- Эринка!
Так и присела девка от голоса скрипучего. Глядит – Рагнета навстречу ковыляет, на клюку опирается. Вот ведь напасть какая! На губах впалых улыбка лукавая, а чего старая скалится, то Эринке не ведомо. Вот сердце девичье и зашлось в испуге новом, никак уж всем натрепать успела, кого спозаранку видела? А Рагнета всё улыбается:
- Никак опять на всходы любоваться бегала?
- А и бегала, - девка ответила.
- Всходят?
- А куда им деваться? Идут себе, бабушка.
- Далеко ль идут? – веселится старая, девку слушая.
А та под нос себе и проворчала:
- А куда глаза глядят, туда идти и будут.
Рассмеялась бабка, что твое колесо, не смазанное. Пальцами тонкими за запястье Эринку схватила, да и, сжав его, потряхивает:
- Смешная ты, Эринка, ой и смешная.
Ну, вот вам и здрасти. И старая туда же. Чего еще скажут? Смешная! Девка-то уж взрослая, а порой и умная, когда думать примется. А мыслей-то полна головушка, не за всеми уследить выходит, вот и ляпнет, порой, обдумать не успевает. Так ведь нет тут смешного ничего, одни страдания. Для Эринки так уж точно.
Насмеялась Рагнета, руку девкину и отпустила.
- Беги уже, Эринушка. Мать тебя разыскивала. Кажись, сватов к тебе, охламонке, послать решились.
- Сватов? – так и обмерла Эринка.
- Беги, сама всё разведаешь.
Да и заковыляла бабка к своему дому кособокому, а девка прочь пошла, задумавшись. Идет, думает. Неужто Арн уже сватов заслал? Еще дня не прошло, а глядишь ты… Не зря, выходит, на кустами стоял, в спину подглядывал. И бежать Эринке к дому хочется, и ноги вдруг к земле приросли. Остановилась, бедная, и во что верить не знает. Вроде и радостно, да сомнения гложут, уж быстро больно всё получается…
А пока думала, тут и мамка ее сыскала.
- Эринка! – кричит. – Где, мотаешься, оглашенная?
Девка к ней и кинулась. Смотрит на мать, ждет, что та скажет.
- Беги в дом скорей, да наряжайся быстренько.
- Зачем это, матушка?
Мамка с улыбкой и ответила:
- Сваты идут по твою душеньку.
- От кого сваты-то, матушка?
Спросила, а у самой душа осиной тонкой трепещет.
- А вот придут и узнаем, кому моя ягодка надобна. Кто мимо ходит, да тайком заглядывается. – Сказала мамка, а сама хитро глазами сверкнула, да в спину и толкать стала легонько: – Идем уже, мое ты горюшко. Мы уж с батей думали, не сыщется охотник на дочь нашу оголтелую. А глядишь ты, нашелся молодец отважный. Сестриц твоих быстро замуж выдали, а ты в девках засиделась. Восемнадцать скоро, где ж оно видано, чтоб в годах таких да при родителях? И красавица вроде, и руки с нужного места прилажены, да из-за проказ твоих и шалостей никому не надобна. Что ты, что Унка твоя – не невесты, смех один.
А Эринка мать не слушает, ей одно лишь узнать хочется. Вот и вскинулась с отчаянием.
- Да кто сватается-то, матушка?
- А ты подумай, чей взгляд тебя преследует? Кто мимо дома нашего со вздохами ходит?
А и откуда знать Эринке, кто там ей в спину пялится, коли сама на женихов не заглядывалась? А вздыхать-то многие вздыхают, да не по любви всё это, от досады и жалости, что девкам уши только родители драть и могут. Вот деревня вздохами и полнится, где только подруги начудить не успели? Тетке Малахе яблоньку изломали. Хоть и случайно вышло, а всё ж обида теткина. А у дядьки Гавра корова отныне не доится, со страху разучилась. И снова без умыслу девки гадость сделали. Разрыв-траву от любопытства проверили, сами чуть бровей не лишились.
Шалят девки, дурью от скуки маются. Вот и знахарка теперь глазом правым подмигивает, да заикается капельку. А всего лишь на ночь Духову под окошком повыли маленечко, да рожи жуткие корчили. Так знахарка же! Сама с духами дружит, а тут и всполошилась, без сознания на пол и рухнула, как в окошко глянула. Такого подруги и не думали, а вон как вышло…
Вот и выходит, что мимо дома Эринкиного, кому не лень, со вздохами ходят, руки с досады потирают. Близки вроде уши преступницы, да не ухватишь, иначе всей семье обиду нанесешь. Чай, не парень, чтоб за уши чужие драть могли. А так чтоб глядеть да с нежностью, один только Арн глаз и не сводил. Неужто и вправду купец объявился, за находкой своей приехать изволил? Тут и вовсе вскричала сердешная:
- Да кто же, матушка?!
- А вот приедут, и узнаешь.
Ничего больше не выдала, развернулась и прочь пошла. Пришлось Эринке в подозрениях томиться, пока гости в избу не вошли...
Ох, доля девичья, доля недолгая, время веселое, да скоротечное. Была дитя малое, будто репей дикий, за подол мамкин цеплялась. Да репей-то цветком оказался. Вот и росла ромашка нежная, красой наливалась. В ватаге шумной и не разобрать, где девка, где парень. На одно лицо ребятня шумная да шустрая. А как в пору вошла, да заневестилась, так уж иной стала. И глядит искоса, глаза ясные под ресницы прячет, и щеки румянятся, коль друг вчерашний по-взрослому поглядит. Хороводы ведут девки бойкие, венки плетут да всё с песнями, а как в пляс пойдут, тут уж и дух у парней перехватывает.
Вот и распустился цветок духмяный, мамкой с батькой взлелеянный. Придет теперь парень хваткий, да и сорвет ромашку нежную, к себе домой заберет, да один любоваться станет. Вот она доля девичья, от забав шаловливых в замужество, чтоб из девки бабой стать да матерью, да о муже любимом заботиться. А как на девок иных поглядит, так и вздохнет с тихой завистью, время легкое вспоминая.
Вот и пришла пора Эринкина, из цветка-то ягодкой становится, да заботы новые на плечи взвалить. Сидит себе девка в волнении, руки к груди прижала, ждет, когда призовут.
- Спустись, Эринка!
Голос-то мамки весельем лучится, ей-то праздник великий, а девке от волнения тревожного хоть волком вой. Уж давно б на жениха глянула, да только мамка хитрая дверь поленом подперла. Чтобы чадо шустрое по дому не бегало, порядков установленных не нарушило. Вот и сидит Эринка в томлении, часа своего дожидается, ей к сватам без призыва идти не положено. Да вот и позвала матушка для порядка, а сама наверх поднялась, чтоб полено от двери убрать, да дочь смущенную к гостям вывести.
А глаза-то у мамки светятся, да дух хмельной чуется. Не пьяна родительница, но чарку добрую с разрешения батюшки со сватами выпила. А как не выпить, коль день такой значительный? Не кого-нибудь, дочь младшую, в девках застрявшую в жены отдать просят. Отдадут теперь кровиночку, с рук сбудут, да с душой чистой останутся. А кому отдадут? То родителям знать лучше. Да только душа-то Эринкина уж знакомцем новым полнится, вот и сидит, волнуется, да о доле своей тревожится. Теперь уж не до выбора, да и выбора нет. Один жених всего и нашелся. Быть Эринке женой мужней, как пить дать, согласием мамка с батькой ответят.
- Идем, - строго велит матушка, а у самой губы в улыбке дрожат. Спрятать радость свою пытается, да только она всё одно наружу лезет. Хорошо матушке, ладно батюшке, одной девке тревожно.
Оглядела Эринка матушку, да и вздохнула тяжко. Хороша мамка, взгляда отвесть нет возможности. Лицо круглое да румяное, глаза изумрудами яркими горят, а губы, что малина спелая. Волосы русые, в тугой узел скручены, да под чепец спрятаны, как всем бабам положено. То старухи древние уж платок надевают, а мамка-то Эринкина еще баба крепкая, собой ладная. Руки только загрубели от работы домашней, да ноги тяжестью налились, а так-то и не старуха вовсе, цветет себе матушка, не увяла.
Сама-то Эринка в батьку любимого. И глаза в него синие, и волосы цветом на орех спелый похожи. А вот губы полные да красные, как у мамки родимой, на ягоду спелую похожи. Да и статью в матушку, телом стройная да ладная. Загляденье одно, а не девка выросла. Не была б шебутной такой, давно б женихи на части рвали, да норов подвел.
- Ну! – насупила брови матушка. – Иди, горе горькое. Заждались тебя.
Вздохнула девка да из светелки и вышла. Оглядела мать дочку, во все стороны повертела, бусы поправила, сережку висячую на ладони подержала. Рассмотрела на платье вышивку диковинную, что для такого случая с дочкой вместе делали, подол одернула да и подтолкнула вперед со вздохом:
- Ох, ты ж, доченька, - на том страдания и закончила.
Пока спускалась Эринка по лесенке узкой, дышать опасалась, всё к Ариде-заступнице взывала, чтоб купец пригожий внизу сидел. А как вышла к гостям, да взглядом пытливым их окинула, так и потупилась, тоску и горечь скрывая. Не купец сватов послал, не он подле отца восседал важно. Всего лишь Тилис – сын кузнецов. Вот уж и не ведала Эринка, что он глаза об нее ломает. Да и сам не по нраву был. Здоров Тилис, что медведь лесной, да и хмурый такой же. Глаза, что угли, черные, а ручищи, как молоты. С чего вдруг прийти решился? Или батька заставил? А хоть и батька, глядишь, вместе отвертеться от свадьбы решат.
- Кланяйся, - зашипит в спину матушка.
Эринка пополам переломилась, поклон отвесила и снова очи в пол устремила. Что сказать – не знает, как повернуться – не ведает. Стоит, глаза прячет.
- Вот и дочь моя, - отец сказал, да будто к месту припечатал. – Эрин у нас рукодельница, сама платье вышивала, ночей не спала, жениха желанного ожидая. Вот и дождалась.
Дождалась, да не того. А кого ждала, того сама же прогнать успела. Иную судьбу дух предрек, иного жениха выбрал. Да только как сознаться Эринке, что в ночь без спросу до озера тайного бегала? Без надзора и благословения, словно баба падшая. Вот и молчит, бедная, слезы унять пытается. Да вдруг и вспомнила, будто было еще предсказание, да о чем – позабыла. От волнения и страха перед озером слушала плохо, о женихе лишь грезила, вот и вышло так: есть слова заветные, а о чем – не ведомо.
- Эрин, - мамка в бок толкает. – Ты на дары-то взгляни, что жених привез. Чай, для тебя расстарался.
Подняла глаза Эринка, на нее все взоры направлены, а Тилис-то глядит так, будто от пирожка румяного откусить хочет. Неловко девке стало, опять глаза спрятала.
- Скромна дочь моя, - отец говорит, молчание прикрывая.
- Пусть поухаживает за нами девка, поглядим, как хозяйкой гостей привечать станет.
- Иди, - толкает мамка.
А в голове-то шальной уж задумка теплится: а ну как сейчас опозориться, глядишь, сами сваты уйдут, за неугодную посчитав. Да только как взгляд батькин Эринка заметила, так вредничать и расхотелось. Вот и взяла кувшин с наливкой хмельной, что матушка делала, да гостей и обошла, чарки наполнила. Так бы и обошлось дело, да только Тилис вдруг, когда девка до него добралась, плеча ее докоснулся. Вот и вздрогнула Эринка, наливку на скатерть вышитую пролила. А наливка-то на ягодах смоляники сготовлена, вот и поползло пятно уродливое по скатерти нарядной, по узорам вышитым.
- Криворукая невестушка, - заметил сват второй.
- Я ее напугал, - Тиль ответил. – Не виновата Эринушка.
- Ну, коли жених заступается, стало быть, и нам сказать нечего, - засмеялся сват первый.
Девка в Тилиса взглядом стрельнула. Заступился, выходит… Лучше бы уж отругал, глядишь, и обошлось.
- Прости, - говорит ей парень.
Кивнула Эринка, да отошла поскорей. А матушка уж блюдо в руках держит, сует дочери. Деваться некуда, вот и понесла на стол опять, да с поклоном поставила. А как хвалили уже не слушала, о своем думала. О сговоре печалится девка. А ведь и точно сговорит ее батька, куда ж деваться? Дочь-то перезрелка уже, не станет тянуть батюшка. И не видать ей боле взгляд дымных, что манят себе, будто навороженные. И не услышит шепота тихого. Быть Эринке женой кузнецовой. О-ох…
- К осени свадьбу и сыграем, - отец говорит. Услыхала Эринка, вскинула голову. К осени! Лето впереди, авось, передумает Тилис. Иль жених выгодный появится. Не оставит Арида-заступница, услышит мольбы своей дочери.
- На камне Бавлина клятву скрепим, - сказал сват первый.
- На камне? – охнула девка.
Мужики ее взглядами насмешливыми окинули, да и отвернулись, кто ж девку слушать станет? А у нее сердечко вдруг замерло биться – клятва нерушимая! Бог Бавлин отступников не прощает! Тут и Арида, жена его верная, не помощница. Пропала Эринка, ох, пропала.
- Согласен, - ответил отец, а дочь его совсем сникла. Слезы с трудом сдерживает. – На вечерней зорьке к жрецу в скит съездим.
- Дело, - важно согласился сват второй. – На закате Бавлин особенно милостив.
Ни жива, ни мертва Эринка со скамьи встала, куда мать усадила, да к дверям направилась. Опомнилась да снова в пояс склонилась:
- Дозволь, батюшка, из дома выйти.
Отец на сватов поглядел, после на матушку и кивнул:
- Ступай, дочь.
Степенно вышла за дверь Эринка. Хоть слезы глаза огнем жгут, а горя своего показать не хочется. Да и что за горе такое? Ведь всё разок купца видела, а он уж в душу и въелся. Вот напасть-то проклятая! Вроде радоваться надобно, что и на нее сыскался охотник, да только зверем завыть хочется. Пришли б вчера сваты, принял б их девка со смирением, а после ночи этой знать никого не хочется, один Арн на уме. Наваждение да и только.
Дверь за собой прикрыла да так с крыльца и не сошла. Куда идти, кому поплакаться? Унке только, так счастье у нее. Сговорились уж, наверное, с Видаром-то. Подруга с улыбкой к жрецам пойдет, а Эринка в слезах да со стонами. Как на Унку счастливую тьму с души обрушит страдалица? Нет, не пошла, на крыльце стоять осталась. В одиночестве слезы прольет, глядишь, легче станет.
Да одной побыть не позволили. Только с крыльца спустилась, как дверь открылась сызнова. Под шагами тяжелыми ступени скрипнули. Широкие ладони на плечи легли, с места сойти не дают.
- Не люб я тебе, Эринушка, - Тилис это вышел. – Да только ты мне по сердцу. Да в мою сторону и не глянула ни разочка, вот и не лез, чтоб счастью твоему не мешаться. Думал, кто по нраву сыщется. А вон ведь как вышло. Идет времечко, а ты в девках сидишь. Решился, стало быть. Теперь уж не выпущу. За клятву прости, да так мне спокойнее.
- Так ведь нет на меня иных охотников, никто в жены взять не торопится, - отвечает Эринка, а голос собственный хрипом в горле отдался, авось, уговорит жениха нежданного.
- Сейчас нет, а завтра появятся. – Упрямится Тилис. – Ты не бойся, обижать не стану. Всё для тебя сделаю. Беречь, да лелеять буду. А там, глядишь, привыкнешь и отзовется душа твоя, к моей потянется. Я с виду, наверное, страшный. Пугаю тебя. Ты, вон, какая. Как тростиночка, даже притронуться боязно.
- Зачем тогда трогаешь?
- Чтоб не сбежала, чтоб выслушала. На дары, вон, не взглянула, а я серьги в городе купил, камни, как глаза твои синие. Чистые, красивые. – Да и развернул вдруг Эринку, взглядом горящим по лицу скользнул. – Губы, как спелые ягоды, так их сладости отведать хочется.
- Не муж ты мне еще, - задохнулась девка, да прочь отпрянула.
- Сговоренный я твой, Эринушка, жених. Ни ты, ни я уже передумать не сможет. Быть нашей свадьбе.
Глядит Эринка, а он одержимый будто. Глаза огнем горят, голос хриплый, грудь широкая вздымается часто, и смотрит, смотрит, смотрит…
- Не вздумай, Тиль! – испуганно вскрикнула, оттолкнуть хотела, да сил не хватило. Как медведь, сын кузнецов, и ручищи, что лапы крепкие.
- Моя теперь, - будто не слышит парень. К губам девичьим прижался, только охнуть Эринка успела. Да и отпустил почти сразу. – Не бойся, трогать до свадьбы не стану. Давно мечтал, вот и попробовал. И на вкус, как сладкая ягода. Так и думалось.
Так и присела девка от голоса скрипучего. Глядит – Рагнета навстречу ковыляет, на клюку опирается. Вот ведь напасть какая! На губах впалых улыбка лукавая, а чего старая скалится, то Эринке не ведомо. Вот сердце девичье и зашлось в испуге новом, никак уж всем натрепать успела, кого спозаранку видела? А Рагнета всё улыбается:
- Никак опять на всходы любоваться бегала?
- А и бегала, - девка ответила.
- Всходят?
- А куда им деваться? Идут себе, бабушка.
- Далеко ль идут? – веселится старая, девку слушая.
А та под нос себе и проворчала:
- А куда глаза глядят, туда идти и будут.
Рассмеялась бабка, что твое колесо, не смазанное. Пальцами тонкими за запястье Эринку схватила, да и, сжав его, потряхивает:
- Смешная ты, Эринка, ой и смешная.
Ну, вот вам и здрасти. И старая туда же. Чего еще скажут? Смешная! Девка-то уж взрослая, а порой и умная, когда думать примется. А мыслей-то полна головушка, не за всеми уследить выходит, вот и ляпнет, порой, обдумать не успевает. Так ведь нет тут смешного ничего, одни страдания. Для Эринки так уж точно.
Насмеялась Рагнета, руку девкину и отпустила.
- Беги уже, Эринушка. Мать тебя разыскивала. Кажись, сватов к тебе, охламонке, послать решились.
- Сватов? – так и обмерла Эринка.
- Беги, сама всё разведаешь.
Да и заковыляла бабка к своему дому кособокому, а девка прочь пошла, задумавшись. Идет, думает. Неужто Арн уже сватов заслал? Еще дня не прошло, а глядишь ты… Не зря, выходит, на кустами стоял, в спину подглядывал. И бежать Эринке к дому хочется, и ноги вдруг к земле приросли. Остановилась, бедная, и во что верить не знает. Вроде и радостно, да сомнения гложут, уж быстро больно всё получается…
А пока думала, тут и мамка ее сыскала.
- Эринка! – кричит. – Где, мотаешься, оглашенная?
Девка к ней и кинулась. Смотрит на мать, ждет, что та скажет.
- Беги в дом скорей, да наряжайся быстренько.
- Зачем это, матушка?
Мамка с улыбкой и ответила:
- Сваты идут по твою душеньку.
- От кого сваты-то, матушка?
Спросила, а у самой душа осиной тонкой трепещет.
- А вот придут и узнаем, кому моя ягодка надобна. Кто мимо ходит, да тайком заглядывается. – Сказала мамка, а сама хитро глазами сверкнула, да в спину и толкать стала легонько: – Идем уже, мое ты горюшко. Мы уж с батей думали, не сыщется охотник на дочь нашу оголтелую. А глядишь ты, нашелся молодец отважный. Сестриц твоих быстро замуж выдали, а ты в девках засиделась. Восемнадцать скоро, где ж оно видано, чтоб в годах таких да при родителях? И красавица вроде, и руки с нужного места прилажены, да из-за проказ твоих и шалостей никому не надобна. Что ты, что Унка твоя – не невесты, смех один.
А Эринка мать не слушает, ей одно лишь узнать хочется. Вот и вскинулась с отчаянием.
- Да кто сватается-то, матушка?
- А ты подумай, чей взгляд тебя преследует? Кто мимо дома нашего со вздохами ходит?
А и откуда знать Эринке, кто там ей в спину пялится, коли сама на женихов не заглядывалась? А вздыхать-то многие вздыхают, да не по любви всё это, от досады и жалости, что девкам уши только родители драть и могут. Вот деревня вздохами и полнится, где только подруги начудить не успели? Тетке Малахе яблоньку изломали. Хоть и случайно вышло, а всё ж обида теткина. А у дядьки Гавра корова отныне не доится, со страху разучилась. И снова без умыслу девки гадость сделали. Разрыв-траву от любопытства проверили, сами чуть бровей не лишились.
Шалят девки, дурью от скуки маются. Вот и знахарка теперь глазом правым подмигивает, да заикается капельку. А всего лишь на ночь Духову под окошком повыли маленечко, да рожи жуткие корчили. Так знахарка же! Сама с духами дружит, а тут и всполошилась, без сознания на пол и рухнула, как в окошко глянула. Такого подруги и не думали, а вон как вышло…
Вот и выходит, что мимо дома Эринкиного, кому не лень, со вздохами ходят, руки с досады потирают. Близки вроде уши преступницы, да не ухватишь, иначе всей семье обиду нанесешь. Чай, не парень, чтоб за уши чужие драть могли. А так чтоб глядеть да с нежностью, один только Арн глаз и не сводил. Неужто и вправду купец объявился, за находкой своей приехать изволил? Тут и вовсе вскричала сердешная:
- Да кто же, матушка?!
- А вот приедут, и узнаешь.
Ничего больше не выдала, развернулась и прочь пошла. Пришлось Эринке в подозрениях томиться, пока гости в избу не вошли...
Глава 3
Ох, доля девичья, доля недолгая, время веселое, да скоротечное. Была дитя малое, будто репей дикий, за подол мамкин цеплялась. Да репей-то цветком оказался. Вот и росла ромашка нежная, красой наливалась. В ватаге шумной и не разобрать, где девка, где парень. На одно лицо ребятня шумная да шустрая. А как в пору вошла, да заневестилась, так уж иной стала. И глядит искоса, глаза ясные под ресницы прячет, и щеки румянятся, коль друг вчерашний по-взрослому поглядит. Хороводы ведут девки бойкие, венки плетут да всё с песнями, а как в пляс пойдут, тут уж и дух у парней перехватывает.
Вот и распустился цветок духмяный, мамкой с батькой взлелеянный. Придет теперь парень хваткий, да и сорвет ромашку нежную, к себе домой заберет, да один любоваться станет. Вот она доля девичья, от забав шаловливых в замужество, чтоб из девки бабой стать да матерью, да о муже любимом заботиться. А как на девок иных поглядит, так и вздохнет с тихой завистью, время легкое вспоминая.
Вот и пришла пора Эринкина, из цветка-то ягодкой становится, да заботы новые на плечи взвалить. Сидит себе девка в волнении, руки к груди прижала, ждет, когда призовут.
- Спустись, Эринка!
Голос-то мамки весельем лучится, ей-то праздник великий, а девке от волнения тревожного хоть волком вой. Уж давно б на жениха глянула, да только мамка хитрая дверь поленом подперла. Чтобы чадо шустрое по дому не бегало, порядков установленных не нарушило. Вот и сидит Эринка в томлении, часа своего дожидается, ей к сватам без призыва идти не положено. Да вот и позвала матушка для порядка, а сама наверх поднялась, чтоб полено от двери убрать, да дочь смущенную к гостям вывести.
А глаза-то у мамки светятся, да дух хмельной чуется. Не пьяна родительница, но чарку добрую с разрешения батюшки со сватами выпила. А как не выпить, коль день такой значительный? Не кого-нибудь, дочь младшую, в девках застрявшую в жены отдать просят. Отдадут теперь кровиночку, с рук сбудут, да с душой чистой останутся. А кому отдадут? То родителям знать лучше. Да только душа-то Эринкина уж знакомцем новым полнится, вот и сидит, волнуется, да о доле своей тревожится. Теперь уж не до выбора, да и выбора нет. Один жених всего и нашелся. Быть Эринке женой мужней, как пить дать, согласием мамка с батькой ответят.
- Идем, - строго велит матушка, а у самой губы в улыбке дрожат. Спрятать радость свою пытается, да только она всё одно наружу лезет. Хорошо матушке, ладно батюшке, одной девке тревожно.
Оглядела Эринка матушку, да и вздохнула тяжко. Хороша мамка, взгляда отвесть нет возможности. Лицо круглое да румяное, глаза изумрудами яркими горят, а губы, что малина спелая. Волосы русые, в тугой узел скручены, да под чепец спрятаны, как всем бабам положено. То старухи древние уж платок надевают, а мамка-то Эринкина еще баба крепкая, собой ладная. Руки только загрубели от работы домашней, да ноги тяжестью налились, а так-то и не старуха вовсе, цветет себе матушка, не увяла.
Сама-то Эринка в батьку любимого. И глаза в него синие, и волосы цветом на орех спелый похожи. А вот губы полные да красные, как у мамки родимой, на ягоду спелую похожи. Да и статью в матушку, телом стройная да ладная. Загляденье одно, а не девка выросла. Не была б шебутной такой, давно б женихи на части рвали, да норов подвел.
- Ну! – насупила брови матушка. – Иди, горе горькое. Заждались тебя.
Вздохнула девка да из светелки и вышла. Оглядела мать дочку, во все стороны повертела, бусы поправила, сережку висячую на ладони подержала. Рассмотрела на платье вышивку диковинную, что для такого случая с дочкой вместе делали, подол одернула да и подтолкнула вперед со вздохом:
- Ох, ты ж, доченька, - на том страдания и закончила.
Пока спускалась Эринка по лесенке узкой, дышать опасалась, всё к Ариде-заступнице взывала, чтоб купец пригожий внизу сидел. А как вышла к гостям, да взглядом пытливым их окинула, так и потупилась, тоску и горечь скрывая. Не купец сватов послал, не он подле отца восседал важно. Всего лишь Тилис – сын кузнецов. Вот уж и не ведала Эринка, что он глаза об нее ломает. Да и сам не по нраву был. Здоров Тилис, что медведь лесной, да и хмурый такой же. Глаза, что угли, черные, а ручищи, как молоты. С чего вдруг прийти решился? Или батька заставил? А хоть и батька, глядишь, вместе отвертеться от свадьбы решат.
- Кланяйся, - зашипит в спину матушка.
Эринка пополам переломилась, поклон отвесила и снова очи в пол устремила. Что сказать – не знает, как повернуться – не ведает. Стоит, глаза прячет.
- Вот и дочь моя, - отец сказал, да будто к месту припечатал. – Эрин у нас рукодельница, сама платье вышивала, ночей не спала, жениха желанного ожидая. Вот и дождалась.
Дождалась, да не того. А кого ждала, того сама же прогнать успела. Иную судьбу дух предрек, иного жениха выбрал. Да только как сознаться Эринке, что в ночь без спросу до озера тайного бегала? Без надзора и благословения, словно баба падшая. Вот и молчит, бедная, слезы унять пытается. Да вдруг и вспомнила, будто было еще предсказание, да о чем – позабыла. От волнения и страха перед озером слушала плохо, о женихе лишь грезила, вот и вышло так: есть слова заветные, а о чем – не ведомо.
- Эрин, - мамка в бок толкает. – Ты на дары-то взгляни, что жених привез. Чай, для тебя расстарался.
Подняла глаза Эринка, на нее все взоры направлены, а Тилис-то глядит так, будто от пирожка румяного откусить хочет. Неловко девке стало, опять глаза спрятала.
- Скромна дочь моя, - отец говорит, молчание прикрывая.
- Пусть поухаживает за нами девка, поглядим, как хозяйкой гостей привечать станет.
- Иди, - толкает мамка.
А в голове-то шальной уж задумка теплится: а ну как сейчас опозориться, глядишь, сами сваты уйдут, за неугодную посчитав. Да только как взгляд батькин Эринка заметила, так вредничать и расхотелось. Вот и взяла кувшин с наливкой хмельной, что матушка делала, да гостей и обошла, чарки наполнила. Так бы и обошлось дело, да только Тилис вдруг, когда девка до него добралась, плеча ее докоснулся. Вот и вздрогнула Эринка, наливку на скатерть вышитую пролила. А наливка-то на ягодах смоляники сготовлена, вот и поползло пятно уродливое по скатерти нарядной, по узорам вышитым.
- Криворукая невестушка, - заметил сват второй.
- Я ее напугал, - Тиль ответил. – Не виновата Эринушка.
- Ну, коли жених заступается, стало быть, и нам сказать нечего, - засмеялся сват первый.
Девка в Тилиса взглядом стрельнула. Заступился, выходит… Лучше бы уж отругал, глядишь, и обошлось.
- Прости, - говорит ей парень.
Кивнула Эринка, да отошла поскорей. А матушка уж блюдо в руках держит, сует дочери. Деваться некуда, вот и понесла на стол опять, да с поклоном поставила. А как хвалили уже не слушала, о своем думала. О сговоре печалится девка. А ведь и точно сговорит ее батька, куда ж деваться? Дочь-то перезрелка уже, не станет тянуть батюшка. И не видать ей боле взгляд дымных, что манят себе, будто навороженные. И не услышит шепота тихого. Быть Эринке женой кузнецовой. О-ох…
- К осени свадьбу и сыграем, - отец говорит. Услыхала Эринка, вскинула голову. К осени! Лето впереди, авось, передумает Тилис. Иль жених выгодный появится. Не оставит Арида-заступница, услышит мольбы своей дочери.
- На камне Бавлина клятву скрепим, - сказал сват первый.
- На камне? – охнула девка.
Мужики ее взглядами насмешливыми окинули, да и отвернулись, кто ж девку слушать станет? А у нее сердечко вдруг замерло биться – клятва нерушимая! Бог Бавлин отступников не прощает! Тут и Арида, жена его верная, не помощница. Пропала Эринка, ох, пропала.
- Согласен, - ответил отец, а дочь его совсем сникла. Слезы с трудом сдерживает. – На вечерней зорьке к жрецу в скит съездим.
- Дело, - важно согласился сват второй. – На закате Бавлин особенно милостив.
Ни жива, ни мертва Эринка со скамьи встала, куда мать усадила, да к дверям направилась. Опомнилась да снова в пояс склонилась:
- Дозволь, батюшка, из дома выйти.
Отец на сватов поглядел, после на матушку и кивнул:
- Ступай, дочь.
Степенно вышла за дверь Эринка. Хоть слезы глаза огнем жгут, а горя своего показать не хочется. Да и что за горе такое? Ведь всё разок купца видела, а он уж в душу и въелся. Вот напасть-то проклятая! Вроде радоваться надобно, что и на нее сыскался охотник, да только зверем завыть хочется. Пришли б вчера сваты, принял б их девка со смирением, а после ночи этой знать никого не хочется, один Арн на уме. Наваждение да и только.
Дверь за собой прикрыла да так с крыльца и не сошла. Куда идти, кому поплакаться? Унке только, так счастье у нее. Сговорились уж, наверное, с Видаром-то. Подруга с улыбкой к жрецам пойдет, а Эринка в слезах да со стонами. Как на Унку счастливую тьму с души обрушит страдалица? Нет, не пошла, на крыльце стоять осталась. В одиночестве слезы прольет, глядишь, легче станет.
Да одной побыть не позволили. Только с крыльца спустилась, как дверь открылась сызнова. Под шагами тяжелыми ступени скрипнули. Широкие ладони на плечи легли, с места сойти не дают.
- Не люб я тебе, Эринушка, - Тилис это вышел. – Да только ты мне по сердцу. Да в мою сторону и не глянула ни разочка, вот и не лез, чтоб счастью твоему не мешаться. Думал, кто по нраву сыщется. А вон ведь как вышло. Идет времечко, а ты в девках сидишь. Решился, стало быть. Теперь уж не выпущу. За клятву прости, да так мне спокойнее.
- Так ведь нет на меня иных охотников, никто в жены взять не торопится, - отвечает Эринка, а голос собственный хрипом в горле отдался, авось, уговорит жениха нежданного.
- Сейчас нет, а завтра появятся. – Упрямится Тилис. – Ты не бойся, обижать не стану. Всё для тебя сделаю. Беречь, да лелеять буду. А там, глядишь, привыкнешь и отзовется душа твоя, к моей потянется. Я с виду, наверное, страшный. Пугаю тебя. Ты, вон, какая. Как тростиночка, даже притронуться боязно.
- Зачем тогда трогаешь?
- Чтоб не сбежала, чтоб выслушала. На дары, вон, не взглянула, а я серьги в городе купил, камни, как глаза твои синие. Чистые, красивые. – Да и развернул вдруг Эринку, взглядом горящим по лицу скользнул. – Губы, как спелые ягоды, так их сладости отведать хочется.
- Не муж ты мне еще, - задохнулась девка, да прочь отпрянула.
- Сговоренный я твой, Эринушка, жених. Ни ты, ни я уже передумать не сможет. Быть нашей свадьбе.
Глядит Эринка, а он одержимый будто. Глаза огнем горят, голос хриплый, грудь широкая вздымается часто, и смотрит, смотрит, смотрит…
- Не вздумай, Тиль! – испуганно вскрикнула, оттолкнуть хотела, да сил не хватило. Как медведь, сын кузнецов, и ручищи, что лапы крепкие.
- Моя теперь, - будто не слышит парень. К губам девичьим прижался, только охнуть Эринка успела. Да и отпустил почти сразу. – Не бойся, трогать до свадьбы не стану. Давно мечтал, вот и попробовал. И на вкус, как сладкая ягода. Так и думалось.
