Раз пошли всей семьей в дремучий лес, в заповедное место: Предку поклониться, помолиться, поговорить. Сказал он им так: "В доме вашем теперь беда; в доме вашем враг. Как вернетесь, не ешьте ничего, не пейте, не трогайте. Возьмите, что в тайнике прячете, и уходите. В новом лесу увидимся, на новом месте меня обретете".
Поклонились Медведю, домой пошли. Мать идет-плачет, уходить из родных мест не хочет. Да и сыну с отцом нерадостно.
Пришли, а в доме разгром: все разбросано, перерыто, стулья поломаны, еда из котелка на пол выплеснута, — и ни духу чужого, ни следа не учуять. Не выдержала мать, всплеснула руками, бросилась к котлу. Отец за ней следом — мебель поднимать да чинить. Только сын наказ Предка вспомнил, ни к чему не притронулся. Смотрит, а отец с матерью вдруг на пол осели, легли, лежат, не пошевелятся, будто мертвые. Подошел ближе — увидел, почуял: спят они крепко. Трогать-будить не стал.
Пошел в спальни заглянул: не прячется ли кто. А там кровати родительские перевернуты, разломаны. А его кровать цела, и лежит в ней девушка прекрасная, волосы золотые. Та, к которой сватался он. Лежит, спит себе. Не стал ее трогать. Рядом встал, спросил: "Что нужно тебе, зачем пришла?"
Девица глаза открыла, улыбнулась ему, говорит: "Долго я по лесу шла, насилу ваш дом нашла. Хотела сказать, что передумала. Согласна я за тебя пойти. Да вот, пока вас ждала, притомилась и уснула". А сама руки к нему протягивает. Стало радостно ему, стало на сердце весело, забыл он и про отца с матерью, и про медвежий наказ. Сам подошел, смотрит, а на пальце у красавицы кольцо золотое с колдовскими знаками, от него-то и радость на сердце, от него веселье.
Перекинулся он в медведя, да и говорит: "Не ко мне ты пришла, а меня извести. В толк не возьму, чем я тебя обидел, а лучше убирайся, пока жива".
Засмеялась тогда девица, говорит ему: "Шкура медведя дорого стоит, твоя еще дороже, а того, к кому вы на поклон ходите, вовсе цены не имеет. Посажу я вас в клетку и стану ждать, когда он придет вам помочь. Так всех вас и получу".
Пальцами защелкала, глазами засверкала, слова колдовские заговорила. Зарычал он, на нее кинулся: "Не бывать такому, пока я жив. Не получишь ни меня, ни родителей, ни отца нашего, ведьма".
Вскочила она, бросилась от него прочь, хотела заклинание довершить, да он не дает. Оттеснил ее к окну, лапой взмахнул да из окна ее выкинул. Упала ведьма на землю, озлилась, оскалилась, бросилась прочь.
Ночью вернулась, да не одна, жителей деревенских с собой привела, с вилами да с огнями, с цепями да клетью, изловить медведей, что будто бы съесть ее хотели. Вернулась, только медведей-то не было уже. И как они выбрались, как сын сумел родителей разбудить да вывести, про то она никогда не узнала.
Глава 14. Нет жизни без него
Выходили к воде, молились морским хозяевам, забрасывали сети, ждали. Кто пустой невод вытянет, кто с травой или тиной одной, а кому и улов — малый или великий. Собирали посланное морем с благодарностью и уходили, все до единого. А иногда, не каждое лето, один оставался: тот, в чьих сетях виделся золотой блеск, тот, кто вытянул рыбу невиданную, небывалую, будто из драгоценного металла отлитую. Чешуя ее на солнце блестит нестерпимо, глаза человечьи, а в глубине тех глаз — вода и пламя.
И тот, кто находил ее в своих сетях, знал: она его избрала. Выпускал ее в море и шел за ней следом. А что с ним случалось потом — неведомо. Ни один не вернулся ни разу, ни живым, ни мертвого не нашли. Так жили в тех местах, так поклонялись, так заслуживали теплое лето, щедрый улов и пощаду в бури.
Раз вытащил мужчина невод, увидел рыбу — золото чешуи, вода и огонь. Знал, что делать должен, и готов был, хоть и страшила его такая участь. Но как зашел по колено в воду, не выдержал, дрогнуло сердце его, и взмолился он хозяйке моря: "Дозволь с женой попрощаться! Тридцать дней и еще три дня только, как свадьбу мы сыграли, не могу уйти, ее напоследок не увидев". Сказал так и сам испугался.
Тут рыба заговорила человеческим голосом: "Вижу, — сказала, — нет лжи в сердце твоем и мыслях твоих. Вернешься поутру, а значит, иди, прощайся".
Жена его не из этих мест была, не с этого берега. Выслушала его, слезами залилась, а потом сказала: "Чему быть, того не миновать, давай же будем прощаться". Ночью же, когда он уснул, встала и вышла к берегу морскому, да мужнину сеть с собой взяла. Только лишь забросила невод — заиграла, заблестела под луной золотая чешуя. Пала она на колени, взмолилась: "Отпусти мужа моего, прошу тебя! А не хочешь — тогда меня возьми вместе с ним. Нет мне жизни без него".
"Не отпущу его, — рыба сказала. — Море свое не отдает. Ты же не нужна мне. Но нет тебе нужды по нему убиваться. Дам тебе достаток, дом крепкий, не будешь более знать голода и беды".
С рассветом ушел он в море, а лачуга их стала крепим, добрым домом. Приходили люди к дому, дивились, завидовали, только не было ей в том доме ни счастья, ни радости.
Пришла другая ночь, и снова пошла она к морю, и снова взмолилась: "Отпусти, отпусти моего мужа — или меня возьми к нему. Хорош твой дар, но нет мне жизни без мужа моего". Море заволновалось, заходили волны с бурунами. Ответила рыба: "Не отпущу его, море свое не отдает. И ты не нужна мне. Дам тебе богатство, наряды драгоценные, верных слуг. Иди домой, живи, не тоскуй о нем".
Вернулась она домой, а там все как было обещано: не деревянный дом, а каменный; не нитками платья расшиты — жемчугами. Приходили люди, дивились, завидовали. Только по-прежнему тосковала она о муже. Ночь тосковала, две, на третью снова пошла к морю.
Лишь дошла — началась непогода, волны высокие пошли. Подошла к воде — по пояс вымокла. Взмолилась вновь: "Прекрасны твои дары и щедры, но прошу, забери их, верни лишь мужа моего — или меня возьми, нет мне жизни без него".
"Не отпущу его, — ответила рыба. — Вот тебе мой последний дар: дам тебе власть. Иди, живи, не так велика твоя потеря, как мой дар. А придешь еще хоть раз — живой не уйдешь". Сказала так, взглядом огненным ожгла и скрылась в пучине.
Вернулась она домой, а вместо дома — дворец, и все поклоняются ей, и венец золотой подносят. Надела она венец, стала править, но не было ей в том ни радости, ни отдыха, ни забытья. Неделю терпела, боялась рыбу золотую прогневать, но снова пошла ночью к морю.
На море буря — подойти жутко. Не дошла еще, а вымокла вся. Сбило ее с ног волной, упала она на песок. "Хочешь — убей, — сказала, — что хочешь делай со мной, а только нет мне жизни без мужа моего. Смилуйся, возьми меня тоже — или его ко мне отпусти".
Появилась средь волн рыба — чешуя золотая светится, как огонь горит. "Не послушалась ты меня, — сказала, — вернулась. Что ж, будь по-твоему. Заберу тебя, да не к мужу, а туда, где ты нужна".
Подхватило ее волной, закрутило, дух вышибло. Очнулась, глаза открыла — щукой в омуте речном. А дворец наутро снова ветхой лачугой сделался.
Глава 15. Семьёй, стаей, всем
Таких, как она, следует убивать в младенчестве, а если уж не вышло, то не поворачиваться спиной, не отпускать от себя, заботиться, как о себе самом, воспитывать и растить, ночей не спать, глаз не смыкать, пока не убедишься: срослась, сроднилась, не предаст. Нет для крысы верности, нет для крысы чести. Нет такого слова, которое не нарушит, нет такой спины, в которую не ударит, если будет у нее такая нужда. Крыса живет так, чтоб выжить, со стаей живет, а все равно одна, всегда одна. Чтобы крыса не предала, нужно быть крысе семьей, стаей, домом, жизнью, всем. Этой — некому оказалось стать жизнью, стаей, домом, некому было воспитать, вырастить и приручить. То ли не смог никто, то ли никто и не пытался.
Думал сначала: придушу, чтоб на чужие земли — на мои земли! — больше не зарилась, чтоб крыс своих не слала, чтоб свои носы куда не надо не совала, да и дело с концом. Сильна она, очень сильна, но знает мало, умеет мало, не о том думает, не на то надеется — осилил бы. Но посмотрел, как рыщут по всем сторонам крысиные дети, да передумал. Совсем, должно быть, безумная тварь — так себя расплескивать, по всему городу и дальше, по всему свету. Безумная, бесстрашная, беспокойная. Жизни ей своей не жалко и вообще не жалко ничего. Решил: хоть матерью, хоть женой, хоть сестрой, а возьмет с собой. Нужно же когда-то и семьей обзавестись. И вот ведь как славно выйдет: у него будет она, а у нее дети. Много детей. И получится у них семья-не семья, а целая стая.
Пришел за ней по крысиным следам прямо к городским воротам, вошел, огляделся. Чистенький город, опрятный, благопристойный, благообразный. В таких обычно вся грязь по задворкам прячется да по подворотням ютится, а здесь, гляди-ка, выползла: крысами по улицам шныряет, как ни в чем не бывало, при свете дня. Ай, сильная тварь. Наглая. Безумная. Нельзя такую убивать, самому нужна.
Пришел в ратушу, сказал: помогу вам извести крыс, но и плату возьму за то немалую. Обрадовались, дослушивать даже не стали. Что угодно, говорят, бери. А ему того и надо.
Вышел на улицу, флейту вынул для пущей таинственности — пусть потом головы ломают, то ли в ней колдовство, то ли в музыке, то ли еще где — и по улицам пошел, приглядываясь, принюхиваясь, взывая, да на флейте наигрывать не забывая. И откликнулись крысы на его зов: из каждого дома, из каждого подвала кинулись к нему — простые, сотнями и тысячами, и непростые, другие совсем.
На первом десятке думал: сильна, очень сильна.
На пятом десятке думал: безумная, надо все-таки ее убить.
На десятом десятке думал: уведу, никому не дам в обиду. Нигде больше такой не найду, никогда.
Их оказалось сто и тридцать. Сто и тридцать крысиных душ, людьми и у людей рожденных, по-людски вскормленных, пойманных да к другой семье обращенных, к крысиной стае, к безумной крысе, сильной крысе. Все дети города, все попались, все ей достались, все стали ее детьми. Слушали только ее, были ее глазами и ушами, ее стаей были.
Только ведь и он был крыса, потому и мог стать лучшим крысоловом в этих краях, потому и шел он по городу, наигрывая, а они откликались на его зов, и слушали его, и шли за ним. Она боролась, конечно, до последнего боролась, и он слышал ее неслышимый отчаянный крик, но сам был громче. И шли за ним.
Долго шли, до тех пор, пока не оказались в его землях, там, где не слышен был голос безумной городской твари, там, где он был главная крыса и полноправный хозяин. Там он оставил их, рассказав, что им делать теперь, до его возвращения, а сам снова отправился в город.
В городе, благопристойном и благообразном, был траур: как нарадовались люди избавлению от крыс, хватились детей своих, поняли, что пропали те навсегда, и погрузился город в слезы, слезы и скорбь.
Не было ему дела до их скорби и их слез: кто не заметил, что его чадо уже давно не его вовсе, кто крысу от человека не отличил, тот и не терял никого, а значит, некого ему оплакивать. Так шел он через рыдающий город, никем не узнанный, никому не нужный, к той одной, кто знала, о ком плакала, чей неслышимый и отчаянный крик вел его, как крысиный след.
Знал, что будет нелегко. Знал, что легче было бы придушить ее сейчас, коль не сподобились в младенчестве. Знал, что придется уводить силой, драться придется, доказывать свое право вести и приказывать ей. Глаз не отводить, спину не подставлять: ударит не задумываясь, не пожалеет ни себя, никого, ничего.
Знал, но шел к неприметной лачуге на окраине, шел, чтобы победить, и увести, и стать ей семьей, стаей, всем.
Глава 16. Рыжая, быстрая
Им оказалось тесно на одном острове, и она ничуть этому не удивилась. Знала бы заранее, что станет сама здесь жить, — ни за что не поселила бы так близко рыжую тварь. Что-нибудь придумала бы, как-то извернулась. А теперь — теперь ничего не поделаешь. Сама пустила, сама дала здесь жить, как когда-то и обещала.
То была уплата старого, старого долга, сделанного задолго до того, как она задолжала Коршуну. Она обещала дать белке дом и людей, что будут поклоняться ей, — она дала. Она не думала тогда, не надеялась, что будет здесь княжной. И вот теперь люди поклоняются и белке — и ей. И им двоим тесно, невыносимо тесно, душно на острове.
* * *
Жена была бела, нежна, прекрасна, статна. Лебедью плыла раньше по морю — лебедью теперь вплывала в комнаты — длинная шея, тонкие пальцы, как перья белых крыльев, любящий взгляд. Жена была колдунья, знал это, но не боялся, ведь столько добра она ему сделала, ни разу не обманула, не подвела, даже не отказала. Знал, чувствовал: любит его, всегда поможет, что бы ни попросил. Поначалу любил без памяти, надышаться не мог, целыми днями смотрел на дивную свою птицу. Потом успокоился, поверил, что всегда будет рядом. Потом — то ли сам заскучал, то ли поблекла его княжна, посерела как-то, сжалась, перья свалялись. Не пленяли больше белые крылья, звезда и та не так ярко светила.
Затосковал, стал снова ходить к морю. Раньше к ней на берег ходил, а теперь, стало быть, ни к кому. Однажды вышел, как всегда, а голос задорный, девичий, и спрашивает:
— Что грустишь, мой князь? Может, я тебя развеселю?
* * *
Знала, что не ее остров и ее не будет — наврала мерзкая колдунья, обманула, как у них от начала времени заведено. Все дала, как было обещано: дом, землю, людей. А власти не дала. Приходили люди на поклон — не молиться, а позабавиться. И не выберешь ни одного из мужчин, и детей с ним не заведешь, потому что будут эти дети — не ее дети, лебеди. Ледина дочь, мерзкое племя, пух, перья и обман. Хоть уходи и новый дом ищи, но нет, здесь ее дерево, здесь ее сокровища, здесь теперь ее земля — и здесь она останется. За свою землю и за свою семью поборется еще.
Не одна дочь Леды хитрить умеет.
* * *
Рыжая, рыжая, ночью яркая, как огонь, а на свету как будто золотая. Шея в веснушках, плечи в веснушках, по груди рыжие крапинки россыпью. Смеется — будто камень драгоценный под солнцем переливается, брызжет искрами. Говорит: "Люблю тебя, князь, больше жизни; ты лебедь свою всего два раза видал, а я уже здесь была, рядом, и танцевала, и пела, и все для тебя, чтоб было тебе весело. Ведь было тебе весело, князь? А пора пришла жениться — оплошал ты, князь, оплошал. Взял бы меня — не ходил бы уныло по берегу морскому. Уж я бы сумела тебя развлечь, уж я бы твои думы тяжелые разогнала. А что же, и сейчас разгоню, мне не жалко!"
Говорит: "А вот рожу тебе сына раньше княжны — весело будет, забавно. Да не бойся, не скажу ей ничего, я же с тобой не для страха твоего, только для радости. Ты — для меня радость, а я пусть буду — для тебя".
Рыжая, горячая, быстрая, как солнечные блики, как огонь. Только что впервые подошла, а вот уже в сердце влезла целиком, будто всегда была.
* * *
Знала, сердцем чуяла: что-то случится. Отдалился супруг, стал совсем чужой. Мать его раньше в стороне держалась — боялась колдуньи-то, пряталась за деревянными ликами своих богов. Теперь осмелела, поклевывать начала, силу свою почуяла. А князю все равно, не здесь он сердцем, не здесь он мыслями.
Раз ворожила — темны зеркала, только ночь в них и пустота.
Два ворожила — разлился воск, погасла свеча, утекла вода.
