Но это была уже совсем иная темень – привычная, земная; солнце закатилось за край ривалонского простора, и под небесным куполом воцарилась ночь.
Он так и не мог вспомнить привидевшийся ему странный сон, тот оставил за собой лишь странное чувство тоски, не понять даже, отчего и по чему.
Некоторое время понадобилось, чтобы понять – он просто жив, и ещe лежит на повозке. Ночной воздух казался чересчур горячим. По вискам катился пот, а в горле пересохло так, будто он не видел воды целую седмицу. На каждом вдохе нутро будто царапал раскалeнный песок. Повозка катилась вперёд, но теперь она шла ровно, из чего Орвин сделал единственно возможный вывод: отряд уже движется по Серебряной Жиле – главному тракту ормарской земли. За тем, чтобы дорога всегда оставалась ровной, как обеденный стол во дворце наместницы, следили тщательно – местные вельможи и высокие гости предпочитали добираться в город со всеми удобствами, не отбивая зад на ухабах да выбоинах. Этот путь ещё в годы Империи вымостили плитами светлого камня, гладкого на вид, но в лунные ночи в нeм становилось видно странные вкрапления, тускло сияющие, будто своим, внутренним светом. Казалось, что дорогу усеивают тысячи и тысячи рассыпанных серебряных монет. В зените лета, когда светляки до рассвета устраивали свои танцы в траве по обочинам, здесь было особенно красиво.
Орвин медленно повернулся к щели в борту повозки. От дурноты невольно поморщился, сжал кулаки… Пальцы двигались лишь на одной руке, вторая тут же вспыхнула болью, что пронзила тело насквозь. В темноте нельзя было даже посмотреть, что случилось с плохо затянувшейся раной на предплечье, но предположить он мог и так. Скверные дела. Внутри всe сопротивлялось даже мысли, что нужно ощупать руку, понять поточнее, что сейчас с ней происходит. Словно если он не будет знать – эта проблема исчезнет сама собой. Орвин понял, что за последние дни слишком устал от дурных вестей, и от того, что дальше всe становится только хуже.
“Слабак”.
Двигая здоровой рукой, он нащупал что-то странное, явно лишнее под одеждой. Пальцы наткнулись на гладкую выделанную кожу… Не сразу удалось понять, что за пазухой у него лежат фляга и тряпичный узелок с куском хлеба, которые приносила девка-служанка. Она оставила всё ему…
Ну, а куда бы дела, если он нечистый, и вещами, которых касался, пользоваться уж нельзя? Хотя, могла ведь забрать и просто выбросить.
… но она оставила ему питьe и хлеб.
А он, кажется, так и не смог объяснить ей, какая опасность может ждать впереди. Не успел ничего толком сказать…
“Пусть хранит тебя милостивое Пламя”, – подумал Орвин.
Ошейник на горле не шелохнулся. И нельзя было понять, хороший то знак или же дурной.
Он попробовал вытащить фляжку, но понял, что она почему-то слишком тяжeлая, всe время выскальзывает из пальцев. Мысли о том, что он сейчас попьeт, лишь распалили жажду, но утолить еe сам он не мог. Впрочем, и опечалиться от этого уже не выходило. Странным образом ему стало всe равно.
Чувство времени подводило – казалось, что целую вечность повозка катится и катится по дороге.
Несколько раз ему чудилось, что сознание уплывает и возвращается. Но короткое время сна, если оно и было, не приносило облегчения.
Отряд двигался быстро, но теперь не ощущалось в воздухе того напряжения, что было прежде. Серебряная Жила – дорога безопасная, бойцы с застав и патрули тщательно охраняли её на всей протяжённости. Перед глазами плыло, но Орвин всё равно пытался высмотреть в темноте хоть какие-то ориентиры, понять, далеко ли город. Пока, наконец, не услышал ещё далёкий шум большой воды, который стал постепенно приближаться. Это не мог быть ручей или небольшая мелкая речушка, какие часто попадались на равнине.
Ни с чем нельзя было перепутать шепчущий голос Орма. Полноводный поток пересекал Жилу лишь единожды, огибая возвышенность, на которой стоял город. Поняв, как скоро закончится его путь, Орвин ощутил разочарование. Ему хотелось провести в дороге больше времени. Просто лежать вот так, глазеть сквозь щель между досками на тихий ночной пейзаж, которого он не видел уже очень много лет. Никогда прежде эти места не вызывали в его душе тёплых чувств, но теперь вдруг напомнили, как он проезжал здесь годы назад, сопровождая отца ко двору наместницы. И пусть тогда, прежде, мысли его были далеки от радостных, а предчувствия подсказывали, что ничего хорошего впереди не ждёт, но теперь он пожалел, что в те дни думал только о дурном. Разве был тогда повод горевать? Разве стоило вообще печалиться из-за таких мелочей: чьи-то косые взгляды, сплетни и пересуды… Но в те дни родители были живы. И сам он… был жив. По-настоящему, а не как теперь. У него даже был друг – лишь много позже Орвин понял, почему отец взял в дом Кантила, зачем приказывал им всюду быть рядом. Мама ушла из мира рано, так и не родив дочери-наследницы. Веррон, Серый Дрозд, хорошо понимал, что во всём Ормаре не найдётся высокородной девы, что могла бы принять его сына мужем в свой клан, дать поддержку и защиту. Значит, он сам должен потом возглавить род. И чтобы за спиной были верные люди, кто стал бы плечом к плечу, когда нужно будет драться. Они с Кантилом, последним из рода Чeрного Камня, друг другу подходили – не имея иной поддержки, могли бы опереться друг на друга…
Теперь от прежнего Орвина, Серого Дрозда, уж ничего не осталось, и последний, кто мог связать его с оборвавшейся много лет назад жизнью, считает бывшего друга предателем. Что ж, по крайней мере, Кантил хотя бы сам жив. И выживет, что бы ни случилось, он ведь упрямый. Это ли не добрая весть? Остальное – уж пепел…
Шум воды приближался. Цокот копыт зазвучал по-иному, всадники въехали на мост. Над береговыми опорами возвышались статуи, словно застывшие стражи, охраняющие проход. Два воина в боевом облачении. Сотни лет назад у них были имена, но время стёрло руны с постаментов, лишив героев прошлого памяти потомков. Впрочем, вряд ли люди, что жили в этих местах теперь, были близки этим бойцам по крови – слишком много поколений минуло, а раскол Империи и кровавые междоусобицы согнали прежние племена с обжитых земель. Минули старые времена, когда Серые Дрозды были здесь единственными правителями, королями и защитниками. Потом Ормар почти уничтожила старая Война Ведьм, когда схлестнулись алая магия с белой – легендарная мать-основательница Ривалонского королевства, Железная Халле, в этих краях жестоко пыталась искоренить последователей Эрны, Путеводной Нити – самой известной и почитаемой из белых чудотвориц. Обеим эта распря обошлась слишком дорого, как и тем, кто примкнул к той или иной стороне, как и тем, кто вовсе не желал воевать, но война сама всепожирающим огнём пришла к их порогам.
А после были и ещё войны, и ещё.
И будут впереди, если подумать над словами Кантила, то ясно: та “Последняя Нить”, о которой он говорил, может быть лишь одной приметой – грядёт новая война.
Страшен нынешний Ривалон, царство, зиждящееся на крови. Но так же страшно и кроваво будет его неизбежное падение.
Мост остался позади, отряд вновь двигался по твёрдой земле. Орвин знал, что там, дальше, вдоль дороги, под городскими стенами, но вдруг засомневался – а что, если за минувшее время что-то изменилось? Нынешняя Королева старалась показать культ Матери с самой чистой, парадной стороны всем, от ривалонских простолюдинов до властителей соседних земель. Приглашала высоких гостей на пышные торжества, где были лишь музыка и увеселения, подкупала сладким речами и ценными дарами. Особенно в последние годы, когда от границ Фаррадди вновь потянуло ещё едва уловимым, но постепенно крепнущим дымом грядущей бойни. Нужно было показать всему миру, как матери-жрицы прекрасны и чисты в сравнении с грязной сворой фаррадийских святош.
Сам Орвин кода-то этим был обманут. Сколько лет тому назад…
По равнине раскатился трубный глас сигнального рога. А следом ночную тишину вспорол пронзительный вороний крик. Птицы снимались со своих мрачных насестов – столбов, расставленных вдоль дороги, – и метались в тёмном небе. Стая была огромна. Вороний грай покатился над равниной.
Ветер принёс удушливую вонь разложения. Тела казнeнных и принесeнных в жертву людей со скрипом покачивались на цепях. Орвин был рад ночной темноте, надёжно укрывшей от его взгляда это зрелище, что встречало каждого путника на подступах к городу. Под столбами громоздились обычно горы костей, медленно рассыпаясь, и черепа, облепленные остатками плоти, нередко выкатывались на дорогу, под ноги коням, под колёса повозок. Сквозь цокот копыт будто донёсся знакомый звук – как звонко то, что было когда-то человеческой головой, скачет по каменным плитам от чьего-то пинка. Здесь всё осталось, как было раньше…
С городской стены ответил сигнальный рог. За зубцами укреплений замелькали огни фонарей.
Со скрипом и грохотом впереди отворялись ворота – город разевал пасть, готовый поглотить долгожданных гостей.
Своды главной стенной башни сомкнулись над головой, стало особенно жарко и душно, и на время воцарился мрак, в котором зловеще лязгали и скрежетали механизмы, что приводили в движение ворота и подъeмные решeтки. Бряцание сбруи, голоса, стук копыт и стали громче, отзываясь эхом среди стен прохода, и каждый звонкий удар бил по слуху, вспыхивал болью в голове.
Орвин снова попытался взяться за флягу, но не смог даже вытащить еe из-за пазухи – одна рука не слушалась совсем, пальцам второй не хватало твeрдости и силы. Остатки разума отмечали, что ночь должна быть прохладной, но Орвин не чувствовал этого. Казалось, он уже нагревает собою воздух вокруг, превращая его в чистый жар. И как же может быть так темно там, где бушует огонь?..
Но в фургоне для перевозки пленeнных малефиков и должно быть темно.
И очень душно, хоть это уже и не намеренно.
Окружающий мир перестаeт существовать, пространство сжимается в тряский скрипучий короб. Время тянется бесконечно, когда нельзя даже пошевелиться…
С трудом подняв веки, Орвин заставил себя смотреть вверх, и видение медленно рассеялось. Над головой не оказалось дощатой крыши, исчерченной сдерживающими магию печатями. Он вспомнил, что происходит. Никакой инквизиторский повозки не было, а то, что ему грезится, минуло годы назад.
Сейчас… да, сейчас всe куда хуже.
Ему вдруг показалось, что это всe имеет особый смысл – то, каким немощным он сделался. Словно возвращение в родные края отобрало даже те крупицы внутренней силы, что удалось скопить за минувшие годы. Вот его снова везут куда-то в плен, и он опять думает о том, что всe кончено…
Очередные ворота накрыли повозку густой тенью.
Не увидел, он скорее ощутил движение. Над ним склонился человек в капюшоне, закрывающем лицо. Впрочем, Орвин мог легко извлечь его из памяти. Эти черты, на иной взгляд показавшиеся бы жуткими и противоестественными, но для него ставшие родными. Даже в тот первый раз, когда старый инквизитор, что навещал его в тюремной камере, впервые поднял край капюшон, Орвин дрогнул, но лишь на мгновение. К тому времени внутреннее наполнение этого человека, его внутреннее тепло – бережно хранимый отголосок Пламени, – странная близость, возникшая между ними, и стали для него истинным лицом отца Бертара, и он уже не мог испугаться изуродованной телесной оболочки. Красота человека значит столь же мало, как и красота кувшина, будь он украшен цветной глазурью или кособок и склеен из черепков – главное то, что несeт он в себе. Прекрасный кувшин может разбиться, красивый человек… пережить страшное, как отец Бертар многие годы назад, или просто постареть и увянуть.
Оттого, наверное, неприятно было слушать, как ведьма хвалит его за приглянувшееся ей лицо, за тело, к которому она испытала вожделение. Как часто оказывался он близок к тому, чтобы лишиться столь хрупкого и переменчивого достоинства? Быть изуродованным в очередной драке с чудовищами или вовсе сделаться калекой. Тогда, значит, по ведьминой воле его можно было оставить морокам на поживу или на прокорм алой твари, что ждала под толщей тёмной алтарной воды? Впрочем, он видел подобное раньше, пока был подданным Ривалона…
Лишь свет Пламени внутри не угаснет по воле времени или сил зла. И если есть он – этого всегда останется достаточно. И сейчас… Орвин был бы рад увидеть лицо отца Бертара. Так же, как радовался бы, увидев собственного отца, но ни то, ни другое, было уже невозможно. Осталась лишь тень минувшего, зыбкое призрачное очертание, склонившееся над ним.
– Благослови… – пробормотал Орвин, не осознавая, что голоса его не слышно.
Человек в капюшоне опустил голову ниже… В вышине зажёгся холодный свет – показался край стены, из-за него выглянул сияющий лунный диск, и видение растаяло без следа. Но и тех коротких мгновений хватило – Орвину вдруг сделалось невыносимо стыдно за прошлые недостойные размышления.
Отец Бертар не одобрил бы этого глупого фатализма, этого упоительного самоуничижения, с которым Орвин позволял себе размышлять о судьбе. Даже сам Пламенеющий не понял бы такого.
Ему ли, пройдя семь лет послушания, жаловаться на несправедливость жизни? Она дала ему больше, чем многим, очень многим! Чем тем, кто погиб или мучается годы и годы, влача жалкое существование на проклятой земле, без цели и смысла, без единого ответа на вопрос “зачем это всe?”, без надежды на лучшее. А Орвин получил всe это, хоть и вряд ли был достойнее многих из тех, кто так и не нашeл утешения…
“Смилуйся, прости! Я в ладонях Твоих, пусть будет, как Ты задумал…”
Он вдруг понял, что нужно просто отдохнуть немного. Полежать так, пока боль в ранах затихнет. И станет легче, и появятся силы. Так уже бывало, не раз. Сейчас он даже в сознании и может ещё даже размышлять об отвлечённых вещах – значит, не так всe и плохо, не так, как у ведьмы… Как у Авилы.
Орвин подумал, что может сейчас всe же взглянуть на эту ведьму беспристрастно, и сказать, что она не заслужила… этого проклятья, пробуждение которого он застал. Слишком молодая и глупая, но не злобная по своей природе, кажется, нет… Было в ней что-то такое, что помешало еe возненавидеть, даже несмотря на всe это, что с ним произошло за минувшие дни. И вопреки тому, какова еe магия, во что она со временем превратит свою носительницу. Если не… если не уничтожит совсем. Эта мысль победила даже жар – по загривку мазнуло холодным дыханием страха.
Орвин дёрнулся.
Лежал здесь и жалел себя… А что же сейчас с Авилой?
Конвой двигался быстро, но без той особой спешки, по которой можно понять, что дела плохи.
Орвин попытался прислушиваться – вдруг кто-то обронит хоть слово?.. Нет ли взволнованных голосов? Ничего такого он не замечал, вот только беспокойство не желало отпускать.
Сердце гулко колотилось в висках.
Быстрее, быстрее, пока не случилось дурного…
Телегу тряхнуло, затылок стукнулся о настил, и мир словно опрокинулся. Не сразу Орвин смог вернуться из небытия и собрать рассыпавшиеся мысли.
Итак…
Ведьма.
Цепи и ошейник.
Плен.
Будто его жизнь состояла из повторяющихся циклов. Оставалась лишь главная неясность – чем станет очередной круг. Что тот у него отнимет, что принесeт… и принесeт ли вообще что-то, кроме неминуемого конца. Быть может, скоро придeтся составить компанию тем бедолагам, развешанным на столбах за воротами в назидание путникам.
Он так и не мог вспомнить привидевшийся ему странный сон, тот оставил за собой лишь странное чувство тоски, не понять даже, отчего и по чему.
Некоторое время понадобилось, чтобы понять – он просто жив, и ещe лежит на повозке. Ночной воздух казался чересчур горячим. По вискам катился пот, а в горле пересохло так, будто он не видел воды целую седмицу. На каждом вдохе нутро будто царапал раскалeнный песок. Повозка катилась вперёд, но теперь она шла ровно, из чего Орвин сделал единственно возможный вывод: отряд уже движется по Серебряной Жиле – главному тракту ормарской земли. За тем, чтобы дорога всегда оставалась ровной, как обеденный стол во дворце наместницы, следили тщательно – местные вельможи и высокие гости предпочитали добираться в город со всеми удобствами, не отбивая зад на ухабах да выбоинах. Этот путь ещё в годы Империи вымостили плитами светлого камня, гладкого на вид, но в лунные ночи в нeм становилось видно странные вкрапления, тускло сияющие, будто своим, внутренним светом. Казалось, что дорогу усеивают тысячи и тысячи рассыпанных серебряных монет. В зените лета, когда светляки до рассвета устраивали свои танцы в траве по обочинам, здесь было особенно красиво.
Орвин медленно повернулся к щели в борту повозки. От дурноты невольно поморщился, сжал кулаки… Пальцы двигались лишь на одной руке, вторая тут же вспыхнула болью, что пронзила тело насквозь. В темноте нельзя было даже посмотреть, что случилось с плохо затянувшейся раной на предплечье, но предположить он мог и так. Скверные дела. Внутри всe сопротивлялось даже мысли, что нужно ощупать руку, понять поточнее, что сейчас с ней происходит. Словно если он не будет знать – эта проблема исчезнет сама собой. Орвин понял, что за последние дни слишком устал от дурных вестей, и от того, что дальше всe становится только хуже.
“Слабак”.
Двигая здоровой рукой, он нащупал что-то странное, явно лишнее под одеждой. Пальцы наткнулись на гладкую выделанную кожу… Не сразу удалось понять, что за пазухой у него лежат фляга и тряпичный узелок с куском хлеба, которые приносила девка-служанка. Она оставила всё ему…
Ну, а куда бы дела, если он нечистый, и вещами, которых касался, пользоваться уж нельзя? Хотя, могла ведь забрать и просто выбросить.
… но она оставила ему питьe и хлеб.
А он, кажется, так и не смог объяснить ей, какая опасность может ждать впереди. Не успел ничего толком сказать…
“Пусть хранит тебя милостивое Пламя”, – подумал Орвин.
Ошейник на горле не шелохнулся. И нельзя было понять, хороший то знак или же дурной.
Он попробовал вытащить фляжку, но понял, что она почему-то слишком тяжeлая, всe время выскальзывает из пальцев. Мысли о том, что он сейчас попьeт, лишь распалили жажду, но утолить еe сам он не мог. Впрочем, и опечалиться от этого уже не выходило. Странным образом ему стало всe равно.
Чувство времени подводило – казалось, что целую вечность повозка катится и катится по дороге.
Несколько раз ему чудилось, что сознание уплывает и возвращается. Но короткое время сна, если оно и было, не приносило облегчения.
Отряд двигался быстро, но теперь не ощущалось в воздухе того напряжения, что было прежде. Серебряная Жила – дорога безопасная, бойцы с застав и патрули тщательно охраняли её на всей протяжённости. Перед глазами плыло, но Орвин всё равно пытался высмотреть в темноте хоть какие-то ориентиры, понять, далеко ли город. Пока, наконец, не услышал ещё далёкий шум большой воды, который стал постепенно приближаться. Это не мог быть ручей или небольшая мелкая речушка, какие часто попадались на равнине.
Ни с чем нельзя было перепутать шепчущий голос Орма. Полноводный поток пересекал Жилу лишь единожды, огибая возвышенность, на которой стоял город. Поняв, как скоро закончится его путь, Орвин ощутил разочарование. Ему хотелось провести в дороге больше времени. Просто лежать вот так, глазеть сквозь щель между досками на тихий ночной пейзаж, которого он не видел уже очень много лет. Никогда прежде эти места не вызывали в его душе тёплых чувств, но теперь вдруг напомнили, как он проезжал здесь годы назад, сопровождая отца ко двору наместницы. И пусть тогда, прежде, мысли его были далеки от радостных, а предчувствия подсказывали, что ничего хорошего впереди не ждёт, но теперь он пожалел, что в те дни думал только о дурном. Разве был тогда повод горевать? Разве стоило вообще печалиться из-за таких мелочей: чьи-то косые взгляды, сплетни и пересуды… Но в те дни родители были живы. И сам он… был жив. По-настоящему, а не как теперь. У него даже был друг – лишь много позже Орвин понял, почему отец взял в дом Кантила, зачем приказывал им всюду быть рядом. Мама ушла из мира рано, так и не родив дочери-наследницы. Веррон, Серый Дрозд, хорошо понимал, что во всём Ормаре не найдётся высокородной девы, что могла бы принять его сына мужем в свой клан, дать поддержку и защиту. Значит, он сам должен потом возглавить род. И чтобы за спиной были верные люди, кто стал бы плечом к плечу, когда нужно будет драться. Они с Кантилом, последним из рода Чeрного Камня, друг другу подходили – не имея иной поддержки, могли бы опереться друг на друга…
Теперь от прежнего Орвина, Серого Дрозда, уж ничего не осталось, и последний, кто мог связать его с оборвавшейся много лет назад жизнью, считает бывшего друга предателем. Что ж, по крайней мере, Кантил хотя бы сам жив. И выживет, что бы ни случилось, он ведь упрямый. Это ли не добрая весть? Остальное – уж пепел…
Шум воды приближался. Цокот копыт зазвучал по-иному, всадники въехали на мост. Над береговыми опорами возвышались статуи, словно застывшие стражи, охраняющие проход. Два воина в боевом облачении. Сотни лет назад у них были имена, но время стёрло руны с постаментов, лишив героев прошлого памяти потомков. Впрочем, вряд ли люди, что жили в этих местах теперь, были близки этим бойцам по крови – слишком много поколений минуло, а раскол Империи и кровавые междоусобицы согнали прежние племена с обжитых земель. Минули старые времена, когда Серые Дрозды были здесь единственными правителями, королями и защитниками. Потом Ормар почти уничтожила старая Война Ведьм, когда схлестнулись алая магия с белой – легендарная мать-основательница Ривалонского королевства, Железная Халле, в этих краях жестоко пыталась искоренить последователей Эрны, Путеводной Нити – самой известной и почитаемой из белых чудотвориц. Обеим эта распря обошлась слишком дорого, как и тем, кто примкнул к той или иной стороне, как и тем, кто вовсе не желал воевать, но война сама всепожирающим огнём пришла к их порогам.
А после были и ещё войны, и ещё.
И будут впереди, если подумать над словами Кантила, то ясно: та “Последняя Нить”, о которой он говорил, может быть лишь одной приметой – грядёт новая война.
Страшен нынешний Ривалон, царство, зиждящееся на крови. Но так же страшно и кроваво будет его неизбежное падение.
Мост остался позади, отряд вновь двигался по твёрдой земле. Орвин знал, что там, дальше, вдоль дороги, под городскими стенами, но вдруг засомневался – а что, если за минувшее время что-то изменилось? Нынешняя Королева старалась показать культ Матери с самой чистой, парадной стороны всем, от ривалонских простолюдинов до властителей соседних земель. Приглашала высоких гостей на пышные торжества, где были лишь музыка и увеселения, подкупала сладким речами и ценными дарами. Особенно в последние годы, когда от границ Фаррадди вновь потянуло ещё едва уловимым, но постепенно крепнущим дымом грядущей бойни. Нужно было показать всему миру, как матери-жрицы прекрасны и чисты в сравнении с грязной сворой фаррадийских святош.
Сам Орвин кода-то этим был обманут. Сколько лет тому назад…
По равнине раскатился трубный глас сигнального рога. А следом ночную тишину вспорол пронзительный вороний крик. Птицы снимались со своих мрачных насестов – столбов, расставленных вдоль дороги, – и метались в тёмном небе. Стая была огромна. Вороний грай покатился над равниной.
Ветер принёс удушливую вонь разложения. Тела казнeнных и принесeнных в жертву людей со скрипом покачивались на цепях. Орвин был рад ночной темноте, надёжно укрывшей от его взгляда это зрелище, что встречало каждого путника на подступах к городу. Под столбами громоздились обычно горы костей, медленно рассыпаясь, и черепа, облепленные остатками плоти, нередко выкатывались на дорогу, под ноги коням, под колёса повозок. Сквозь цокот копыт будто донёсся знакомый звук – как звонко то, что было когда-то человеческой головой, скачет по каменным плитам от чьего-то пинка. Здесь всё осталось, как было раньше…
С городской стены ответил сигнальный рог. За зубцами укреплений замелькали огни фонарей.
Со скрипом и грохотом впереди отворялись ворота – город разевал пасть, готовый поглотить долгожданных гостей.
Глава 63.2. Прибытие ко двору
Своды главной стенной башни сомкнулись над головой, стало особенно жарко и душно, и на время воцарился мрак, в котором зловеще лязгали и скрежетали механизмы, что приводили в движение ворота и подъeмные решeтки. Бряцание сбруи, голоса, стук копыт и стали громче, отзываясь эхом среди стен прохода, и каждый звонкий удар бил по слуху, вспыхивал болью в голове.
Орвин снова попытался взяться за флягу, но не смог даже вытащить еe из-за пазухи – одна рука не слушалась совсем, пальцам второй не хватало твeрдости и силы. Остатки разума отмечали, что ночь должна быть прохладной, но Орвин не чувствовал этого. Казалось, он уже нагревает собою воздух вокруг, превращая его в чистый жар. И как же может быть так темно там, где бушует огонь?..
Но в фургоне для перевозки пленeнных малефиков и должно быть темно.
И очень душно, хоть это уже и не намеренно.
Окружающий мир перестаeт существовать, пространство сжимается в тряский скрипучий короб. Время тянется бесконечно, когда нельзя даже пошевелиться…
С трудом подняв веки, Орвин заставил себя смотреть вверх, и видение медленно рассеялось. Над головой не оказалось дощатой крыши, исчерченной сдерживающими магию печатями. Он вспомнил, что происходит. Никакой инквизиторский повозки не было, а то, что ему грезится, минуло годы назад.
Сейчас… да, сейчас всe куда хуже.
Ему вдруг показалось, что это всe имеет особый смысл – то, каким немощным он сделался. Словно возвращение в родные края отобрало даже те крупицы внутренней силы, что удалось скопить за минувшие годы. Вот его снова везут куда-то в плен, и он опять думает о том, что всe кончено…
Очередные ворота накрыли повозку густой тенью.
Не увидел, он скорее ощутил движение. Над ним склонился человек в капюшоне, закрывающем лицо. Впрочем, Орвин мог легко извлечь его из памяти. Эти черты, на иной взгляд показавшиеся бы жуткими и противоестественными, но для него ставшие родными. Даже в тот первый раз, когда старый инквизитор, что навещал его в тюремной камере, впервые поднял край капюшон, Орвин дрогнул, но лишь на мгновение. К тому времени внутреннее наполнение этого человека, его внутреннее тепло – бережно хранимый отголосок Пламени, – странная близость, возникшая между ними, и стали для него истинным лицом отца Бертара, и он уже не мог испугаться изуродованной телесной оболочки. Красота человека значит столь же мало, как и красота кувшина, будь он украшен цветной глазурью или кособок и склеен из черепков – главное то, что несeт он в себе. Прекрасный кувшин может разбиться, красивый человек… пережить страшное, как отец Бертар многие годы назад, или просто постареть и увянуть.
Оттого, наверное, неприятно было слушать, как ведьма хвалит его за приглянувшееся ей лицо, за тело, к которому она испытала вожделение. Как часто оказывался он близок к тому, чтобы лишиться столь хрупкого и переменчивого достоинства? Быть изуродованным в очередной драке с чудовищами или вовсе сделаться калекой. Тогда, значит, по ведьминой воле его можно было оставить морокам на поживу или на прокорм алой твари, что ждала под толщей тёмной алтарной воды? Впрочем, он видел подобное раньше, пока был подданным Ривалона…
Лишь свет Пламени внутри не угаснет по воле времени или сил зла. И если есть он – этого всегда останется достаточно. И сейчас… Орвин был бы рад увидеть лицо отца Бертара. Так же, как радовался бы, увидев собственного отца, но ни то, ни другое, было уже невозможно. Осталась лишь тень минувшего, зыбкое призрачное очертание, склонившееся над ним.
– Благослови… – пробормотал Орвин, не осознавая, что голоса его не слышно.
Человек в капюшоне опустил голову ниже… В вышине зажёгся холодный свет – показался край стены, из-за него выглянул сияющий лунный диск, и видение растаяло без следа. Но и тех коротких мгновений хватило – Орвину вдруг сделалось невыносимо стыдно за прошлые недостойные размышления.
Отец Бертар не одобрил бы этого глупого фатализма, этого упоительного самоуничижения, с которым Орвин позволял себе размышлять о судьбе. Даже сам Пламенеющий не понял бы такого.
Ему ли, пройдя семь лет послушания, жаловаться на несправедливость жизни? Она дала ему больше, чем многим, очень многим! Чем тем, кто погиб или мучается годы и годы, влача жалкое существование на проклятой земле, без цели и смысла, без единого ответа на вопрос “зачем это всe?”, без надежды на лучшее. А Орвин получил всe это, хоть и вряд ли был достойнее многих из тех, кто так и не нашeл утешения…
“Смилуйся, прости! Я в ладонях Твоих, пусть будет, как Ты задумал…”
Он вдруг понял, что нужно просто отдохнуть немного. Полежать так, пока боль в ранах затихнет. И станет легче, и появятся силы. Так уже бывало, не раз. Сейчас он даже в сознании и может ещё даже размышлять об отвлечённых вещах – значит, не так всe и плохо, не так, как у ведьмы… Как у Авилы.
Орвин подумал, что может сейчас всe же взглянуть на эту ведьму беспристрастно, и сказать, что она не заслужила… этого проклятья, пробуждение которого он застал. Слишком молодая и глупая, но не злобная по своей природе, кажется, нет… Было в ней что-то такое, что помешало еe возненавидеть, даже несмотря на всe это, что с ним произошло за минувшие дни. И вопреки тому, какова еe магия, во что она со временем превратит свою носительницу. Если не… если не уничтожит совсем. Эта мысль победила даже жар – по загривку мазнуло холодным дыханием страха.
Орвин дёрнулся.
Лежал здесь и жалел себя… А что же сейчас с Авилой?
Конвой двигался быстро, но без той особой спешки, по которой можно понять, что дела плохи.
Орвин попытался прислушиваться – вдруг кто-то обронит хоть слово?.. Нет ли взволнованных голосов? Ничего такого он не замечал, вот только беспокойство не желало отпускать.
Сердце гулко колотилось в висках.
Быстрее, быстрее, пока не случилось дурного…
Телегу тряхнуло, затылок стукнулся о настил, и мир словно опрокинулся. Не сразу Орвин смог вернуться из небытия и собрать рассыпавшиеся мысли.
Итак…
Ведьма.
Цепи и ошейник.
Плен.
Будто его жизнь состояла из повторяющихся циклов. Оставалась лишь главная неясность – чем станет очередной круг. Что тот у него отнимет, что принесeт… и принесeт ли вообще что-то, кроме неминуемого конца. Быть может, скоро придeтся составить компанию тем бедолагам, развешанным на столбах за воротами в назидание путникам.
