Прода от 01.07.2021, 09:37
Бродивший кругами Соловей вдруг замер и встрепенулся.
— Вон она, идет! — вскрикнул он, и Клара тут же вскочила с места, глядя в сторону, куда он указывал, глядя на быстро приближавшийся силуэт Милены вдали.
— Маркус…
— Она несет его.
Один из людей Ренона тоже встал и повернулся. Клара еле сдерживалась, чтобы не броситься Милене навстречу, а когда та подошли ближе к лагерю, всё же подбежала к ней, с ужасом глядя, как та осторожно опускает Маркуса на землю.
— Он жив?! Что с ним?! — спросила она, заглядывая в остекленевшие, полуприкрытые глаза контрабандиста. Её руки коснулись его щек, спустились на шею, щупая пульс, сдвинули в стороны разорванную рубашку, осторожно прошлись по синякам на груди.
— Он попал под атаку невидимых мертвецов, — хмуро объяснила Милена. — Не знаю, что с ним будет дальше, он не отзывается.
— Марко! — Клара принялась трясти его за плечи. — Марко, очнись!
Она дергала его, хлестала по щекам: он трясся в её руках безвольным, равнодушным мешком.
— Бесполезно, он не слышит.
Клара повернула к Милене исступленный взгляд.
— Он не очнется?
— Не знаю, — камана пожала плечами. — Я уже такое видела — тут ничего не поделаешь. Если достаточно сильный — оклемается, если нет — то нет.
— Быть не может… — Соловей смотрел на Маркуса и не верил, что это он. Лежит совершенно беспомощный, не способный даже открыть глаза, с лицом, похожим на предсмертную маску. — Можно же что-то сделать!
— Я могу попробовать, — вдруг сказал один из людей Ренона.
— Что попробовать? — тут же напряглась Милена.
— Связаться с ним. Если ты позволишь.
Соловей так и застыл с открытым ртом. Клара переводила затравленный взгляд с Ренона на Милену.
— Это может помочь? — спросила она.
— Возможно, — ответил Ренон. — Но я не могу ничего обещать.
Милена посмотрела на него, потом перевела взгляд на Маркуса.
— Действуй, — наконец сказала она.
Даже Соловей не стал возражать. Он закусил губу, наблюдая, как страшный человеческий силуэт медленно приближается к Маркусу, склоняется над ним, и из темной пелены, под которой скрывалось настоящее тело Ренона показались два гибких щупальца.
“— Маркус… где бы ты ни был, ответь мне”
Его сознание превратилось в хаос из криков, стонов и плача. В сплошную стену боли, за которой не было видно его самого. Ренон болезненно содрогнулся, коснувшись её. Первым инстинктом было отдернуть щупальца, броситься прочь, как от огня. Но Ренон никогда не доверял инстинктам. Он осторожно двинулся дальше, ища нити тонкой паутинки — той самой связи, которая ненадолго возникла между ними. Воспоминания были ключом ко всему, единственной дорогой в чужое сердце. Воспоминания были единственным, что делало любое живое существо самим собой. Осталось лишь напомнить Маркусу, что он не был сгустком боли, отчаяния и ярости, которые бушевали в его голове, понемногу убивая разум и тело.
Запах белого чайного дерева, неровный стук каблуков по дощатому полу?
Он так давно не виделся с матерью, что сам факт её существования почти стерся из его мыслей.
Бешеный взгляд фиалковых глаз Соловья, когда он отчаянно протестовал против того, чтобы Ренон присоединился к их группе?
Хисагал был для него лишь ребенком, который прибился к нему по нелепой случайности.
Ехидный оскал Милены?
Он больше не боялся её.
Прижавшаяся к его груди Клара?
Нить, которой коснулся Ренон, дернулась и задрожала, и он тут же ухватился за неё, боясь отпустить. Это было их общее воспоминание: он видел глазами своей куклы, как контрабандист сидел на траве и, забыв обо всём на свете, обнимал и успокаивал испуганно всхлипывавшую женщину. Память Маркуса отозвалась теплом и дрожью обмякшего в руках хрупкого тела, пропитавшим одежду и волосы запахом спиртовых настоек. Слабо, едва слышно, но всё же отозвалась. Нужно было только не дать этой крохотной искре исчезнуть.
Ренон почувствовал, как его охватывает азарт пополам с острым любопытством. Он мог с легкостью читать чужую память, заставлял своих жертв сходить с ума от ужаса и умирать от фантомной боли. Когда-то это казалось ему большим достижением, но он быстро осознал, что всего лишь идет на поводу у охотничьих инстинктов, которые заставляли его, как и других тресамионов, искать лишь способы эффективно расправляться с добычей. Задача, которая стояла перед ним сейчас была прямо противоположной и куда более филигранной. Справиться с ней означало познать другую сторону таинственного искажения разума, которым он чудом смог овладеть. Научиться лечить, а не убивать, сотрудничать, а не подчинять.
Одно было неизменно — что бы ни произошло дальше, он должен был пережить это вместе с Маркусом. Так было с каждым: доводя Дерека до панического ужаса фантомными щелчками солдатского кнута, он сам едва не дергался, чувствуя как веревка рассекает кожу, которой него не было. Убивая очередную куклу, он в очередной раз умирал вместе с ней. Он понимал их страх, отчаяние и тоску. Но не чувствовал ни печали, ни сострадания, принимая эту боль как плату за обретенный им дар.
Опустошающий хаос, заполнивший открытое сознание Маркуса, начинал поглощать и Ренона. Вечная боль попавших в ловушку мертвецов, каждое мгновение своего вынужденного существования переживавших момент своей смерти.
С ней невозможно было бороться — такой груз невыносим для любого живого существа. Но оставалось кое-что другое. Крохотный теплый огонек, вызванный воспоминанием, какое-то острое и одновременно приятное чувство. Ренон цеплялся за него, заставляя воспоминание вспыхивать в памяти вновь и вновь в надежде, что оно притянет за собой и другие. И в какой-то момент вместо него вдруг увидел другое. Нечеткий, полуразмытый образ высокого темноволосого гвардейца с темно-карими глазами, в которых читалось вечное, непоколебимое упрямство.
Ренон уже видел его однажды — когда Маркус уходил к цепи фортов. Все его мысли в тот момент крутились вокруг этого лица. И маленького металлического кругляша на шнурке — солдатского "медальона смерти", который он хотел отыскать на одном из тел, оставшихся у одной из проклятых крепостей.
Что-то связывало Маркуса с этим мужчиной так же сильно, как с Кларой. Настолько сильно, что хладнокровный, рассудительный контрабандист, сломя голову, бросался ради него в пекло, из которого не было выхода.
“Почему он так важен? Что в нём такого особенного, что ты не мог поступить иначе?”
Его пронзило болью. Такой острой, что он на мгновение перестал слышать вой мертвых. И неожиданно теплой, как свежая кровь, вытекающая из раны. Тот самый крохотный, ласковый огонек, который сейчас не давал Маркусу утонуть, был всему виной.
Ренону казалось, будто он несется с отвесной горы верхом на обезумевшей лошади. В голове вместо ветра выл мертвый хор, перед несуществующими глазами проносились смазанные цветные пятна воспоминаний: его собственных, Маркуса, сотен измученных душ, которых тот в себя впустил. Он едва не вылетал из седла — тонкой нити того теплого чувства, за которое успел зацепиться и теперь крепко держался, зная: если отпустит, если даст потоку подхватить себя — утонет вместе с Маркусом.
Он всматривался в пролетавшие мимо обрывочные образы, пытаясь высмотреть в них знакомые лица, поймать их, заставить Маркуса тоже вглядеться в эти крохотные осколки и заново собрать из них себя. Он делал это вместе с ним и вместо него, как инстинктивно уже сделал это раньше, со своей собственной расколовшейся душой.
Он почти ослеп, только чувствовал, как из единственного окна его комнаты падают теплые лучи южного солнца, согревая его задубевшую, твердую, холодную кожу. Он ничего не слышал, только чувствовал, как деревянные половицы вздрагивают под ним от шагов кого-то, кто бежал к нему из другого конца дома. Он не мог вдохнуть, хотя чувствовал, как воздух касается его тела. У него больше не было ни головы, ни шеи, ни рук, ни ног, ни пальцев, ни глаз, но он всё еще чувствовал их. Он чувствовал их, но когда пытался пошевелиться, шевелилось что-то совсем другое, тяжелое, плохо слушающееся. Он бился этим чем-то о стены, о то, что, наверное, было его кроватью, сшибал что-то на пол и снова чувствовал, как пол вибрирует от удара. Это сводило его с ума, он пытался распахнуть рот, чтобы закричать, но не мог ни вдохнуть, ни издать ни звука. Он чувствовал, что вот-вот умрет, но крохотная часть его сознания всё ещё пыталась понять, что происходит. Она цеплялась за ощущения несуществующего тела, за образы деревянной квадратной коробки, в которой находился, за память о том, как он выглядел, кем он был и чего он хотел.
Маркус чувствовал практически то же самое. Он растерялся. Он жил и умирал снова и снова вместе с каждой душой, которая вцепилась в него мертвой хваткой. И его тело, обманутое чужой болью, тоже постепенно умирало, начиная верить, что когда-то давно было уничтожено Катастрофой, не успевая залечивать раны, которое наносило само себе. Но хуже было то, что страдания этих мертвецов казались Маркусу, и это не давало ему оторваться от них, хотя он всё ещё хотел жить.
Ренон вдруг увидел знакомую каменную стену со старым гобеленом, на котором блёкло светился выцветший знак солнца. Это была стена Башни, он знал её по воспоминаниям Дерека, и зацепился за этот образ, который был общим для них с Маркусом.
Запах крови: Дерек уже чувствовал его там, и Маркус тоже. Запах пороха, эхо командного крика, стук солдатских каблуков по каменному полу — пазлы одной мозаики, которые были у них обоих.
Вихрь других образов стал проноситься мимо этой картинки, которая становилась тем ярче, чем сильнее Ренон старался на ней сосредоточиться . Боль, пронизывающая их с Маркусом насквозь, вдруг начала концентрироваться: у Ренона не было ни ног, ни груди, но он отчетливо ощущал, как режет и печет в ребре и лодыжке, как коже становится тепло и мокро от вытекающей из ран крови. Он чувствовал страх и смятение, смешанные с кипящей в жилах злостью.
Он вдруг увидел, что вокруг было темно и тесно, а впереди расходился широкий серый коридор, расчерченный бело-желтыми лучами солнца. В коридор почти вбежали несколько человек в одинаковой форме, но среди них он видел лишь одну. Человек, который шел впереди, высокий темноволосый гвардеец. Так похожий на тот самый образ, который для Маркуса значил так же много, как и Клара.
Маркус замер, ошарашенный, опешивший, совершенно растерянный. Только что он собирался драться насмерть, и вот ему хотелось вылететь гвардейцу навстречу, заглянуть в лицо, убедиться, что это тот, о ком он думает, кого он потерял, кого он так пытался найти живым или мертвым, о ком старался не думать, за кого себя корил.
Его брат. Его друг. Ребенок, которого он вырастил.
Тогда, в облике зверя, сейчас, тонущий в смерти, он не мог его забыть. Тогда и сейчас его ослепили воспоминания. Тогда, запутавшись в них, он не вышел навстречу верной смерти, сейчас, пытаясь собрать их воедино, он снова начал вспоминать самого себя
Ренону вдруг стало легче, будто кто-то сбросил с него тяжелую каменную плиту. Ярость, боль и память мертвых всё еще бушевали вокруг, но теперь уже не тащили его за собой. Они были где-то чуть дальше, проносились мимо, почти не задевая. Он и Маркус оказались в центре бури, в самом спокойном его месте. Маркуса больше не интересовали мертвецы. Он яростно пытался разобраться в собственных воспоминаниях.
В Башнях он мог поклясться, что видел Эриха, и одновременно мог поклясться, что это было невозможно. Если бы он был жив, то первым делом вернулся бы домой, сообщил бы братьям и сестре, что с ним всё в порядке, успокоил бы убивавшуюся по нему жену и маленькую дочь. Если он не вернулся, то, скорее всего был мертв. Оставшиеся в живых военные убегали в такой спешке, что не могли взять с собой погибших товарищей. Значит, Маркус сам должен был найти брата, забрать хотя бы его тело, похоронить его по-человечески и позаботиться о его душе. Чтобы точно убедиться, что он мертв, и навсегда его отпустить.
Он выбрался из Гайен-Эсем тропой контрабандистов, жил в лесах у подножия гор, наблюдал за мертвецами, учился избегать их. Ему казалось, что самым сложным будет пробраться через толпы бродячих трупов, заполонившие форты, которые военные пытались отбить. Но он отступил гораздо раньше, наткнувшись на невидимую стену ледяной ненависти. Снова и снова он подходил к ней, и снова и снова бежал от неё без оглядки, охваченный ужасом.
Он выбрался из Гайен-Эсем незнакомым тоннелем жил в лесах у подножия гор, он убегал от мертвецов и сражался с ними, спасаясь от их когтей и клыков. Он уже знал, каково это, дышать запахом смерти, чувствовать, как мертвое ненавидит, боится и жаждет убить его, мстя ему за то, что он жив. Ему казалось, что он всё понял, что в этот раз он не струсит и сделает то, что от него требовалось. Он шел, чувствуя, как с каждым шагом становится всё больнее дышать, как надрывается и мечется в груди сердце, как темнеет в глазах, и мысли сжимаются в комок в отяжелевшей голове.
Что-то невидимое хрустнуло, сдаваясь. И смерть хлынула в него, заполняя до краев.
Всё его тело превратилось в один сплошной болезненный комок, взрываясь яркими вспышками в голове, в ногах в груди. Маркус ослеп и оглох, но инстинктивно развернулся, пытаясь вернуться назад, туда, где еще было безопасно. Каждый шаг казался долгим, он переставал чувствовать землю под ногами, но продолжал идти. Какая-то часть его сознания ещё понимала: остановишься — умрешь. Голову заполнил гул сотен голосов. Они бесконечно умирали внутри него, выли, кричали и плакали.
Они обещали ему омут вечной агонии, и он погрузился в него почти полностью, едва едва держа голову над поверхностью и хватая ртом воздух. Инстинкты, что раньше отталкивали его от цепи фортов почти умолкли, запах смерти теперь был внутри него, он почти стал им и теперь цеплялся за каждый глоток чистого воздуха, движимый единственным оставшимся желанием:
Жить.
“Но ведь всё это случилось уже давно. Что было дальше? Что происходит?”
“— Маркус! Ты меня слышишь?”
“— Ренон?..”
***
Несколько часов в лагере стояла мёртвая тишина. Клара, поначалу с надеждой вглядывавшаяся в лицо Маркуса, теперь просто сидела рядом с ним, уткнувшись головой в поджатые к груди колени. Соловей наматывал круги вокруг лагеря, изредка останавливаясь и без особой надежды посматривая то на лежавшего на земле мужчину, то на нависшего над ним Ренона. Маскировка в виде ослепительно-черного человеческого силуэта давно слезла с него, обнажив его настоящее тело — высокий, почти в человеческий рост, клубок щупалец. Они почти не двигались, только иногда вдруг болезненно вздрагивали и корчились, будто попавшие на солнце черви.
Милена изредка развлекала себя патрулированием окрестностей, а всё остальное время проводила, пристально разглядывая свою глефу. Будто ей уже не было никакого дела до Маркуса, и она просто ждала, когда Ренон очнется от своего транса и скажет, что всё кончено.
Когда солнце почти вошло в зенит, тресамион зашевелился, и все вокруг замерли, глядя, как его щупальца устало опали, проползли по траве, подобрались, крепко сплелись вокруг сердцевины, а потом вдруг расправились во все стороны, хищными крюками.
