Включив лампу, освещающую коридор, Маред поежилась от неприятного чувства, словно кто-то смотрит ей в спину. Скорее бы уехать отсюда! Или пусть хотя бы лэрд вернется…
«Трусливая дурочка! – подумала она, злясь на себя за этот глупый страх. – Ну и чего стоят все твои мечты о самостоятельности, если ты пугаешься пустых комнат, словно оставленный без присмотра ребенок?! Ты, которая не боялась возвращаться затемно через опасные кварталы Западной окраины?!»
Выпрямившись еще сильнее и задрав подбородок, она прошла в столовую, а из нее – в кухню. Торопливо включила свет, уговаривая себя, что просто не хочет на что-то наткнуться в темноте. Залитая теплым сиянием кухня выглядела приветливо и уютно. Полки и буфет светлого резного дерева, холодильный шкаф и астероновая плита, сияющая чистотой…
«Видишь? Даже боггарт нигде не прячется, – ядовито сообщила сама себе Маред. – Сама посуди, вряд ли боггарт, гремлин или еще какой бука уживутся с лэрдом Монтрозом!»
Найдя на полках все необходимое, она поставила вариться кофе. Черный, без сахара! Нечего подхватывать чужие вредные привычки, даже если это привычки королевского стряпчего! Без пристрастия к сладкому чаю она уж точно обойдется!
Одной рукой выключив плиту, другой она сняла кофе, вдохнула аромат. Но прекрасный тонкий горьковатый запах, мгновение назад разносившийся по кухне, вдруг показался невыносимо горьким… горелым… чего, конечно, просто не могло быть!
Маред замутило.
Не понимая, что происходит, но чувствуя неладное, она поставила кофе назад на плиту и с трудом разжала пальцы, которые свело судорогой. Сделала шаг назад… и тут воздух стал плотным, застыл в груди тяжелой густой массой, а снаружи, напротив, исчез. Едва слышно щелкнула, остывая, плита, а в спину снова словно уставился чужой колючий взгляд. Маред рывком обернулась – никого! Но страх уже навалился ватным одеялом, жарким, тяжелым и вонючим – у него оказался запах старого чулана, полного пыли и крысиных следов…
Ловя ртом непослушный воздух, Маред медленно опустилась на пол, села, привалившись спиной к дверце буфета и обняв руками колени. Полы халата непристойно разметались вокруг, спина мгновенно взмокла и показалась голой, беззащитной, уязвимой – только качнись вперед, отрывая ее от какой-никакой защиты, только подставь… кому? Да какая разница!
Когда она наконец смогла вздохнуть, воздух не наполнил грудь, а будто прошел легкие насквозь. В ушах шумело, страх накатывал новыми и новыми волнами, царапался изнутри когтистыми скрюченными лапками…
«Я умираю, - подумала Маред в бессмысленном тошнотворном ужасе. – Но почему?! Что случилось?!»
Она упрямо вдохнула снова, с трудом выдохнула, и еще раз, и еще, с усилием заставляя себя протолкнуть внутрь очередной глоток воздуха, а потом так же мучительно выдавить его обратно. Сверху равнодушно сияла яркая лампа, и Маред представила, как сейчас упадет на пол, станет корчиться в судорогах от удушья, потом затихнет, а лампа все так же будет светить…
Ее скрутило совсем уж мучительным спазмом, и тут же почему-то стало чуть легче. По спине лился пот, но прерывистое тяжелое дыхание постепенно выравнивалось. Когда к воздуху вернулась плотность, Маред закашлялась, и ее снова замутило, но пустой желудок отозвался лишь судорогой. Страх уходил медленно, неохотно разжимая когти, которые Маред чувствовала словно настоящие – болезненной хваткой где-то в груди.
- Бригитта… милосердная… - прошептала Маред, упрямо выдавливая слова, чтобы хоть как-то нарушить вязкую тишину. – Убереги… от беды…
Приступ, который начался столь внезапно и так же быстро закончился, подозрительно напоминал всплески ужаса из-за огня, но случился совершенно без причины! Ведь рядом не было ни газовой конфорки, ни горящей спички, ни зажигалки! О зажигалке подумалось вяло, без обычной опасливой осторожности – сил не осталось даже на страх. Маред будто перекрутило и выжало досуха, как постиранное белье!
Глубоко вдохнув, она потерла лицо ладонями и посмотрела на них с брезгливым недоумением – руки тоже оказались влажными. Гадость какая…
Неуверенно и неуклюже поднявшись, она одернула халат, доковыляла до крана и с наслаждением плеснула в лицо холодной водой. Еще раз и еще… Вспомнила, что в сумочке лежат капли, которые заботливый целитель велел пить перед сном…
«А я забыла! И, кажется, совершенно напрасно. Не стоит… пренебрегать… столь полезными рекомендациями. И на прием к душеведу следует записаться, пожалуй. Не хочу еще хоть раз пережить подобное!»
Боль в груди прошла, но ощущение беспомощности никуда не делось, оно тянуло и жгло внутри, а еще почему-то мучил невыносимый стыд.
«Благая Бригитта, а если бы здесь был Монтроз?! Только этого не хватало!»
С другой стороны, лэрд стряпчий как раз имел неоднократное и весьма сомнительное удовольствие наблюдать ее во всех видах, от патологического приступа страха до банальной позорной истерики. И, между прочим, в такие моменты проявлял редкостную заботливость и деликатность… А сейчас и вовсе не удивился бы, пожалуй – после такого-то дня! Но это же не причина постоянно изображать при нем изнеженную обморочную лэди! Самой стыдно, право…
С трудом заставив себя двигаться, Маред налила кофе в большую, совсем не кофейную чашку, сделала сэндвич с ветчиной и сыром. Есть не хотелось до тошноты, но и ложиться спать с пустым желудком вряд ли стоило. Она даже пожалела, что не поддалась искушению и не сделала чай вместо кофе. Пожалуй, чашка сладкого чаю и вправду была бы лучшим выбором. Но задержаться в кухне оказалось свыше ее сил. Собрав еду и кофе на поднос, Маред добавила к ним еще пару персиков – роскошь, о которой до встречи с Монтрозом даже не помышляла. Если уж их сладкая сочная мякоть не пробудит хоть какое-то подобие аппетита, придется давиться сэндвичем как таблицей спряжения неправильных глаголов – исключительно ради пользы.
Оставив поднос на столике рядом с журналами, она все же пошла в ванную – халат неприятно лип к влажному телу, и ложиться в постель, не вымывшись, Маред побрезговала. Вставая под душ, она твердо пообещала себе не забывать про капли – сегодня же выпьет перед сном!
Струи горячей воды ударили по плечам, груди, спине… Облегчение было таким явным, что Маред едва не застонала. И какое же счастье, что утром не нужно ехать на службу!
«Зато позвонит Чисхолм, - напомнила она себе, и живот сразу потянуло неприятным спазмом. – Ну и пусть звонит! Я сумею провести разговор правильно. Так, чтобы тьен Чисхолм поверил в мое послушание. Он просто обязан поверить, ведь маленькая жалкая тье Уинни напугана до истерики! Правда, не за себя, но вот уж это я с ним обсуждать не намерена… А после этого разговора я должна хорошенько подумать и все-таки решить, кого просить о помощи, лэрда Макмиллана или Изабель Кармайкл? Бригитта и Луг, помогите не совершить ошибку!»
Анри встретила его в холле, наверное, услышала подъехавший мобилер. В свете газового фонаря ее смуглое лицо выглядело нездорово бледным, скулы заострились, а веки припухли. Алекс шагнул навстречу, осторожно обнял ее и почувствовал, как напряжены плечи под темным домашним платьем. Почти сразу, стоило ему ослабить объятия, Анри мягко высвободилась и отступила на шаг.
Эта непривычная холодность болезненно кольнула Алекса, но не обидой, а тревогой – разве мог он обижаться на сдержанность Анри в такую минуту?!
- Я отпустила слуг, - подтвердила она его догадку. – Не могу и не хочу никого видеть. – И тут же поправилась: - Почти никого. Тебе я благодарна…
Пройдя следом за Анри в гостиную, Алекс быстро окинул взглядом знакомую комнату, обставленную с тяжеловесным старомодным шиком времен даже не юности королевы, а вовсе, пожалуй, прежнего правления. Роскошный вендийский ковер, голубой и в серебряных узорах, тяжелые бархатные портьеры ему в тон, прихваченные пышными бантами и украшенные понизу бисерным шитьем, старинная мебель с изящно выгнутыми ножками и обивкой из серебряной парчи, расписной фарфоровый колпак лампы и множество фарфоровых же статуэток на каждой пригодной для этого поверхности. Пастухи и пастушки с беленькими кудрявыми овечками, дамы в кринолинах и кавалеры с охотничьими собаками, пухлые младенцы, играющие с такими же пухлыми котятами…
Насколько знал Алекс, Анриетта несколько раз предлагала матушке если не сменить обстановку полностью, то хотя бы привнести немного современности. Заменить газовую лампу на яркую астероновую, убрать вечно пылящийся бархат и уже изрядно потертую парчу… Однако тье Ресколь-старшая упорно жила в прошлом, там, где она была юной изящной красоткой, единственной дочерью, любимицей не очень богатого, но вполне респектабельного семейства.
Почтенные родители тьеды Люсии настолько обожали ее, что безропотно перенесли скандал с внебрачным ребенком – отпрыском лихого фейри, который легко очаровал невинную девицу и так же легко ее покинул, даже не подумав побеспокоиться о последствиях. Конечно, для таких случаев существовал простой выход, способный если не вовсе исправить случившееся, то хотя бы свести ущерб репутации к минимуму.
Дитя, родившееся от крови Холмов, следовало отдать им – и Холмы охотно избавили бы смертную мать ребенка от необходимости о нем заботиться. Более того, они щедро возместили бы ей этот самый ущерб изрядной суммой в золоте – настоящем, никаких сухих листьев под гламором! - или какой-то услугой, что порой стоит намного дороже денег. Свою кровь, пусть даже в жилах ребенка ее окажется лишь половина, Холмы ценили высоко! Ну а то, что мать, отдавшая дитя, больше никогда о нем ничего не узнает… В данных обстоятельствах это следует считать дополнительным благом!
Однако тье Люсия едва ли не первый раз в жизни проявила строптивость. Отдать фейское – феям? Не в этом случае! Она не стала даже слушать разумные увещевания, заявив, что либо ее малышка будет расти с родной матерью, либо… родители самой тье Люсии лишатся собственной дочери. Фейри хотят ее ребенка? Пусть забирают вместе с ней! Какая бы судьба ни ждала ее под Холмами, но она будет рядом с дочерью! И супругам Ресколь пришлось отступить перед такой угрозой…
Увы, то ли потерянная репутация, то ли утраченное доверие к мужскому роду, то ли очаровательная, но все-таки незаконнорожденная дочь-полукровка… то ли все это вместе стало причиной, по которое тьеда Люсия так и не вышла замуж. Похоронив жену, предчувствуя собственный скорый уход и убедившись, что о его дочери и внучке больше никто не позаботится, тьен Ресколь продал пару бакалейных лавок и кондитерскую, которыми владел, добавил сбережения и вложил все в акции, оставив их под управлением надежного поверенного. Процентов с капитала при разумной экономии хватило бы на содержание дома и достойную жизнь – как минимум, до замужества Анриетты. Хоть и бастард, она должна была получить приличное воспитание, а красота и толика волшебной крови – сами по себе неплохое приданое!
Но на Большой Взлет, который перевернул жизнь Великобриттии и разорил множество солидных предприятий, тьен Ресколь, к тому времени упокоившийся на лунденском кладбище, не рассчитывал.
Беда пришла в дом Ресколей сразу с двух сторон. Контора, которая управляла наследством, вылетела в трубу, а у самой тье Люсии обнаружили сердечную болезнь. Все заботы – и о матери, и просто о пропитании - легли на юную Анриетту, которой прочили блестящую карьеру в Королевском Балете. Увы, такая карьера требовала полного самоотречения и была делом будущего, а деньги на лечение требовались срочно.
Вдобавок, продавать дом и переезжать в более скромное жилище тье Люсия – второй случай упрямства в ее жизни! – снова отказалась, заявив, что фамильный особняк, последняя ценность Ресколей, принадлежит Анриетте и должен стать ее приданым. Продать его – значит обокрасть дочь и ее будущих детей! И Анриетта, понимая, что мать всерьез готова пожертвовать собой, решила поискать быстрого заработка на темной стороне Лундена. Вряд ли кто-то из них мог хотя бы предположить, к чему это приведет…
- Бренди, виски или коньяк? – услышал Алекс и невольно поморщился.
- Прости, уже перебрал, - объяснил он. – Пришлось даже пить что-то для головы... Анри, мне так жаль! Сочувствую твоему горю!
- Тогда я сама, - уронила Анриетта.
Она опустилась в кресло, взглядом указав на второе, Алекс сел напротив и увидел на столике бокал, а рядом с ним – открытую и уже хорошо початую бутылку крепкого старого бренди.
Пить в одиночестве? Без закуски, пусть даже символической? На Анри это было совершенно не похоже, но…
«Она только что потеряла мать, - напомнил себе Алекс. – И нуждается не в осуждении или нравоучениях, а в помощи и поддержке».
- Ты говорила о камерографиях, - осторожно начал он.
- Ах да, камерографии. – Анри налила полбокала бренди и выпила его залпом, словно воду. – Что ж, смотри.
Потянувшись в тень абажура от лампы, она взяла конверт, который Алекс не заметил. Тряхнула размашистым, уже хмельным движением – и дюжина снимков разлетелась по столу ярким веером, похожим на один из тех, с которыми Анри иногда танцевала.
Алекс взял одну из карточек – и замер.
В клубе он сам наблюдал, как работает Венсан АрМоаль и понимал, что франк – мастер своего дела. Но до этого мгновения, не видя готовых камерографий, даже представить не мог – насколько! И ведь на первый взгляд – ничего необычного… На снимке Анриетта сидела на кровати, сложив руки на коленях и глядя прямо в камеру. Волосы растрепаны, длинная белая рубашка – вызывающе строгая, мужская! – сползла с одного плеча, но прикрывает бедра, на губах даже не улыбка, а едва заметный намек на нее, словно Анри только что улыбалась, но перестала…
У Алекса, который сотни раз видел это смуглое тело, сейчас небрежно прикрытое белоснежной тканью, пересохло во рту так, как ни разу не пересыхало при виде обнаженной Анриетты. Каждая складка рубашки, каждая вьющаяся прядка смоляных волос будто били под дых, но и взгляд отвести не получалось. Однако Алекс, конечно, его отвел, чтобы взять другую камерографию, и все повторилось. И даже усилилось, потому что карточка, первой попавшая ему в руки, оказалась самой невинной, если так в принципе можно было сказать о работах АрМоаля.
Остальные еще сильнее искрились вызывающей чувственностью!
Вот Анри лежит на кровати, закинув руки за голову, и проклятая рубашка облегает идеальную грудь плотно, словно мокрая, а под ней просвечивают темные соски, натягивая белоснежную ткань, и одна пола небрежно сдвинута в сторону, обнажая золотой живот и край бедра.
Вот лицо крупным планом – совершенные очертания скул, тень опущенных ресниц на щеках… Палец касается нижней губы, оттягивая ее вниз, так что видно розовый перламутр десны и блестящие зубы. Чувственно пухлый рот жадно приоткрыт… И контраст между целомудренно-невинной верхней половиной лица и развратной нижней заставляет сглотнуть.
А вот Анриетта уже без рубашки, та валяется рядом, небрежно скомканная. Холмики груди не прикрыты ничем, только поверх сосков как будто случайно упала черная шелковая ленточка, и Алексу остро, до сладкой судороги захотелось тронуть снимок пальцем, сдвигая ее!
Крупным планом ладони – они лежат на бедрах, обтянутых тонкими черными штанами, пояс расстегнут, штаны чуть приспущены, и карамельная полоска кожи видна до самой границы с темным треугольником.
«Трусливая дурочка! – подумала она, злясь на себя за этот глупый страх. – Ну и чего стоят все твои мечты о самостоятельности, если ты пугаешься пустых комнат, словно оставленный без присмотра ребенок?! Ты, которая не боялась возвращаться затемно через опасные кварталы Западной окраины?!»
Выпрямившись еще сильнее и задрав подбородок, она прошла в столовую, а из нее – в кухню. Торопливо включила свет, уговаривая себя, что просто не хочет на что-то наткнуться в темноте. Залитая теплым сиянием кухня выглядела приветливо и уютно. Полки и буфет светлого резного дерева, холодильный шкаф и астероновая плита, сияющая чистотой…
«Видишь? Даже боггарт нигде не прячется, – ядовито сообщила сама себе Маред. – Сама посуди, вряд ли боггарт, гремлин или еще какой бука уживутся с лэрдом Монтрозом!»
Найдя на полках все необходимое, она поставила вариться кофе. Черный, без сахара! Нечего подхватывать чужие вредные привычки, даже если это привычки королевского стряпчего! Без пристрастия к сладкому чаю она уж точно обойдется!
Одной рукой выключив плиту, другой она сняла кофе, вдохнула аромат. Но прекрасный тонкий горьковатый запах, мгновение назад разносившийся по кухне, вдруг показался невыносимо горьким… горелым… чего, конечно, просто не могло быть!
Маред замутило.
Не понимая, что происходит, но чувствуя неладное, она поставила кофе назад на плиту и с трудом разжала пальцы, которые свело судорогой. Сделала шаг назад… и тут воздух стал плотным, застыл в груди тяжелой густой массой, а снаружи, напротив, исчез. Едва слышно щелкнула, остывая, плита, а в спину снова словно уставился чужой колючий взгляд. Маред рывком обернулась – никого! Но страх уже навалился ватным одеялом, жарким, тяжелым и вонючим – у него оказался запах старого чулана, полного пыли и крысиных следов…
Ловя ртом непослушный воздух, Маред медленно опустилась на пол, села, привалившись спиной к дверце буфета и обняв руками колени. Полы халата непристойно разметались вокруг, спина мгновенно взмокла и показалась голой, беззащитной, уязвимой – только качнись вперед, отрывая ее от какой-никакой защиты, только подставь… кому? Да какая разница!
Когда она наконец смогла вздохнуть, воздух не наполнил грудь, а будто прошел легкие насквозь. В ушах шумело, страх накатывал новыми и новыми волнами, царапался изнутри когтистыми скрюченными лапками…
«Я умираю, - подумала Маред в бессмысленном тошнотворном ужасе. – Но почему?! Что случилось?!»
Она упрямо вдохнула снова, с трудом выдохнула, и еще раз, и еще, с усилием заставляя себя протолкнуть внутрь очередной глоток воздуха, а потом так же мучительно выдавить его обратно. Сверху равнодушно сияла яркая лампа, и Маред представила, как сейчас упадет на пол, станет корчиться в судорогах от удушья, потом затихнет, а лампа все так же будет светить…
Ее скрутило совсем уж мучительным спазмом, и тут же почему-то стало чуть легче. По спине лился пот, но прерывистое тяжелое дыхание постепенно выравнивалось. Когда к воздуху вернулась плотность, Маред закашлялась, и ее снова замутило, но пустой желудок отозвался лишь судорогой. Страх уходил медленно, неохотно разжимая когти, которые Маред чувствовала словно настоящие – болезненной хваткой где-то в груди.
- Бригитта… милосердная… - прошептала Маред, упрямо выдавливая слова, чтобы хоть как-то нарушить вязкую тишину. – Убереги… от беды…
Приступ, который начался столь внезапно и так же быстро закончился, подозрительно напоминал всплески ужаса из-за огня, но случился совершенно без причины! Ведь рядом не было ни газовой конфорки, ни горящей спички, ни зажигалки! О зажигалке подумалось вяло, без обычной опасливой осторожности – сил не осталось даже на страх. Маред будто перекрутило и выжало досуха, как постиранное белье!
Глубоко вдохнув, она потерла лицо ладонями и посмотрела на них с брезгливым недоумением – руки тоже оказались влажными. Гадость какая…
Неуверенно и неуклюже поднявшись, она одернула халат, доковыляла до крана и с наслаждением плеснула в лицо холодной водой. Еще раз и еще… Вспомнила, что в сумочке лежат капли, которые заботливый целитель велел пить перед сном…
«А я забыла! И, кажется, совершенно напрасно. Не стоит… пренебрегать… столь полезными рекомендациями. И на прием к душеведу следует записаться, пожалуй. Не хочу еще хоть раз пережить подобное!»
Боль в груди прошла, но ощущение беспомощности никуда не делось, оно тянуло и жгло внутри, а еще почему-то мучил невыносимый стыд.
«Благая Бригитта, а если бы здесь был Монтроз?! Только этого не хватало!»
С другой стороны, лэрд стряпчий как раз имел неоднократное и весьма сомнительное удовольствие наблюдать ее во всех видах, от патологического приступа страха до банальной позорной истерики. И, между прочим, в такие моменты проявлял редкостную заботливость и деликатность… А сейчас и вовсе не удивился бы, пожалуй – после такого-то дня! Но это же не причина постоянно изображать при нем изнеженную обморочную лэди! Самой стыдно, право…
С трудом заставив себя двигаться, Маред налила кофе в большую, совсем не кофейную чашку, сделала сэндвич с ветчиной и сыром. Есть не хотелось до тошноты, но и ложиться спать с пустым желудком вряд ли стоило. Она даже пожалела, что не поддалась искушению и не сделала чай вместо кофе. Пожалуй, чашка сладкого чаю и вправду была бы лучшим выбором. Но задержаться в кухне оказалось свыше ее сил. Собрав еду и кофе на поднос, Маред добавила к ним еще пару персиков – роскошь, о которой до встречи с Монтрозом даже не помышляла. Если уж их сладкая сочная мякоть не пробудит хоть какое-то подобие аппетита, придется давиться сэндвичем как таблицей спряжения неправильных глаголов – исключительно ради пользы.
Оставив поднос на столике рядом с журналами, она все же пошла в ванную – халат неприятно лип к влажному телу, и ложиться в постель, не вымывшись, Маред побрезговала. Вставая под душ, она твердо пообещала себе не забывать про капли – сегодня же выпьет перед сном!
Струи горячей воды ударили по плечам, груди, спине… Облегчение было таким явным, что Маред едва не застонала. И какое же счастье, что утром не нужно ехать на службу!
«Зато позвонит Чисхолм, - напомнила она себе, и живот сразу потянуло неприятным спазмом. – Ну и пусть звонит! Я сумею провести разговор правильно. Так, чтобы тьен Чисхолм поверил в мое послушание. Он просто обязан поверить, ведь маленькая жалкая тье Уинни напугана до истерики! Правда, не за себя, но вот уж это я с ним обсуждать не намерена… А после этого разговора я должна хорошенько подумать и все-таки решить, кого просить о помощи, лэрда Макмиллана или Изабель Кармайкл? Бригитта и Луг, помогите не совершить ошибку!»
Глава 4. Черное и золотое
Анри встретила его в холле, наверное, услышала подъехавший мобилер. В свете газового фонаря ее смуглое лицо выглядело нездорово бледным, скулы заострились, а веки припухли. Алекс шагнул навстречу, осторожно обнял ее и почувствовал, как напряжены плечи под темным домашним платьем. Почти сразу, стоило ему ослабить объятия, Анри мягко высвободилась и отступила на шаг.
Эта непривычная холодность болезненно кольнула Алекса, но не обидой, а тревогой – разве мог он обижаться на сдержанность Анри в такую минуту?!
- Я отпустила слуг, - подтвердила она его догадку. – Не могу и не хочу никого видеть. – И тут же поправилась: - Почти никого. Тебе я благодарна…
Пройдя следом за Анри в гостиную, Алекс быстро окинул взглядом знакомую комнату, обставленную с тяжеловесным старомодным шиком времен даже не юности королевы, а вовсе, пожалуй, прежнего правления. Роскошный вендийский ковер, голубой и в серебряных узорах, тяжелые бархатные портьеры ему в тон, прихваченные пышными бантами и украшенные понизу бисерным шитьем, старинная мебель с изящно выгнутыми ножками и обивкой из серебряной парчи, расписной фарфоровый колпак лампы и множество фарфоровых же статуэток на каждой пригодной для этого поверхности. Пастухи и пастушки с беленькими кудрявыми овечками, дамы в кринолинах и кавалеры с охотничьими собаками, пухлые младенцы, играющие с такими же пухлыми котятами…
Насколько знал Алекс, Анриетта несколько раз предлагала матушке если не сменить обстановку полностью, то хотя бы привнести немного современности. Заменить газовую лампу на яркую астероновую, убрать вечно пылящийся бархат и уже изрядно потертую парчу… Однако тье Ресколь-старшая упорно жила в прошлом, там, где она была юной изящной красоткой, единственной дочерью, любимицей не очень богатого, но вполне респектабельного семейства.
Почтенные родители тьеды Люсии настолько обожали ее, что безропотно перенесли скандал с внебрачным ребенком – отпрыском лихого фейри, который легко очаровал невинную девицу и так же легко ее покинул, даже не подумав побеспокоиться о последствиях. Конечно, для таких случаев существовал простой выход, способный если не вовсе исправить случившееся, то хотя бы свести ущерб репутации к минимуму.
Дитя, родившееся от крови Холмов, следовало отдать им – и Холмы охотно избавили бы смертную мать ребенка от необходимости о нем заботиться. Более того, они щедро возместили бы ей этот самый ущерб изрядной суммой в золоте – настоящем, никаких сухих листьев под гламором! - или какой-то услугой, что порой стоит намного дороже денег. Свою кровь, пусть даже в жилах ребенка ее окажется лишь половина, Холмы ценили высоко! Ну а то, что мать, отдавшая дитя, больше никогда о нем ничего не узнает… В данных обстоятельствах это следует считать дополнительным благом!
Однако тье Люсия едва ли не первый раз в жизни проявила строптивость. Отдать фейское – феям? Не в этом случае! Она не стала даже слушать разумные увещевания, заявив, что либо ее малышка будет расти с родной матерью, либо… родители самой тье Люсии лишатся собственной дочери. Фейри хотят ее ребенка? Пусть забирают вместе с ней! Какая бы судьба ни ждала ее под Холмами, но она будет рядом с дочерью! И супругам Ресколь пришлось отступить перед такой угрозой…
Увы, то ли потерянная репутация, то ли утраченное доверие к мужскому роду, то ли очаровательная, но все-таки незаконнорожденная дочь-полукровка… то ли все это вместе стало причиной, по которое тьеда Люсия так и не вышла замуж. Похоронив жену, предчувствуя собственный скорый уход и убедившись, что о его дочери и внучке больше никто не позаботится, тьен Ресколь продал пару бакалейных лавок и кондитерскую, которыми владел, добавил сбережения и вложил все в акции, оставив их под управлением надежного поверенного. Процентов с капитала при разумной экономии хватило бы на содержание дома и достойную жизнь – как минимум, до замужества Анриетты. Хоть и бастард, она должна была получить приличное воспитание, а красота и толика волшебной крови – сами по себе неплохое приданое!
Но на Большой Взлет, который перевернул жизнь Великобриттии и разорил множество солидных предприятий, тьен Ресколь, к тому времени упокоившийся на лунденском кладбище, не рассчитывал.
Беда пришла в дом Ресколей сразу с двух сторон. Контора, которая управляла наследством, вылетела в трубу, а у самой тье Люсии обнаружили сердечную болезнь. Все заботы – и о матери, и просто о пропитании - легли на юную Анриетту, которой прочили блестящую карьеру в Королевском Балете. Увы, такая карьера требовала полного самоотречения и была делом будущего, а деньги на лечение требовались срочно.
Вдобавок, продавать дом и переезжать в более скромное жилище тье Люсия – второй случай упрямства в ее жизни! – снова отказалась, заявив, что фамильный особняк, последняя ценность Ресколей, принадлежит Анриетте и должен стать ее приданым. Продать его – значит обокрасть дочь и ее будущих детей! И Анриетта, понимая, что мать всерьез готова пожертвовать собой, решила поискать быстрого заработка на темной стороне Лундена. Вряд ли кто-то из них мог хотя бы предположить, к чему это приведет…
- Бренди, виски или коньяк? – услышал Алекс и невольно поморщился.
- Прости, уже перебрал, - объяснил он. – Пришлось даже пить что-то для головы... Анри, мне так жаль! Сочувствую твоему горю!
- Тогда я сама, - уронила Анриетта.
Она опустилась в кресло, взглядом указав на второе, Алекс сел напротив и увидел на столике бокал, а рядом с ним – открытую и уже хорошо початую бутылку крепкого старого бренди.
Пить в одиночестве? Без закуски, пусть даже символической? На Анри это было совершенно не похоже, но…
«Она только что потеряла мать, - напомнил себе Алекс. – И нуждается не в осуждении или нравоучениях, а в помощи и поддержке».
- Ты говорила о камерографиях, - осторожно начал он.
- Ах да, камерографии. – Анри налила полбокала бренди и выпила его залпом, словно воду. – Что ж, смотри.
Потянувшись в тень абажура от лампы, она взяла конверт, который Алекс не заметил. Тряхнула размашистым, уже хмельным движением – и дюжина снимков разлетелась по столу ярким веером, похожим на один из тех, с которыми Анри иногда танцевала.
Алекс взял одну из карточек – и замер.
В клубе он сам наблюдал, как работает Венсан АрМоаль и понимал, что франк – мастер своего дела. Но до этого мгновения, не видя готовых камерографий, даже представить не мог – насколько! И ведь на первый взгляд – ничего необычного… На снимке Анриетта сидела на кровати, сложив руки на коленях и глядя прямо в камеру. Волосы растрепаны, длинная белая рубашка – вызывающе строгая, мужская! – сползла с одного плеча, но прикрывает бедра, на губах даже не улыбка, а едва заметный намек на нее, словно Анри только что улыбалась, но перестала…
У Алекса, который сотни раз видел это смуглое тело, сейчас небрежно прикрытое белоснежной тканью, пересохло во рту так, как ни разу не пересыхало при виде обнаженной Анриетты. Каждая складка рубашки, каждая вьющаяся прядка смоляных волос будто били под дых, но и взгляд отвести не получалось. Однако Алекс, конечно, его отвел, чтобы взять другую камерографию, и все повторилось. И даже усилилось, потому что карточка, первой попавшая ему в руки, оказалась самой невинной, если так в принципе можно было сказать о работах АрМоаля.
Остальные еще сильнее искрились вызывающей чувственностью!
Вот Анри лежит на кровати, закинув руки за голову, и проклятая рубашка облегает идеальную грудь плотно, словно мокрая, а под ней просвечивают темные соски, натягивая белоснежную ткань, и одна пола небрежно сдвинута в сторону, обнажая золотой живот и край бедра.
Вот лицо крупным планом – совершенные очертания скул, тень опущенных ресниц на щеках… Палец касается нижней губы, оттягивая ее вниз, так что видно розовый перламутр десны и блестящие зубы. Чувственно пухлый рот жадно приоткрыт… И контраст между целомудренно-невинной верхней половиной лица и развратной нижней заставляет сглотнуть.
А вот Анриетта уже без рубашки, та валяется рядом, небрежно скомканная. Холмики груди не прикрыты ничем, только поверх сосков как будто случайно упала черная шелковая ленточка, и Алексу остро, до сладкой судороги захотелось тронуть снимок пальцем, сдвигая ее!
Крупным планом ладони – они лежат на бедрах, обтянутых тонкими черными штанами, пояс расстегнут, штаны чуть приспущены, и карамельная полоска кожи видна до самой границы с темным треугольником.
