Хисагал думал, что они, как и раньше, будут ходить по краю чащи, подбирая сухие ветки и мелкий хворост, сдирая с деревьев кору на растопку. Он не сразу заметил, как растет стена деревьев за их спинами: Маркус двигался раздражающе медленно, все останавливаясь и разглядывая то землю, то деревья. Соловей молча пыхтел, пытаясь побыстрее набрать топлива и тревожно поглядывая на тускнеющий позади свет.
Контрабандист в очередной раз замер на месте, потом вдруг аккуратно положил свою ношу на землю и двинулся вперед.
— Эй, ну ты куда? — не выдержав, недовольно осведомился Соловей. Присмотревшись, он заметил впереди упавшее дерево, к которому и направлялся мужчина. Он ненадолго исчез из виду, присев на корточки около поросшего голубоватым мхом ствола. Хисагал с нервным любопытством тянул шею, украдкой приподнимая темные очки над глазами, а когда уже почти решился бросить свой оттягивающий руки груз, Маркус вдруг вынырнул из зарослей, и быстро подойдя к нему, положил прямо на охапку хвороста горсть небольших, пузатых, грязно-белых грибов.
— Нанизаешь на палочку и пожаришь над огнем. Без соли невкусно, но есть можно.
Соловей удивленно посмотрел на него выпуклыми глазами. Они отнесли хворост на стоянку, вернулись в лес, и с того самого вечера делали так постоянно. Маркус показывал ему как найти прячущиеся среди густого лесного настила съедобные грибы и ягоды. Они ножами выкапывали из-под земли клубни какого-то растения, на поверхности пускавшего длинные, узкие, похожие на обычную траву листья, а потом пекли их прямо в углях, перебивая непривычную пресность грубой несоленой пищи острыми травами, кислыми ягодами или нежной, перетертой в кашу корой как раз начавшего гонять сок сладкого дерева. Проходя вдоль старых, полузаросших тележных колей, они рвали мясистые стебли ощетинившего колючки на листьев растения и, содрав шкурку, жевали прямо на ходу.
— Плохо, что нет посуды — готовить не в чем. — досадовал Маркус. Надо будет раздобыть, когда пойдем мимо деревень. И веревку. Можно будет попробовать ставить силки — места необжитые, дичь здесь не слишком пуганная.
Однажды они набрели на напоминающий большой зонтик куст с широкими, уныло свисающими вниз тройными листьями. Из травы, подняв шорох, тут же кинулась врассыпную парочка каких-то мелких пятнистых зверьков. Маркус приподнял одну ветку: под ними по три-четыре штуки вместе росли крупные, размером с головку столовой ложки, белые орехи. Они довольно легко срывались, иногда шумно падали на землю, местами уже усыпанную подгнившими, местами погрызанными плодами.
— Странный ты какой-то контрабандист, Маркус. — вдруг сказал Соловей, с головой зарываясь в зеленый куст.
— А ты-то в них лучше всех разбираешься, — саркастически отозвался мужчина, подтягивая к себе ветки повыше.
— Ну… нет, но… вы же все больше по городам сидите, вам вся эта выживальческая ересь не нужна. А ты как будто полжизни в этих лесах прожил. Охотником, что ли, был?
— Нет. — коротко отозвался Маркус. Потом покосился на красноречиво ждущего разъяснений Соловья и, вздохнув, добавил. — Просто я много путешествовал пешком. Приходилось учиться, иногда что-то другие люди подсказывали. Что-то еще в школе узнал.
— В школе, серьезно? В школах такому учат? — недоверчиво фыркнул хисагал, высунувшись из-под лиственного навеса.
— Конечно. У нас был хороший учитель — старик-охотник. Тоже весь Гайен-Эсем излазил и даже за Нор-Алинером был. Иногда его считали психом из-за вещей, которые он рассказывал о мертвецах. Сейчас уже мало кто обо всем этом знает.
Соловей хмыкнул, удивленно качнув головой.
— Ничего себе.
— Ты ведь никогда не учился в школе?
— А как ты себе это вообще представляешь? — сварливо осведомился Соловей. — Мне на улице-то показываться было нельзя. Даже сейчас все вокруг косятся, а тогда… Нет, меня отец всему учил. Что сам знал, конечно.
Голос Соловья сел будто его схватили за горло. Он снова залез под полуободранный орешник, со злостью чувствуя, как на глаза накатывают слезы. Тугой, горький клубок тоски, свернувшийся в груди и напоминавший о себе прикосновениями склизких колец каждый раз, когда он оставался наедине с собой, вдруг стал горячим, расплавился и вскипел, растекаясь по жилам.
— Он вообще делал для меня все. Просто все. Я не знаю даже, где он меня нашел и почему вообще взял к себе и возился со мной. Со мной же вечно были одни проблемы, и соседи на него вечно косились, как на ненормального. А потом он вообще влип во все это из-за меня! Я такой идиот. Если бы я только просто его послушался!
Он судорожно вздохнул и умолк. Маркус не стал ни о чем спрашивать.
Они вышли из леса и остановились на отдых далеко за пределами обжитых земель, там, где вместо полей пестрели буйным цветом дикие луга с травой по плечи, а среди травы уже обживались первые молодые деревья.
Оставленный рейновцами фингал на скуле у Соловья побледнел, но вместе с ним побледнел и сам Соловей. Он то метался, кусая губы, то впадал в оцепение. Боязливо оглядываясь, делал робкие попытки освободиться от укрывающих его тряпок, а потом поспешно заматывался наглухо, прятал глаза под очками. Когда ему казалось, будто взгляд Маркуса или Милены скользит по нему слишком внимательно, он чувствовал, как внутри у него все перехватывает, дыхание застывает в горле, и весь съеживался. В такие моменты он испытывал только страшное, отчаянное желание исчезнуть, стать невидимкой и мысленно умолял: «Не смотрите. Пожалуйста, не смотрите».
Но Милену занимали другие проблемы, а Маркусу будто было все равно — он держался так, будто не замечал ничего странного и только по-прежнему таскал хисагала за собой везде, куда бы ни пошел. Соловей злился и хотел, чтобы его оставили в покое, но покой становился для него хуже отравы. Воспоминания и сожаления, от которых раньше спасали страх и усталость, копошились в голове, будто стая крыс, дожидаясь момента, чтобы внезапно вынырнуть у него перед глазами. Порой Соловью казалось, будто они живут на обратной стороне закрывавших его глаза темных стекол. Когда страх перед ними стал сильнее страха перед чужими взглядами, он, наконец, осмелился снять окуляры, повесив их на грудь.
Первые пару дней глаза болели от того, что мир был солнечным и ярким, а не темно-зеленым, будто ненастоящим, существующим где-то в соседнем измерении. Теперь небо бывало голубым, а иногда — промозгло-белым. Зелень старых дубрав осталась привычно темной, а под ногами и на молоденьких кустиках стала желтоватой и блестящей. Маркус оказался не совсем блондином: волосы у него были скорее какого-то русоватого мышиного цвета. Они начинали отрастать, и привыкший к короткой стрижке мужчина иногда недовольно встряхивал головой, почувствовав упавшую на лоб прядь челки. На смуглую, трупно-серую кожу Милены, раскрашенную багровыми, черно-фиолетовыми и желтыми пятнами кровоподтеков стало совсем страшно смотреть, но иногда он подолгу не мог оторвать от неё взгляда, скользя им туда-сюда по обрывистому рисунку лопнувших сосудов, будто по узору на настенном гобелене.
Отдых не помогал и Маркусу. Да, боль в мышцах постепенно пропадала, пальцы начали шевелиться, и только темные корочки засохшей крови на костяшках напоминали о том помутнении рассудка, в котором он разбил их в мясо об чужое лицо. Но и ему что-то не давало покоя.
— Надо сняться с места, — сказал он на третий день их стоянки.
Милена с легким удивлением пожала плечами.
— Мне все равно. Чем раньше пойдем — тем лучше. Вы-то сами скулить не начнете?
— Будем двигаться понемногу.
— Ты что, своих бывших друзей боишься? — усмехнулась Милена. Мужчина покачал головой, серьезно глядя на неё.
— Нужно двигаться.
К его удивлению, она не стала возражать.
Милена непрерывно следила за ними обоими, но держалась в стороне и пресекала любые попытки её разговорить одним раздраженным ударом тяжелого хвоста по земле. Она не ночевала вместе с ними, а искала место, откуда могла бы следить и за самим лагерем, и за ближайшими окрестностями. Она не ела, не пила, не меняла одежду, и никто из двоих ни разу не видел, её спящей. Разве что один раз контрабандист заметил, как она, беззвучно шевеля губами, пристально разглядывает древко своей глефы. На нем рядами были грубо вырезаны какие-то символы, но разобрать их не получалось: заметив, что за ней наблюдают, камана одним красноречивым взглядом желтых глаз давала понять, что не собирается этого терпеть.
Необходимость доверять выбор пути Маркусу явно выводила Милену из себя. Порой, когда они решали, стоит ли идти дальше или сделать привал, какой дорогой идти, и где лучшее место для ночлега, её губы зловеще вздрагивали, на мгновение обнажая клыки. С Соловьем она держалась совсем иначе, хоть и не изменяла своим привычным грубым манерам, а тот смотрел на неё, как на древнее сказочное чудище. Нормального разговора у них не получалось: Милена расспрашивала резко и в лоб. Соловей дулся, отмалчивался и старался держаться рядом с Маркусом, будто напуганный незнакомцем ребенок. А тот будто одновременно вспомнил о его присутствии и разучился делать все сам.
Соловей, сделай трут для костра. Закончил? Собери еще хворосту, лишним не будет. Помоги сделать укрытие на ночь — будет дождь. Почисть, приготовь, принеси: за те дни, что они медленно двигались в сторону обжитых мест, у него не нашлось и десяти свободных минут, а когда они наконец останавливались на ночь, он, сам того не желая, отключался, едва закрыв глаза. Проходила всего пара минут, не больше, он готов был в этом поклясться, и в темноте его настигал требовательный голос Милены или Маркуса, и приходилось вставать и снова идти и идти, и идти, собирать, готовить и чистить, без конца что-то делать.
Одному он был рад: перчатки с фальшивыми пальцами отправились в сумку, платок теперь можно было повязать на шею и прикрываться им только от дождя и ветра, окуляры большую часть времени покоились на груди на ремешке. Кожа наконец перестала без конца чесаться, вдавленные почти синюшные следы от ремешков на лице побледнели, а потом и вовсе исчезли — коснувшись виска острым когтем, он не почувствовал привычного болезненного ощущения.
Соловей начал привыкать к бесконечной дороге: мышцы уже не так ныли каждое утро, дыхание оставалось ровным, и его больше не прошибало в пот спустя полчаса спокойного шага. Он с удивлением понял, что чувствует себя все лучше. Силы каким-то образом восстанавливались, несмотря на то, что он весь день был на ногах.
По дороге им стали попадаться мелочи, на которые Соловей пару недель назад не обратил бы никакого внимания: обломанные ветки, растоптанные грибы. Один раз — обрывок выцветшей ткани в колючем кусте и проржавевшее насквозь, погнутое лезвие ножа, глубоко всаженное в ствол старого дерева. Позже Милена ушла вперед на разведку, а вернувшись, сказала, что видела пасущийся на лугу скот и остатки деревянных заграждений. Маркус и Соловей тут же оживились, и идти стало гораздо веселее. Соловей без конца спотыкался ему нравилось идти, запрокинув голову, радостно и растерянно рассматривая небо. Огромное пространство без стен и потолков, наполненное солнцем, ветром, облаками и тенями облаков, оглушило его. Под солнцем его его глаза светились, словно два драгоценных камня, а бледная с голубоватыми прожилками кожа на лице казалась совсем прозрачной.
Вынырнув из очередного перелеска, они оказались на пастбище. В высокой траве паслось небольшое смешанное стадо: пугливо вылупившие на них круглые глаза козы с обпиленными двойными рожками, подергивающие длинными бархатными ушами коровы, овцы, даже не поднявшие кучерявых голов от земли. Аромат мятой травы смешался с теплым, резким запахом домашнего зверья. Откуда-то из-под торчавшего посреди луга куста лениво затявкала «пастушка» — местная дворняга, которую подкрамливали гонявшие стадо на луг скотники.
— Дальше я не пойду, — сказала Милена, останавливаясь у границы деревьев. — Идите делайте, что хотели, я буду ждать неподалеку отсюда. Если через час вас не будет — пойду выяснять.
Соловей довольно потянулся.
— Наконец-то нормальной еды раздобудем. А может и переночевать там можно будет. Надоело спать на земле.
— Неженка, — съехидничала Милена.
— Тебе лучше одеться, прежде чем выходить к людям, — заметил Маркус. Соловей с недоумением посмотрел на него. Потом вспомнил и расстроенно вздохнул:
— А, ну да. Сейчас, — он скинул с плеча сумку и принялся возиться в ней в поисках давно отправившихся на самое дно перчаток.
Маркус нетерпеливо постукивал по земле носком ботинка, наблюдая за ним, а потом сказал:
— Я пойду вперед, посмотрю, что да как.
— А подождать слабо?
— Слабо. Догонишь меня, не маленький.
Возмущенный взгляд обиженно насупившегося Соловья уколол его спину — Маркус уже шел по колено в траве вперед, туда, где виднелись старые, непонятно, зачем поставленные изгороди и мелькали темные крыши домов. Пугливые козы шарахнулись от него на другую сторону поля, пастушки с усердием заливались звонким лаем из своего укрытия, коровы поворачивали вслед чужаку тяжелые головы, не прекращая флегматично жевать.
Он пересек поле неожиданно быстро, будто нарочно спешил, чтобы успеть добраться до домов прежде, чем Соловей закончит возиться и пойдет его догонять.
Когда до показавшегося впереди поселения осталось совсем немного, мужчина вдруг остановился, недоуменно оглядываясь. Его внимание привлекла высокая изгородь, едва заметная под густой порослью вьюна, между широкими, зубчатыми листьями которого ярко желтели грозди крупных ягод. Маркус подошел поближе, не отрывая от них глаз. Ягоды висели высоко, но со своим ростом он мог легко дотянуться до них. Он поднял руку и аккуратно надломил одну из веток. Листья зашуршали, с вершины изгороди, недовольно вереща, вспорхнула стайка мелких птиц.
Ягоды были спелыми, кисловато-сладкими. Он знал это, даже не пробуя их на вкус. Как и знал, что когда зайдет за изгородь, то увидит густо заросший мохнатыми кустами двор, а в глубине его — угрюмо жмущуюся к старой вольховой роще темную хибарку.
Когда Маркус выглянул из-за изгороди, навстречу ему вынырнул ухоженный палисадник, окруженный низенькой свежеобтесанной загородкой, а за ним — выкрашенный простой древесной краской домик. Вроде, все тот же, слегка покосившийся, нескладный, но кажущийся совершенно незнакомым. Будто человек, которого, спустя годы разлуки, узнаешь лишь по голосу и отдельным чертам лица. На какое-то мгновение контрабандисту даже показалось, будто он обознался. Но от стоявшего на отшибе, полускрытого деревьями жилища по-прежнему веяло чем-то почти родным. Домик приглашающе поблескивал окнами. Маркус нерешительно помялся у изгороди, оглядываясь через плечо, но все-таки вошел во двор.
Идя мимо палисадника, в котором на соседних грядках росли какие-то травы, овощи и мелкие пестрые цветы, он подмечал все больше знакомого: пару широких, потемневших от времени пней во дворе, полустесанные узоры на рамах крошечных окон, покрытый густым мхом ржавчины железный прут с крюком, на котором висел керосиновый фонарь. Из-за дома выглядывал старый сарай, на двери которого, раскрыв пасть, висел огромный, давно ненужный замок.
Контрабандист в очередной раз замер на месте, потом вдруг аккуратно положил свою ношу на землю и двинулся вперед.
— Эй, ну ты куда? — не выдержав, недовольно осведомился Соловей. Присмотревшись, он заметил впереди упавшее дерево, к которому и направлялся мужчина. Он ненадолго исчез из виду, присев на корточки около поросшего голубоватым мхом ствола. Хисагал с нервным любопытством тянул шею, украдкой приподнимая темные очки над глазами, а когда уже почти решился бросить свой оттягивающий руки груз, Маркус вдруг вынырнул из зарослей, и быстро подойдя к нему, положил прямо на охапку хвороста горсть небольших, пузатых, грязно-белых грибов.
— Нанизаешь на палочку и пожаришь над огнем. Без соли невкусно, но есть можно.
Соловей удивленно посмотрел на него выпуклыми глазами. Они отнесли хворост на стоянку, вернулись в лес, и с того самого вечера делали так постоянно. Маркус показывал ему как найти прячущиеся среди густого лесного настила съедобные грибы и ягоды. Они ножами выкапывали из-под земли клубни какого-то растения, на поверхности пускавшего длинные, узкие, похожие на обычную траву листья, а потом пекли их прямо в углях, перебивая непривычную пресность грубой несоленой пищи острыми травами, кислыми ягодами или нежной, перетертой в кашу корой как раз начавшего гонять сок сладкого дерева. Проходя вдоль старых, полузаросших тележных колей, они рвали мясистые стебли ощетинившего колючки на листьев растения и, содрав шкурку, жевали прямо на ходу.
— Плохо, что нет посуды — готовить не в чем. — досадовал Маркус. Надо будет раздобыть, когда пойдем мимо деревень. И веревку. Можно будет попробовать ставить силки — места необжитые, дичь здесь не слишком пуганная.
Однажды они набрели на напоминающий большой зонтик куст с широкими, уныло свисающими вниз тройными листьями. Из травы, подняв шорох, тут же кинулась врассыпную парочка каких-то мелких пятнистых зверьков. Маркус приподнял одну ветку: под ними по три-четыре штуки вместе росли крупные, размером с головку столовой ложки, белые орехи. Они довольно легко срывались, иногда шумно падали на землю, местами уже усыпанную подгнившими, местами погрызанными плодами.
— Странный ты какой-то контрабандист, Маркус. — вдруг сказал Соловей, с головой зарываясь в зеленый куст.
— А ты-то в них лучше всех разбираешься, — саркастически отозвался мужчина, подтягивая к себе ветки повыше.
— Ну… нет, но… вы же все больше по городам сидите, вам вся эта выживальческая ересь не нужна. А ты как будто полжизни в этих лесах прожил. Охотником, что ли, был?
— Нет. — коротко отозвался Маркус. Потом покосился на красноречиво ждущего разъяснений Соловья и, вздохнув, добавил. — Просто я много путешествовал пешком. Приходилось учиться, иногда что-то другие люди подсказывали. Что-то еще в школе узнал.
— В школе, серьезно? В школах такому учат? — недоверчиво фыркнул хисагал, высунувшись из-под лиственного навеса.
— Конечно. У нас был хороший учитель — старик-охотник. Тоже весь Гайен-Эсем излазил и даже за Нор-Алинером был. Иногда его считали психом из-за вещей, которые он рассказывал о мертвецах. Сейчас уже мало кто обо всем этом знает.
Соловей хмыкнул, удивленно качнув головой.
— Ничего себе.
— Ты ведь никогда не учился в школе?
— А как ты себе это вообще представляешь? — сварливо осведомился Соловей. — Мне на улице-то показываться было нельзя. Даже сейчас все вокруг косятся, а тогда… Нет, меня отец всему учил. Что сам знал, конечно.
Голос Соловья сел будто его схватили за горло. Он снова залез под полуободранный орешник, со злостью чувствуя, как на глаза накатывают слезы. Тугой, горький клубок тоски, свернувшийся в груди и напоминавший о себе прикосновениями склизких колец каждый раз, когда он оставался наедине с собой, вдруг стал горячим, расплавился и вскипел, растекаясь по жилам.
— Он вообще делал для меня все. Просто все. Я не знаю даже, где он меня нашел и почему вообще взял к себе и возился со мной. Со мной же вечно были одни проблемы, и соседи на него вечно косились, как на ненормального. А потом он вообще влип во все это из-за меня! Я такой идиот. Если бы я только просто его послушался!
Он судорожно вздохнул и умолк. Маркус не стал ни о чем спрашивать.
Прода от 22.07.2020, 19:55
Они вышли из леса и остановились на отдых далеко за пределами обжитых земель, там, где вместо полей пестрели буйным цветом дикие луга с травой по плечи, а среди травы уже обживались первые молодые деревья.
Оставленный рейновцами фингал на скуле у Соловья побледнел, но вместе с ним побледнел и сам Соловей. Он то метался, кусая губы, то впадал в оцепение. Боязливо оглядываясь, делал робкие попытки освободиться от укрывающих его тряпок, а потом поспешно заматывался наглухо, прятал глаза под очками. Когда ему казалось, будто взгляд Маркуса или Милены скользит по нему слишком внимательно, он чувствовал, как внутри у него все перехватывает, дыхание застывает в горле, и весь съеживался. В такие моменты он испытывал только страшное, отчаянное желание исчезнуть, стать невидимкой и мысленно умолял: «Не смотрите. Пожалуйста, не смотрите».
Но Милену занимали другие проблемы, а Маркусу будто было все равно — он держался так, будто не замечал ничего странного и только по-прежнему таскал хисагала за собой везде, куда бы ни пошел. Соловей злился и хотел, чтобы его оставили в покое, но покой становился для него хуже отравы. Воспоминания и сожаления, от которых раньше спасали страх и усталость, копошились в голове, будто стая крыс, дожидаясь момента, чтобы внезапно вынырнуть у него перед глазами. Порой Соловью казалось, будто они живут на обратной стороне закрывавших его глаза темных стекол. Когда страх перед ними стал сильнее страха перед чужими взглядами, он, наконец, осмелился снять окуляры, повесив их на грудь.
Первые пару дней глаза болели от того, что мир был солнечным и ярким, а не темно-зеленым, будто ненастоящим, существующим где-то в соседнем измерении. Теперь небо бывало голубым, а иногда — промозгло-белым. Зелень старых дубрав осталась привычно темной, а под ногами и на молоденьких кустиках стала желтоватой и блестящей. Маркус оказался не совсем блондином: волосы у него были скорее какого-то русоватого мышиного цвета. Они начинали отрастать, и привыкший к короткой стрижке мужчина иногда недовольно встряхивал головой, почувствовав упавшую на лоб прядь челки. На смуглую, трупно-серую кожу Милены, раскрашенную багровыми, черно-фиолетовыми и желтыми пятнами кровоподтеков стало совсем страшно смотреть, но иногда он подолгу не мог оторвать от неё взгляда, скользя им туда-сюда по обрывистому рисунку лопнувших сосудов, будто по узору на настенном гобелене.
Отдых не помогал и Маркусу. Да, боль в мышцах постепенно пропадала, пальцы начали шевелиться, и только темные корочки засохшей крови на костяшках напоминали о том помутнении рассудка, в котором он разбил их в мясо об чужое лицо. Но и ему что-то не давало покоя.
— Надо сняться с места, — сказал он на третий день их стоянки.
Милена с легким удивлением пожала плечами.
— Мне все равно. Чем раньше пойдем — тем лучше. Вы-то сами скулить не начнете?
— Будем двигаться понемногу.
— Ты что, своих бывших друзей боишься? — усмехнулась Милена. Мужчина покачал головой, серьезно глядя на неё.
— Нужно двигаться.
К его удивлению, она не стала возражать.
Милена непрерывно следила за ними обоими, но держалась в стороне и пресекала любые попытки её разговорить одним раздраженным ударом тяжелого хвоста по земле. Она не ночевала вместе с ними, а искала место, откуда могла бы следить и за самим лагерем, и за ближайшими окрестностями. Она не ела, не пила, не меняла одежду, и никто из двоих ни разу не видел, её спящей. Разве что один раз контрабандист заметил, как она, беззвучно шевеля губами, пристально разглядывает древко своей глефы. На нем рядами были грубо вырезаны какие-то символы, но разобрать их не получалось: заметив, что за ней наблюдают, камана одним красноречивым взглядом желтых глаз давала понять, что не собирается этого терпеть.
Необходимость доверять выбор пути Маркусу явно выводила Милену из себя. Порой, когда они решали, стоит ли идти дальше или сделать привал, какой дорогой идти, и где лучшее место для ночлега, её губы зловеще вздрагивали, на мгновение обнажая клыки. С Соловьем она держалась совсем иначе, хоть и не изменяла своим привычным грубым манерам, а тот смотрел на неё, как на древнее сказочное чудище. Нормального разговора у них не получалось: Милена расспрашивала резко и в лоб. Соловей дулся, отмалчивался и старался держаться рядом с Маркусом, будто напуганный незнакомцем ребенок. А тот будто одновременно вспомнил о его присутствии и разучился делать все сам.
Соловей, сделай трут для костра. Закончил? Собери еще хворосту, лишним не будет. Помоги сделать укрытие на ночь — будет дождь. Почисть, приготовь, принеси: за те дни, что они медленно двигались в сторону обжитых мест, у него не нашлось и десяти свободных минут, а когда они наконец останавливались на ночь, он, сам того не желая, отключался, едва закрыв глаза. Проходила всего пара минут, не больше, он готов был в этом поклясться, и в темноте его настигал требовательный голос Милены или Маркуса, и приходилось вставать и снова идти и идти, и идти, собирать, готовить и чистить, без конца что-то делать.
Одному он был рад: перчатки с фальшивыми пальцами отправились в сумку, платок теперь можно было повязать на шею и прикрываться им только от дождя и ветра, окуляры большую часть времени покоились на груди на ремешке. Кожа наконец перестала без конца чесаться, вдавленные почти синюшные следы от ремешков на лице побледнели, а потом и вовсе исчезли — коснувшись виска острым когтем, он не почувствовал привычного болезненного ощущения.
Соловей начал привыкать к бесконечной дороге: мышцы уже не так ныли каждое утро, дыхание оставалось ровным, и его больше не прошибало в пот спустя полчаса спокойного шага. Он с удивлением понял, что чувствует себя все лучше. Силы каким-то образом восстанавливались, несмотря на то, что он весь день был на ногах.
По дороге им стали попадаться мелочи, на которые Соловей пару недель назад не обратил бы никакого внимания: обломанные ветки, растоптанные грибы. Один раз — обрывок выцветшей ткани в колючем кусте и проржавевшее насквозь, погнутое лезвие ножа, глубоко всаженное в ствол старого дерева. Позже Милена ушла вперед на разведку, а вернувшись, сказала, что видела пасущийся на лугу скот и остатки деревянных заграждений. Маркус и Соловей тут же оживились, и идти стало гораздо веселее. Соловей без конца спотыкался ему нравилось идти, запрокинув голову, радостно и растерянно рассматривая небо. Огромное пространство без стен и потолков, наполненное солнцем, ветром, облаками и тенями облаков, оглушило его. Под солнцем его его глаза светились, словно два драгоценных камня, а бледная с голубоватыми прожилками кожа на лице казалась совсем прозрачной.
Вынырнув из очередного перелеска, они оказались на пастбище. В высокой траве паслось небольшое смешанное стадо: пугливо вылупившие на них круглые глаза козы с обпиленными двойными рожками, подергивающие длинными бархатными ушами коровы, овцы, даже не поднявшие кучерявых голов от земли. Аромат мятой травы смешался с теплым, резким запахом домашнего зверья. Откуда-то из-под торчавшего посреди луга куста лениво затявкала «пастушка» — местная дворняга, которую подкрамливали гонявшие стадо на луг скотники.
— Дальше я не пойду, — сказала Милена, останавливаясь у границы деревьев. — Идите делайте, что хотели, я буду ждать неподалеку отсюда. Если через час вас не будет — пойду выяснять.
Соловей довольно потянулся.
— Наконец-то нормальной еды раздобудем. А может и переночевать там можно будет. Надоело спать на земле.
— Неженка, — съехидничала Милена.
— Тебе лучше одеться, прежде чем выходить к людям, — заметил Маркус. Соловей с недоумением посмотрел на него. Потом вспомнил и расстроенно вздохнул:
— А, ну да. Сейчас, — он скинул с плеча сумку и принялся возиться в ней в поисках давно отправившихся на самое дно перчаток.
Маркус нетерпеливо постукивал по земле носком ботинка, наблюдая за ним, а потом сказал:
— Я пойду вперед, посмотрю, что да как.
— А подождать слабо?
— Слабо. Догонишь меня, не маленький.
Возмущенный взгляд обиженно насупившегося Соловья уколол его спину — Маркус уже шел по колено в траве вперед, туда, где виднелись старые, непонятно, зачем поставленные изгороди и мелькали темные крыши домов. Пугливые козы шарахнулись от него на другую сторону поля, пастушки с усердием заливались звонким лаем из своего укрытия, коровы поворачивали вслед чужаку тяжелые головы, не прекращая флегматично жевать.
Он пересек поле неожиданно быстро, будто нарочно спешил, чтобы успеть добраться до домов прежде, чем Соловей закончит возиться и пойдет его догонять.
Прода от 23.07.2020, 03:58
Когда до показавшегося впереди поселения осталось совсем немного, мужчина вдруг остановился, недоуменно оглядываясь. Его внимание привлекла высокая изгородь, едва заметная под густой порослью вьюна, между широкими, зубчатыми листьями которого ярко желтели грозди крупных ягод. Маркус подошел поближе, не отрывая от них глаз. Ягоды висели высоко, но со своим ростом он мог легко дотянуться до них. Он поднял руку и аккуратно надломил одну из веток. Листья зашуршали, с вершины изгороди, недовольно вереща, вспорхнула стайка мелких птиц.
Ягоды были спелыми, кисловато-сладкими. Он знал это, даже не пробуя их на вкус. Как и знал, что когда зайдет за изгородь, то увидит густо заросший мохнатыми кустами двор, а в глубине его — угрюмо жмущуюся к старой вольховой роще темную хибарку.
Когда Маркус выглянул из-за изгороди, навстречу ему вынырнул ухоженный палисадник, окруженный низенькой свежеобтесанной загородкой, а за ним — выкрашенный простой древесной краской домик. Вроде, все тот же, слегка покосившийся, нескладный, но кажущийся совершенно незнакомым. Будто человек, которого, спустя годы разлуки, узнаешь лишь по голосу и отдельным чертам лица. На какое-то мгновение контрабандисту даже показалось, будто он обознался. Но от стоявшего на отшибе, полускрытого деревьями жилища по-прежнему веяло чем-то почти родным. Домик приглашающе поблескивал окнами. Маркус нерешительно помялся у изгороди, оглядываясь через плечо, но все-таки вошел во двор.
Идя мимо палисадника, в котором на соседних грядках росли какие-то травы, овощи и мелкие пестрые цветы, он подмечал все больше знакомого: пару широких, потемневших от времени пней во дворе, полустесанные узоры на рамах крошечных окон, покрытый густым мхом ржавчины железный прут с крюком, на котором висел керосиновый фонарь. Из-за дома выглядывал старый сарай, на двери которого, раскрыв пасть, висел огромный, давно ненужный замок.
