Все время ждать тебя

— А я и беру.
       — …Что?
       Наверное, если рядом с тобой кто-то делает слишком много пауз, они начинают копиться в твоем организме, и вызывают замедление мыслительных процессов. Такая вот пассивная ретардация. Он шутит?
       — О... Неловко вышло. Я журналист… Ну, не то, чтобы по профессии — по призванию скорее. Есть у нас в конторе своя газетенка. Я почти все сам там делаю! И материал собираю, и рецензирую, и фото даже увлекаюсь, и печатаю… И вот, возникла мысль написать статью о полетах Аэрофлота. Так сказать, взгляд изнутри.
       Здравствуйте, дорогая редакция. Во первЫх строках своего письма хочу сказать, что мерзкими приемами вы пользуетесь (зачеркнуто), отвратные (тут неразборчиво) вас (снова простите за почерк)…
       — Это не основная моя работа, конечно. Не подумай уж. Но по пути из командировки — просто на душу легло.
       Да уж, неловко. Как вся моя жизнь. Ленар же, похоже, чувствовал себя распрекрасно.
       Я все еще молчала.
       — А ты... Вы подумали, что это свидание? – Акцент был на «подумали», а не на «свидание». — Неловко вышло, — снова добавил Ленар, но, похоже, он и сам в это не верил.
       Не основная. По пути. Между делом. Газетенка. Карта легла. А что такого?
       Интуиция на то и дана, чтобы не клеить то, что не клеится. Сердце болезненно сжалось.
       Цветы еще эти…
       Дома я пинала подушку. Надо всей картиной реяла ухмылочка второго пилота: "А? Как я её? Мужи-и-ик, понимаешь! Дай пять!". Бывших мужей надо тоже зачеркивать, сразу.
       
       В открытое окно моросил дождь. Мне захотелось ощутить его на своей коже, каждое тонкое и пугливое прикосновение. Захватив зонт, я вышла из дома.
       Земля была хлипкой, дожди этим летом шли часто. Я пошла вдоль железной дороги, петляя между деревьями. Тут либо туда, либо обратно. Сегодняшний день ввел меня в подавленное состояние. Казалось бы, дождь, хмурость, должны усиливать, нагнетать эффект? Но на меня это действовало обратно, успокаивающе. Как будто кто-то тебя понимал. Я тихонько стала напевать. В голове все крутилась эта песенка, кроме начала припева ее никто и не знает. «Маргарита! Трам-пам-пам-пам па-па-па па-пам-пам!» ^[1] Почему я ее вспомнила?
       Ах, вот. Чуть вдалеке послышался ее голос.
       Они вместе сидели на лавочке, под одним большим зонтом, и что-то обсуждали. Не предполагала, что встречу их здесь. Я уже довольно далеко отошла от дома. Маргаритка мерила отца взглядом, будто не оценила его шутки.
       — Откуда тут чайка?
       — Ну да, правда чайка.
       Они вместе задрали головы и смотрели куда-то ввысь.
       — Ну, чайки... Они же не особо разборчивые. Всегда найдут, чем поживиться. Эй, Рита, ну что ты, ну не грусти!
       — Почему мы не можем уехать, улететь? Совсем далеко. Что нам тут делать? Никто же не будет спрашивать.
       — Дом на берегу озера? И много чаек вокруг?
       — Угу. Чтобы горланили по утрам. И шалаш, — передразнила она. — ...Ты прав, я не смогу там жить.
       Она стянула с волос бантики, с видимым удовольствием взъерошила шевелюру.
       — Не хочу их носить. Чувствую себя просто дурой.
       — Все девочки носят. И ты очень мило в них выглядишь, — возразил сосед. Впрочем, слабо. Скорее, озвучил факт.
       — Я — не все девочки, — огрызнулась она.
       — Ты уникальная, второй такой нигде нет, — снова факт. Если б мне такое говорили в детстве! Она откинулась на его плечо, вздохнула.
       — Знаешь, мне казалось, что будет легче. Нам, вдвоем, — девочка говорила уже мягче. — Но, Игорь, легче не становится, клубок как будто закручивается все туже и туже, и больше нет сил сдерживать его натиск. Ощущаю себя, как шпион в чужом государстве, родины которого давно уже нет. ...Извини, я знаю, что ты скучаешь без нее, но я — нет. Совсем.
       Сосед гладил ее по волосам.
       — Надо потерпеть. Просто еще немного потерпеть. — Фраза звучала очень заученно.
       — А ты сам-то — как? — Девочка резко выкрутилась из объятий, всем корпусом, с вызовом, подалась к нему. Точно хорек в угрожающей позе. — У самого-то терпелка еще не закончилась? Ну и насколько ее еще хватит? Год? Пять? А если все десять?
       Она швырнула оба банта на землю.
       — Рита, прекрати. Ты жестока.
       — Не это ли ты во мне любишь?
       — Я просто тебя люблю. Помнишь про это? И я тоже торопил время, и очень долго тебя ждал. Помнишь?
       — Это совсем не то же самое. Тебе не приходилось притворяться. Тебе не приходилось быть со мной бок о бок каждый день, и каждый день расписываться в собственном бессилии над ситуацией. Ты просто жил.
       "Ты же помнишь, как все это было!" — слова проклюнулись в памяти, как запоздалый росток в сентябре. Каким странным мне показался этот разговор. Их — ее — слова, тон, поведение... Стоп. Я сейчас опять их подслушивала? Вот так, застряла меж двух деревьев, стояла и слушала? Ах, все совершенно случайно, в этом нет ничего нездорового!
       Пошевелившись, я себя все же выдала. Сейчас надо сделать вид, что я просто так тихо шла (и вот только что подошла), что они, увлеченные разговором, только-только меня и заметили. При приближении оба они подняли головы. Я чисто механически кивнула им, сосед ответил. Маргаритка же вытянула шею, выдвинулась вперед, будто загораживая отца. Обычно дети прячутся за родителей, эта не из таких.
       Пройдя вперед на десяток шагов, я обернулась. Странная пара.
       

       
       Часть 2. Забытое

       

       Глава 3. Это моя собака!

       
       Вообще, это была моя собака. Она не была первой из тех, кого я, не выдержав, притащил домой. Из этих самых, которые из подворотни, с жалостливыми глазами и торчащими ребрами. В плане ребер и подворотни Аскольд ничем от прочих не отличался, тут мать только брови выше челки подняла (чуть позже этот же жест повторил и отец, но что делать то?). Но вот глаза... Да что там глаза — мокрый, тощий, с частично облезшей шерстью, пес держал свою голову так высоко, что никто и подумать не мог, что его титул может быть ниже графа. Клянусь Богом (да не услышит меня парторг), столь высокородное создание уж точно не будет предаваться таким низостям, как обдирание обоев или устраивание вонючих луж для обозначения своей территории, — говорил я им, вот прямо такими же словами. Я им гордился. Будто вот сам со щенка вырастил.
       — Что за имя такое - Аскольд? — удивлялся отец. — Назови его... Ну хоть д`Артаньян, если уж так хочешь - все больше собаке подходит. А то будто барская морская свинка.
       Малёк-Игорек засмеялся такому сравнению, вот же, нашел шутку. Ну да что с него, карапуза, взять?
       К собаке малёк не подходил, боялся: это гордое существо в черных пятнах на всех своих четырех лапах было ростом едва ли не выше Гошки, стоящего на двух. Как же забавно было наблюдать, когда они сталкивались в нашем тесном коридоре! Они обходили друг друга стороной, пластаясь по стене, вот оба, вот шапито! Даже собака! Хотя Аскольд никого не боялся, он в жизни ни разу не струсил. Собака, достойная человека!
       Но тут каждый раз была просто сцена! Как в цирке побывал. Аскольд — тот все учтиво, да по-графски, по-своему. А Гошка — опрометью. Мошкой. Гошка-мошка. Ха! Запомнить надо.
       Шли недели, и бровь отца все еще ползла вверх вместе с его удивлением. Хотя, чего тут удивительного то? Я отличник... Ну, почти. Ребята во дворе меня уважают. Может, боятся даже, но не сильно, что я, страшный что ли? Пионером недавно стал — и не смог бы сдержать слово, и самостоятельно ухаживать за собакой? Что ж это был бы за пионер то такой?
       — Молодец, Димка! — как-то раз заметил отец. — Растешь!
       И потрепал меня по плечу. С его стороны это было высшей формой похвалы. Даже за пятерку по труду он так не хвалил. Головой только кивал и мычал одобрительно.
       А вот мама мне все припоминала.
       — Интересно, насколько тебя еще хватит? — нет-нет, да и спросит она. Собак, и правда, в этом доме побывало уже не мало. Наверное, и десяток наберется. Жалко же их. Но я и сам был маленький. И обязанности у меня тоже тогда должны были быть маленькими. Большинство из них мы откармливали немного, чтобы уж не такие страшные были, учили там всему — и отдавали кому-то. На дачу, наверное. Или родственникам в деревню, откуда ж я знаю. Но кто-то и просто убегал... И что им у нас не жилось?
       Но Аскольд ко двору пришелся. Хотя и двора у нас никакого и не было, а была просто квартира. И жил он у меня тогда вот уже больше шести месяцев.
       С тех пор, как я стал гулять с Аскольдом, ребятня мне, наверное, даже завидовала. Мальчик с собакой: оба уверенные, с сильным взглядом — ну как с афиши только что сошли — я это в зеркале видел. За помощью вот даже обращались. А иногда, когда видел какую-то несправедливость, я и сам приходил. С Аскольдом. Я старался рассуждать честно, открыто. Ни от кого камень за спиной не прятал: всегда все аргументы проговаривал вслух.
       — Ну вот смотри, — говорил я, — ты в своем дворе? Нет, не в своем. Кто сильнее, ты или я? Конечно же ты. Ты и старше, и в секции занимаешься, а я только бегаю хорошо. Кого больше, нас или вас? Сейчас больше нас, но ты позже и своих можешь позвать, и тогда вас станет больше. У кого есть самая замечательная и верная собака, у тебя или у меня? У меня. И что будет, если я ее, такую большую, спущу с поводка? А вы тут же удерете, даже если и придете всей оравой. Потому что бегает Аскольд быстро, зубы у него острые, а челюсти — арматурой не разожмешь.
       Мальчишки из соседних дворов перестали сюда нос казать. А если и кому-то из наших охота была позадираться, и повыкрикивать, что я, мол, выше других себя ставлю, то и тут Аскольд был.
       Может, к счастью, что так ни разу и не удалось спустить собаку ни на кого, хотя, должно быть, та еще была бы комедия. Но иногда, когда я, вот так, рассуждал вслух, пес смотрел на меня, будто действительно все понимает. И будто он-то благороднее всяких там погонь и дворовых мальчишек. И что, если и придется за кем-то на самом деле погнаться, то это будет исключительно из уважения ко мне.
       Через год Игорек сам подвинул миску Аскольду. На тесной кухне набились мы все, вчетвером, ужинали, да соседка еще забежала, и собака стояла на пороге прямо в задумчивости, не нарушит ли она границ, и соблюдет ли она свой графский этикет. Гошка долго мерился с ним взглядом, но, в конце концов, подвинул миску. Трусливо, как обычно, кончиком носка. Даже сам этот носок в корме испачкал. Я наблюдал. Как пить дать, Аскольд сейчас поднимет голову, развернется, и отужинает позже. Но пес начал есть, и, когда доел, подвинул носом миску обратно. И постепенно, все так же боязно, Игорек начал его подкармливать.
       Собака хватала зубами угощение, а Игорек каждый раз тут же принимался рассматривать свои пальцы: как же удивительно, они все целые и на месте! Вот шапито!
       Уже зимой, Гошка пялился в книжку с картинками и пытался учить буквы. Я сам ее ему подсунул, уж больно забавно он это делал. Ну и полезно, конечно же, полезно. Пес пришел и улегся рядом. Гошка с удовольствием откинулся на теплый собачий бок.
       Вот еще не хватало!
       — Аскольд, ко мне! — тут же скомандовал я. — Сидеть!
       У Игорька стало такое лицо, что будто он в чем-то провинился, хотя не было сказано ни слова упрека. И оно оставалось с ним до вечера.
       Уже перед сном, я окликнул шепотом брата:
       — Эй, мелкий! Слыш?
       — Чего? — откликнулся уже совсем сонный Гошка.
       — Не. Корми. МОЮ. Собаку. Слыш?
       Малек в последнее время повадился пихать всякую дрянь собаке в пасть.
       — Слышу.
       — Это — МОЯ собака. И кормить ее должен только я. Понятно?
       — Понятно. Ты хочешь, чтобы Асольд только тебя слушался. И даже папу не слушался.
       Как же бесит, когда он так перевирает его кличку. Уже устал поправлять. Но сочетание "кс" никак не хотело даваться брату. Казалось бы, что проще? Почти как "кис-кис".
       — Не корми мою собаку, — только и повторил я. И отвернулся к стенке.
       Ночью мне снилось, как пес лижет Гошке пальцы и скулит, чего никогда не бывало в жизни.
       
       В этот день во дворе никого не было. Метель распугала даже самых стойких. Тоска, а не день! Ну совсем никого! Малек и пес были заняты игрой, по уровню интеллекта равнозначно доступной им обоим: Игорек кидал резинового пупса, а пес его ловил. Лай и смех. Скучно.
       — Аскольд, ко мне!
       Но пес был увлечен игрой и не отреагировал.
       — Аскольд, гулять! — снова скомандовал я. И пес даже повернул голову, но все же снова вернулся к пупсу и мелкому. Вот этого я как-то даже не понял, и с минуту стоял с вытаращенными глазами.
       — Аскольд! Я сказал — гулять! — ненавижу, когда меня доводят до того, что приходится кричать. А пес еще и недоумевает, и снова не двигается с места. Тут я совсем взбесился, быстро натянул куртку, штаны, шапку, притащил ошейник с поводком, прямо в обуви прошагал в комнату и нацепил их на собаку. Аскольд же еще и не хотел со мной идти, и на улицу мне пришлось его просто тащить!
       Кто ж знал?
       Вернулся с прогулки я тогда один.
       — Убежал, — только и сказал я родителям. Говорить совсем не хотелось. Родители снова пожали плечами (а, ну вот все и кончилось!), а Игорек...
       Игорек вдруг бросился на меня с кулаками и завопил:
       — Что ты с ним сделал? Куда ты дел моего Асольда??
       — Это МОЯ собака! — только и смог выдавить я. Его маленькие кулачки не причиняли мне особого вреда, куртка была толстой, а малек... Малек был маленьким. И он так и стоял, колотил меня еще минут пять, пока совсем не выдохся. И только тут он разревелся, а мама сообразила увести его за руку и вытереть сопли.
       

       Глава 4. Вожатый

       
       Я писал ей по письму в неделю. Иногда — по целых два. Никогда бы не мог подумать, что можно столько рассказать одному человеку. Да и как — письмом! Настоящим, не запиской какой-нибудь на полстранички, а настоящим большим письмом на несколько листов! И это я-то, я, который лучше устно хоть целый учебник перескажет, чем сочинение только по одной теме писать. Я и Марго бы лучше устно. По телефону. Но номер она не оставила, всегда отвечала, что телефон у них вовсе не проведен. Не к соседям же бегать? А я бы и к соседям...
       Марго отвечала. Не на каждое письмо, но я же и пишу много, разве угонишься? Как же мне это нравилось — как птичка, чирик-чирик, легкая! Вроде и ни о чем, но, нет-нет, да и проскальзывало в ее письмах вот это вот "я пионервожатая, а ты — мальчик из отряда". И в такие моменты — я всегда представлял ее рядом, когда читал ее строки — она казалась сразу и старше, и выше как-то. В моем-то собственном воображении!
       Марго... Как ей подходило это имя! Резкое, четкое, звучное, с завитком на конце. Как прядь волос, игриво сдуваемая с лица бесстыдными губками. Я ждал ее. Ее ноги, плавность движений, поворот головы, складочку между бровей, в которой было сосредоточено все ее упрямство. Ее смех невпопад, передергивание плеч. Вихрь песка из-под каблуков ее туфель. Ее юбки, из которых она уже выросла, но будто не знала об этом. Её.
       Нет, разумеется, резко она меня не отшивала. Но из слов, целого их нагромождения, порой так и читалась вот эта вот мысль, где я, а где ты. Как кошка, которая, играя, начинает царапать хозяина.
       И меня это жутко бесило.
       И, казалось бы, сколько можно биться в закрытую дверь? Но дверь то ведь и не то, чтобы заперта... И, может, замок все-таки не выдержит?
       По пути я запустил руку в почтовый ящик. Газета. Газета, такая плотная и большая — это просто символ разочарования и моих ежедневно разбитых надежд. Ведь могло же, могло, среди ее страниц затеряться и ее письмо, совсем крохотное, но — ее?! И на этот раз письмо действительно было.