — ворчала она, ворочаясь с боку на бок в кровати. — Знаем мы вас, фиалок-анемонов!
За сердце тянуло, и она, как часто бывало, стала опять перебирать Митины вещи. Так задумаешься немного, увлечешься — и будто и не уходил он никуда, рядом всё. Хотя это в последнее время давалось ей все сложнее и сложнее.
Его школьные тетради: черновики, исписанные, будто во время землетрясения, и чистовые — ровным почерком, будто другой человек писал. Переписка с кем-то... Октябрина Михайловна и сейчас не стала особо вглядываться, ну как ж это, в чужие письма лезть? ...А вот эти письма Митя — не отправил? Несколько довольно измятых листков, исписанных, будто на бегу, знакомым почерком, лежали среди вороха вскрытых конвертов от незнакомых ей ребят из разных городов такой большой страны. Невольно она развернула одно.
«Привет, упрямое существо! Но, знаешь, я, кажется, еще более упрямый, и скоро ты поймешь, почему. Марго, ты же, наверное, и не поверишь, когда увидишь меня…»
Марго!.. Маргарита!
Не имея никаких фактов, никаких доказательств, ни чьих слов, кроме этих, из письма сына, Октябрина Михайловна неожиданно все-все поняла. И ей стало страшно. Эта женщина отняла у нее старшего сына! А теперь добралась, нашла, и хочет отнять младшего.
Ей представился огромный паук с глазами того самого цвета, что и у Маргариты, который плетет, плетет свою паутину, и затягивает в нее своими нитями то одного, то другого, после чего от жертвы остается лишь высохшая кожица. Наваждение было настолько сильным, что казалось – протяни руку, и сможешь порвать эту нить, освободить жертву, в которой почему-то все более и более явно проступали черты Игорька…
— Ну уж нет! – едва ли не прокричала Октябрина Михайловна, и изо всей силы метнула в паука тапок. Паук исчез. Тапочек, отскочив от стены, упал в угол. Ногам стало холодно. Но этого она как будто и не заметила, и, вдруг разом успокоенная, пошла обратно к кровати. Спать.
***
Эти дни пахли гарью. Я прихожу, как с пожара, черная от злобы и без гроша за душой. Игорь — приходил с пожара, и без "как". Тут это было без сравнения. Без аллегорий. Клянусь, он нарочно устроился пожарным, чтобы, отправляясь в очередной рейд в поисках работы, я волновалась не о себе, и не о том, что им уже известно, а о нем. Это поразительно, но, работая с огнем, он так и не бросил курить! У него сильные руки. Он справлялся. Приходил вот только с запахом гари. Он въедался в его кожу, и напоминал о себе, даже если смена выдавалась спокойной.
