Глава 1. Дом Вепря
К исходу зимы их осталось трое братьев, а ведь прежде была большая семья. Первой слегла с лихорадкой старшая сестра — и ее оплакали, а все же никто не удивился: она всегда была тонкой и хрупкой, болезнь унесла ее с собой легко, как ветер уносит засохший лист. За сестрой ушла мать — мать была уже стара, седа, подслеповата. Ее оплакивали горше, болезнь стала казаться страшней. Стали умирать дети. Овдовел старший брат, умер отец, и тут-то поняли они, как страшна болезнь, раз победила даже отца. Делали то, что могли: собирали травы, варили горькие отвары да молились Предку, чтобы защитил. А больше и не могли ничего. И вот к исходу зимы их осталось трое.
Старший, вдовец, и двое самых младших братьев с женами. Когда поняли, что болезнь отступила, справили большой пир для мертвых — все припасы, что остались после страшной зимы, на это ушли. А после стали думать, что делать дальше.
— Пришло время нам уйти из этих мест, — сказал Старший. — Пусть теперь здесь спят наши мертвые, а мы построим новый дом.
— Раз пришло нам время уйти, то мы хотим уйти к людям, — сказали Младший и Средний. — Пойдем в деревню и построим дома там.
— Но на людях мы не сможем поклоняться Предку, — сказал Старший. — Мы должны жить сами по себе, мы должны жить вместе.
— Ничего хорошего не принес нам Предок, — сказал Младший. — Мы молились, но он не защитил нас, не оставил в живых ни отца, ни мать. Я обрею волосы в знак скорби, как заведено у людей, и уйду.
— Нам не нужно скорбеть, как людям, ведь наши родные всегда с нами — в нашем предке, в каждом встреченном звере, — сказал Старший.
— Их нет с нами больше. Предок оставил нас, а мы оставим его. Мы уйдем, — сказал Средний брат. И Младший и Средний обрили бороды и ушли к людям, и жены их ушли с ними, а Старший остался один.
Должен был он рассердиться на неразумных братьев, должен был от рода отлучить властью самого старшего из оставшихся в живых, но не стал. Верил, что одумаются, что вернутся, что отрастут волосы — и ум отрастет с волосами. Верил, что соберется вновь из осколков и черепков их дружная прежде большая семья.
Пошел за ними, вышел к людям, разузнал, кто как устроился, кто как живет. Младший вырыл себе землянку, сказал:
— Этого нам с женой довольно. Будем в лес ходить, травы собирать, охотиться и тем будем живы.
Средний построил дом деревянный, крепкий, в подмастерья к плотнику пошел, сказал:
— Буду трудиться, как все, выбьюсь в люди, будут меня знать в округе, и этого мне довольно.
Пожал плечами Старший: гиблое дело дураков уговаривать. Вернулся строить свой дом так, как положено: камень к камню, чтобы никакой враг с наскока не проник. Каждый камень - намолен, заговорен, зверю посвящен и благословлен им. А женится, вырастут дети — продолжат строить, камень к камню, пока не выйдет крепость, убежище для детей Вепря.
Еще не раз приходил в деревню, с братьями говорил. Те радушно встречали, но вернуться не обещали. Легче, говорили, живется у людей, легче дышится. Мы люди теперь, а не вепри, братец. Шел бы ты тоже к нам. Пожимал плечами, снова шел строить свой дом.
А люди меж тем заговорили, будто ходит в местном лесу огромный волк, сам серый, клыки белые, глаза алые. Ходит, воет, ищет, кого бы загрызть.
— Возвращайтесь, — говорил братьям Старший, приходя к людям. — Втроем да за каменной стеной пересидим, отобьемся.
— Не страшен нам волк, — смеялись братья. — Да и нет его вовсе, то просто сказки. Скучно людям, вот они и придумывают.
Уходил, торопился достроить дом, чтобы вместил его самого и братьев с женами. Может, придумывают, а может, и нет. А потом нашел в лесу следы — огромный зверь ходил. Страшный.
Пошел снова в деревню, братьям сказать, глядит, а со стороны деревни-то дым валит, и братья с женами бегут.
— Ты был прав, — говорят, — явился зверь огромный, вздохнул, махнул лапой, и одни дома загорелись, а другие рухнули. Сначала к Младшему пришел, разворошил землянку. Младший у Среднего укрылся. Но и деревянный дом не устоял перед зверем. Чудом мы сами уцелели!
Пришли в каменный дом, закрылись, ждут, а чудище уже рядом, вокруг ходит, воет. Смотрит Старший в окно, видит: не одолеет такого в одиночку. Вот кабы трое вепрей разом на него насели! Но обрили братья бороды, отказались от Предка, остался он один.
День сидят, два сидят, волк днем уходит, ночью возвращается. Не спят братья, сторожат дом. На третью ночь ушли Младший и Средний спать, остался Старший бдеть до полуночи. Сидел-сидел, пока сон его не сморил. Вдруг раздался шорох, проснулся Старший и смотрит, а жены Среднего и Младшего к двери крадутся, думают, что он спит, хотят волка впустить. Тут-то вспомнил он, как привели их братья обеих разом, сказали, сестры, сказали, знахарки. Сердце, сказали, к ним лежит, пусть будут женами нам.
И стали они женами, и вошли в семью, и собирали и сушили травы, и варили снадобья на всех, а зимой пришла болезнь, и осталось их трое всего.
Встал, окликнул. Обернулись они, скалятся, как волчицы, смеются.
— Понял ли ты, — говорят, — кабанчик, как с волками связываться! Давно вы прогнали нас с этой земли, мало нас осталось, а теперь вот не останется вас — никого.
Обернулся вепрем, кинулся на одну, на вторую. Одной пропорол бок клыком, вторую не достал. Стала волчицей, кружит по комнате, смеется.
- Ты, - говорит, - большой, вот задеру тебя, надолго хватит.
Братья проснулись, прибежали, похватали копья и факелы. Втроем оттеснили волчицу к очагу, да в нем и спалили. А вторую убивать не стали, открыли дверь, вытолкнули прочь.
— Иди, — сказали, — если сможешь. Иди и скажи своему волку, чтоб убирался, пока цел.
Не послушал волк, явился снова на другую ночь. Но братья день без дела не сидели: вепрю молились, защиты просили. И когда закружила волчья тень меж деревьями, вышли из дома все трое, один вепрь самый большой, два — чудища странные, полувепри-полулюди. Вышли, кинулись в бой. Огромен был волк, но все же было братьев трое, а порой казалось, будто и четвертая тень мелькала между ними. Тогда-то поняли Младший и Средний, что не оставил их предок, что бьется рядом с ними, и воспряли духом. Кидался волк, бил лапами, щелкал зубами, но сколько ни старался, так и не смог убить никого из братьев. Бились они всю ночь, выстояли до рассвета, а как вышло солнце, стал волк слабеть, тут и пришел ему конец.
Не вернулись братья к людям, остались жить вместе, в каменном доме. Женился снова старший брат, а за ним и младшие. Дети пошли, потом внуки. Снова стала семья большой и дружной.
Волчицу со страшным шрамом на боку порой видели в лесу в ту зиму. А в следующую уже не встречали.
Глава 2. Серый народ
Ей всегда помогал серый род, мелкий народ. Все в доме знали о этом, и семья, и слуги, но открыто не говорили: вдруг подслушают, ей донесут. Вдруг рассердится, вдруг что учинит. Прежде такого не случалось, да кто может точно сказать, не случится ли впредь? Боялись ее, как ведьму, хоть знали, что ведьмой она не была.
Пока жив был ее отец, была на человека еще похожа: разговаривала с людьми, за общим столом сидела, была чистая, опрятная, по хозяйству помогала, бывало, пела иногда. В общем, вела себя как человек. Не стало отца — как с цепи сорвалась: сидела день деньской на кухне, в углу, где мышиные норы, вечно вымажется там, перепачкается пылью и золой, а самой все равно. Кошек от дома отвадила, мышеловки ставить не давала, расплодились мыши, спасу от них не стало. Что не съедят, то попортят, сплошные убытки.
Уж просили ее, просили: убери ты их, выгони. Извести не даешь — ладно, но нас-то не изводи. Зыркнет как будто испуганно, отмолчится и юрк обратно в свой угол: только что была, а вот уже и нету.
Боялась ее мачеха, боялись ее сестры. Клички ей придумывали обидные, то замарашкой звали, то еще как, лишь бы страх свой не показывать. Вроде бы, обычная девушка, маленькая, тонкая, хрупкая, волосы светлые, как пепел, глаза черные, как уголья. Милая, красивая даже. Ну что такая сделает, чем может испугать? А как увидишь — хочется завизжать и убежать.
Пытались в люди ее выводить — куда там: сядет в уголке, только глаза поблескивают, затаится, молчит. А потом, на обратном пути, достает из складок юбки сыр, хлеб — зачем воровала, зачем прятала, почему нормально с добрыми людьми не ела? Молчит. Махнули рукой на нее, перестали брать с собой.
Слуги стали разбегаться: мышей боялись, а еще больше — ее. Снова мачеха и сестры к ней подступились, взмолились, хоть и боязно было: сделай ты что-нибудь, ведь совсем дом в упадок придет! Послушала, кивнула. Согласилась, стало быть. Стала и убирать сама, и готовить сама. Все сама. Зайдешь к ней в кухню, а там мыши по столу шныряют, жуть! Они и не заходили, звали наверх, в комнаты, если что. Если было что нужно на кухне или в погребе, так ее просили, пусть сама принесет.
Как пришло приглашение на бал, даже спрашивать ее не стали, поручений надавали и дома оставили. И им полегче без нее будет, и ей без них, все равно ведь в углу бы просидела весь вечер. Так пусть лучше дома в углу сидит, не во дворце.
То-то славно было на балу, весело! Музыка играет, люди танцуют, свечи все целые, непогрызенные, еда не попорченная... ни мышей, ни ее. Есть, есть еще на свете места, где все по-человечески, а не так, как в их доме!
Вдруг смотрят сестры — она идет. В платье нарядном, из старых, видно, из материных; умылась, причесалась, спину распрямила — хороша! Совсем как человек. А только все равно жуть берет. Испугались, притворились, будто не узнали. Танцует с принцем — и пусть себе танцует. Ни слова решили не спрашивать. Ну ее, от греха. Домой вернулись, а она уж там, и в лохмотьях своих, как всегда. Только лицо уж слишком чистое.
А через день поскакали глашатаи по всему королевству: ищет принц девушку, что была с ним на балу, и всех примет — маленький рост, черные глаза да маленькая, изящная ножка. Сразу поняли, о ком речь, стали ее стеречь. Раньше сама, добром на кухне сидела, теперь запирать начали, чтоб не услышала клич, чтоб не узнала. Боязно было против нее идти, да только ничего не делать было страшнее. Станет вот такая принцу женой — что-то будет тогда?
Как пришли к ним с поисками, примерили сёстры туфельку и поспешили выставить посыльных вон, да не тут-то было: зашла в комнату, туфельку надела, а вторую из кармана достала. Что тут началось! Как только не стыдили их, в чем только не обвиняли! А она зыркнула на всех и говорит: "Не надо, - мол. - Я их прощаю". С тем и уехала во дворец.
Проверили потом: дверь в кухню так и осталась заперта. Как она вышла, какими путями, какими норами — неведомо. Как остался дом без нее, мыши вроде присмирели, а на душе тягостно все равно, будто не закончилась их беда, а начинается только.
К осени расплодились мыши во всем королевстве...
Глава 3. Волчья охота
Жила она просто и спокойно, особо не скрываясь, прямо промеж людей. Никому про себя не сказывала, но и не пряталась ни от кого. Кому болезнь заговорить, дом защитить, удачу приманить, приворот снять — те прямо к ней и шли. А кому не надо было, те и не знали, потому как даже если выпало человеку воспользоваться ее силой, люди обычно помалкивают о таком, кому попало-то не рассказывают. Хорошо жила, горя и нужды не знала, да вот беда: годы шли, а не было да не было у нее детей.
Раз попостилась она, помолилась Предку и иным богам и спросила: когда дозволено мне будет род продолжить, семью обрести? Заслужила ль я — или останусь навек одна, последняя? И дан был ей ответ: будут тебе дети, да отец им нужен непростой, рода знатного, царского. Добудь царевича себе, удержи, покуда не понесешь ребенка, и так будет дано тебе то, чего просишь.
О ту пору как раз сыновья царские в путь собрались, вышли за ворота да каждый своей дорогой поскакал. Вышла за ними, принюхалась, подумала: за которым пойти? Да вспомнила, как в городе толковали-зубоскалили, как царевичи по отцовскому приказу Жар-птицу ловили, и не достало ума ни у старшего, ни у среднего не заснуть, увидеть хотя бы. Младший же царевич, хоть и был не разумнее старших, все же увидел, сумел. Стало бы, есть у него удача. Пошла за младшим. День целый шла, ночью нашла. Лежит царевич, спит — хорош собой, красив, сразу видна в нем кровь не простая. Рядом конь его пасется. Перекинулась в волчицу, зубами лязгнула, конь от нее, она за ним, так и съела. А утром к царевичу пришла, покаялась, службу свою предложила.
Днем несла царского сына на спине своей, озера хвостом осушала, леса прыжком огибала. А ночью, как засыпал царевич, человеческий облик обретала, приходила к царевичу и ложилась с ним. В первое утро проснулся он — думала, спросит ее, догадается. Нет, молчит. И на другое утро молчит. А на третье сказал: "Сны мне снятся по ночам такие, что и просыпаться не хочется". Усмехнулась про себя, не стала ничего говорить.
Глуп был царевич и жаден. Куда ни придет, за чем ни пойдет, ничего не добудет, кроме беды на свою голову. Уж наставляла она его, строго-настрого говорила, что делать, а чего нет. Не слушал ничего, делал все по-своему. Пошел жар-птицу украсть — на клетку золотую польстился. Вот зачем ему, богатею, золотая-то клетка, али мало золота в царском дворце? Хотел коня увести — перед уздечкой драгоценной не устоял. Глуп, упрям и жаден. Как сказал ему царь, коня и уздечки хозяин, выкрасть царевну ему в жены, уж не пустила его, сама пошла.
Как узнала, что хочет Иван царевну себе оставить, не удивилась: что слово свое он не держит, то для нее не ново было вовсе. Глуп, жаден, бесчестен. Помогла ему с царевной. Сама приняла ее облик, ею прикинулась, сама с царем свадьбу сыграла, пир пировала, сама с ним ночь провела, а к утру волчицей из дворца сбежала. Тут-то царевич ей уж не нужен стал: знала, что понесла, что будут у нее дети, двое сразу, царского рода, да не того, которого думала. Но и с конем, и с жар-птицей Ивану так же, как с царевной, помогла, в благодарность-то, да чуяла, что потом придется снова помогать, еще раз ему отплатить, и не ошиблась.
И гнилое же племя человеческое! Брат у брата крадет, брат брата убивает. Волки тоже зарезать могут, загрызть, обмануть, извести. Но не своих же, не родню! Как увидела Ивана-царевича мертвого, зарубленного собственными братьями, так отвращением наполнилась - и к ним, и к нему. Порченый, порченый род. И младшему-то незачем было землю топтать, а старшие братья еще хуже. Разозлилась, младшего оживила, старших в клочья растерзала и даже есть не стала. Вернула царевичу все, что братья украли у него, и попрощалась с ним снова. Навсегда.
Вернулась в свой дом, но надолго не задержалась. Что было самое ценное, с собой взяла, остальное людям раздала и ушла в лес. Там и родила, там и дети росли. К людям не ходили.
Глава 4. Ни живое, ни мёртвое
Шло однажды по земле чудище-не чудище, зверь-не зверь, а просто страшное что-то. Было оно ни живое, ни мертвое, ни доброе, ни злое, а просто никакое, пустое. Сделано было человеком, большим колдуном. Вдохнул он в него жизнь, да ни душой, ни сердцем не наделил. Шло оно полями, шло лесами, мимо гор, мимо озер. Когда молча шло, когда же песню пело, и песня та была песней смерти.
