Возле дома Залесских Лихо помешкал. К себе бы уйти, да спать лечь. Вот только дом заброшенный не даст ему покоя, обернется в итоге жестокой мигренью, от которой не спасут настои и чаи Олимпиады.
Поднявшись на крыльцо, Лихо постучал. Служанка, открывшая дверь, указала ему в гостиную и молча удалилась доложить о госте. Лихо даже имени молодой женщины не знал, и не вполне был уверен, что она вообще — человек. Ни чувств у нее не было, ни мыслей, ни страхов, одна только покорность. Так и Олимпиада выглядела, когда он впервые увидел ее за тем ужином.
- Нестор Нимович! Какая радость видеть вас! - Акилина Никтична протянула руку для поцелуя, улыбаясь сладко и лживо. - Вы присаживайтесь. Может быть, чаю?
- Не откажусь, Акилина Никитична, - Лихо сел, не сводя с ведьмы глаз.
Хозяйка дома суетилась, продолжая постреливать улыбками, но видно было, что гость начал тяготить ее, едва вошел. А ведь совсем недавно она с радостью у себя принимала члена Синода, и даже, кажется, этим хвасталась. Так откуда же такая перемена? С чем она связана?
- Я ведь к вам по делу, Акилина Никитична, за советом, - сказал Лихо, когда хозяйка разлила наконец-то чай и села.
- Приятно знать, Нестор Нимович, что и скромная провинциальная ведьма может быть полезной Синоду, - улыбнулась Акилина Никитична так, что у Лихо разом свело оскоминой зубы. - Так что же, дело пытаете, али от дела лытаете?
Лихо на ее улыбку ответил вполне любезно.
- Вы мне, Акилина Никитична, не расскажете о заброшенном доме в ткацкой слободе? Том, что как раз напротив церкви?
- Заброшенный дом? - ведьма удивленно вскинула брови. - О чем это вы, Нестор Нимович? Нет там никакого дома, и отродясь не было. Пустырь там.
- Как это — не было?
Лихо вспомнил тут свои ощущения, ту пустоту за спиной. Обычно всякие чародейские дела на него не действовали, но вот тут он испытал-таки страх, холодок, точно дыхнул кто в спину морозцем. Отодвинув чай, ко всему еще и скверно заваренный, Лихо извинился, вышел из дома Залесских и поспешно перешел на бег. И все равно — не поспел. Когда он добрался до слободки, на месте дома остался только пустырь, и пятна крови, обильно покрывающие траву. И больше не единого следа, ни жилья, ни человека, ни присутствия чего-либо необычного, сверхъестественного. Только чувство пустоты еще оставалось, ощущалось оно, если встать в центре пустыря и глаза закрыть. Но и оно вскоре сошло на нет.
* * *
Проснулась Олимпиада отдохнувшей, голова прояснилась, и сразу же она себя почувствовала глупо. Видения какие-то, признаки подступающего безумия, не иначе. И маменька еще, так и норовящая уколоть побольнее. И почему? Из-за того, что Олимпиада нарушила какие-то ее планы. Евгеника, это хорошее слово Нестор Нимович подобрал. Насколько Олимпиада помнила, евгенику применяли широко скотоводы, выводя все более красивый, плодовитый, ценный скот. Вот и Олимпиаду приравняла родная мать к дойным коровам.
Вспомнилось — и холодок пробежал сразу же по коже — как смотрел на нее Штерн. Холодный у него был взгляд, мертвый, и в то же время — жадный. Он с самого начала решил, что Олимпиада выносит его сына. Мать, как Олимпиада помнила, на Штерна смотрела тем же взглядом. Отличный выйдет отец для внучки. Мнения Олимпиады, или, скажем, Природы-Матушки, никто не спрашивал.
Родила царица в ночь не то сына, не то дочь…
Олимпиада хихикнула. Безумие ее, должно быть, продолжилось.
Поднявшись с постели, она закуталась в шаль и подошла к окну. Уже стемнело, луна взошла, и серебрила теперь траву в саду. Дом напротив спал, казалось, но покойствие его было обманчиво. Мать наверняка в подвале, перебирает свои настои или же варит зелье. Снадобья ее широко известны, и в Москве, и в Петербурге их покупают. Отец в кабинете, бумаги разбирает, печется о местном лесничестве. Один Мишка, должно быть, спит здоровым богатырским сном, храпит.
В детстве Олимпиада иногда просыпалась среди ночи, вот так же накидывала шаль и спускалась босяком — чтобы не производить лишнего шума — вниз, бродила по комнатам, которые ночная темнота преображала до неузнаваемости. Прислушивалась к дыханию прислуги, храпу брата, бормотанию матери, бульканью снадобья в котле, шелесту бумаг в отцовском кабинете. Это была какая-то другая, по-настоящему волшебная жизнь.
Но сейчас Олимпиада стала женщиной взрослой, разумной, а когда разумной взрослой женщине не спится, она идет на кухню, чтобы выпить чаю.
Правда, тоже босяком.
Странную особенность, которую приобрел дом в ее отсутствие — или же с приездом Лихо — Олимпиада заметила в первый же день, как вселилась сюда. Все половицы скрипели певуче, отзываясь на самый осторожный, самый невесомый шаг. И двери скрипели, но не на сквозняке, а лишь когда к ним прикасался человек. Мыши скреблись меж стен. В трубе гудело. Звуки эти, которые раздражали Олимпиаду обычно (в Крыму у одной доброй женщины она жила в таком же старом, скрипучем доме, и злилась страшно и на старые полы, и на жуков-древоточцев, и на мышей), сейчас вдруг стали знаком покоя и безопасности. Никто со спины не подкрадется, никто врасплох не застанет. Кроме, разве что, самого Лихо, который, иногда казалось, появляется из воздуха, точно блазень какой.
Впрочем, Лихо если и был блазень, то исключительно вежливый, и всегда стучал, прежде чем зайти в комнату.
По скрипучим ступеням Олимпиада осторожно спустилась вниз, по скрипящим половицам прошла на кухню, зажгла плиту, чайник поставила, и шкаф раскрыла. Чаев у Нестора Нимовича была целая коллекция, банки присылали ему из Москвы и Петербурга, а несколько дней назад так и вовсе, курьером доставили сверток тончайшей бумаги, испещренной причудливыми иероглифами. Этот чай Лихо понюхал почти благоговейно, после чего убрал в шкаф «до нужных времен». С Олимпиады и простого кирпичного хватит.
- Возьмите китайский. И фарфоровый чайник стоит слева.
Олимпиада подскочила на месте и чуть не выронила чайную банку.
- Я напугал вас, Олимпиада Потаповна?
Лихо вышел из темного угла, где хоронился, отодвинул ее в сторону и принялся сам заваривать чай. Был он без сюртука, галстук набекрень, запонки Лихо снял, и рукава засучил, после чего сдвинул в сторону еще не закипевший чайник и принялся объяснять:
- Такой сорт — настоящая драгоценность. Неправильно заварите, и убьете все удовольствие. Вода не должна быть слишком горячей, а не то чай станет горьким, и проку от него не будет.
- Да, - сказала Олимпиада, не сводя взгляд с порхающих над столом рук Лихо.
- Что «да»?
- Вы меня напугали.
Лихо усмехнулся, указал Олимпиаде не стол и сам разлил чай по небольшим фарфоровым чашкам. Сервиз этот, как и чайник — китайский, расписанный хризантемами — Лихо также привез с собой, и присутствие чужих вещей Олимпиада все еще воспринимала со странное ревностью.
Вкус у чая был сладковатый, а аромат причудливый, непривычный. Но так, пожалуй, все деликатесы кажутся по первости странными.
- В былые времена, - улыбнулся Лихо, - такой чай подавали только императору, китайскому, ясное дело. А за границу не продавали, сколько не заплати. Только в Россию и поставляли, в обмен на меха. Времена меняются.
Олимпиада кивнула.
- А скажите мне, Олимпиада Потаповна, - Лихо откинулся на спинку стула, разглядывая ее внимательно.
Олимпиада внутренне напряглась, не зная, что за вопрос может последовать.
- Видели вы сегодня заброшенный дом в слободе? Рядом с Семеновыми, прямо напротив церкви?
Олимпиада удивленно кивнула.
- Конечно.
- Конечно… Пропал этот дом, Олимпиада Потаповна, - Лихо сокрушенно покачал головой. - Я за свою жизнь всякое видел, но целые дома на моей памяти пока не пропадали. Забавно…
Лихо отпил чаю, потянулся и начал неспешно поправлять все еще закатанные рукава рубашки, запонки вдел и застегнул.
- Вот города пропавшие я знавал, а дом впервые вижу. Ничего вы там не почувствовали?
- Я ведь не ведьма больше, Нестор Нимович, - напомнила Олимпиада, отводя глаза, потому что невежливо вот так людей рассматривать. Еще несколько часов назад она посмеялась над слухами, которые повторяла мать, а теперь вот разглядывала своего начальника и глаз отвести не могла, откровенно любуясь точными его движениями.
- Сон ваш в прошлый раз правду сказал, - напомнил Лихо. - Мертвец на мосту через огненную реку, которого всё кормят, да не насытят. Это ведь и делала Сусанна Лисецкая: пыталась выкормить мертвого своего жениха.
- Но сейчас мне ничего не снилось, - сказала Олимпиада.
- И не мерещилось?
Пол, залитый кровью, и следы узкие, нечеловеческие, остроносые — точно кто-то прошел в басурманских туфлях… Олимпиада тряхнула головой.
- И не мерещилось. Так что лучше вам на меня не надеяться. Пойду я спать, Нестор Нимович.
Олимпиада поставила чашку на стол, плотнее закуталась в шаль и пошла к двери.
- Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный копьем,
посвященный
в жертву себе же.
- Что? - Олимпиада обернулась.
Лихо налил себе еще чаю, непринужденно, как ни в чем не бывало, будто и не произносил только что странные, жутковатые слова.
- Ничего, Олимпиада Потаповна, всего лишь древняя мудрость, согласно которой подлинные знания обретаются только с муками и смертью. Вы спать шли? Доброй ночи.
Олимпиада поспешно поднялась наверх, в свою комнату, под аккомпанемент скрипящих ступеней, половиц и дверей. И щеколду задвинула, так, на всякий случай.
* * *
С утра не удалось даже завтрак закончить, а ведь Олимпиада напекла гречневых блинов и обильно полила их мёдом. Лихо, считающий вкусную еду вполне невинной слабостью, собрался уже плотно позавтракать, а потом под руку со своей помощницей прогуляться до управления, обсуждая исчезающие дома и в неурочный час прядущих девиц, но в дверь постучали.
Пришлось открывать, поскольку стучащий был весьма настойчив, и готов ждать, кажется, целый час.
На пороге стоял Потап Михайлович Залесский, тоже ранняя пташка, а следом за ним переминался с ноги на ногу лешак.
- Проходите, - кивнул Лихо, посторонившись.
Из всей стихийной нечисти, лешаки были, пожалуй, самыми замкнутыми, и в город без особого повода не показывались. Было им, должно быть, тесно в стенах домов, среди камня, среди заборов, да под низко нависающим потолком. Впрочем, меньше всего сейчас Лихо думал об удобстве лешего. Проводив его в комнату, он замер возле дверей, скрестив руки на груди.
- Чем обязан?
Лешак огляделся, прищурив левый глаз, прошелся по комнате, принюхиваясь, после чего остановился перед Лихо.
- Вытьянка у нас, ваше превосходительство.
- Вытьянка?
- Кость, значит, ноющая, - кивнул лешак. - И совсем от нее житья нет.
Он посмотрел на Залесского.
- Видите ли, Нестор Нимович, мне уже третьего дня сообщали, что в лесу неспокойно, - степенно, обстоятельно проговорил лесничий. - Но я подумал сперва, что это обычные мелкие распри, внимания особого не придал, и зря, конечно. Обычно-то мальчишки шалят, или заблудится кто и на леших письмо строчит, но тут, видите, сам Дидушко пожаловал.
Лихо кивнул. Уточнил:
- Так вы полагаете, где-то в лесу спрятано тело?
- Не где-то, я прямиком на ягодной поляне, - проворчал лешак. - Хорошая поляна, справная. Там малинник слева, а справа — волчья ягода и бересклет. Черники там, земляники хватает. А по осени грибов много. Мы енту поляну взращивали не один десяток лет, ваше превосходительство, а теперь там все воет и воет, ни жене моей, ни детушкам покоя. Волки и те разбежались. Вы пошлите кого-нибудь, уж уважте нас, лесных, голубчик.
- Сам пойду, - кивнул Лихо.
Выйдя на кухню, он с сожалением посмотрел на накрытый стол, губы облизнул и головой покачал.
- Некогда мне завтракать, Олимпиада Потаповна. Часам к двум принесите чего-нибудь в управление, я к этому времени вернусь.
- Куда вы сейчас? - голос отца Олимпиада несомненно услышала, рокот его баса ни с чем не спутаешь, у Мишки в сравнении с этим — шепоток, но выходить не стала. То ли побоялась, то ли постеснялась, Лихо никак не мог разобрать.
- Я в лес, Олимпиада Потаповна, а вы… Взгляните на то место, где заброшенный дом стоял, может чего и почуете.
И прежде, чем упрямица скажет, что дара колдовского лишилась и ничего ровным счетом не чувствует, Лихо вышел, на ходу надевая сюртук и поправляя галстук. Лешак и Залесский ожидали его за порогом, Дидушко вне дома чувствовал себя куда спокойнее. Когда-то и Лихо тяготили каменные дома, узкие улицы, холодный камень, сковавший петербургские набережные. Неба ему не хватало, болот, лесов, а потом ничего — привык, даже начал находить в происходящих переменах свою прелесть. Рано или поздно всему приходится перемениться.
- Ведите, - кивнул Лихо, надевая шляпу и берясь за трость.
Последняя пригодилась, когда пошли от опушки леса через бурелом, и пришлось раздвигать кусты, отбрасывать с дороги коряги. Лес был старый, заросший, негостеприимный. Часть его Соседи уступили людям, и там всем заправлял Залесский, зорко следил за вырубкой, за бортниками, грибниками, сборщиками ягод — а Загорск до сих пор славился своей малиной во всей губернии. Ступал Потап Михайлович мягко, уверенно, и в то же время чувствовалось, что в этой части леса он — чужак, и еще больший чем Лихо. Несколько раз ветки били его хлестко по лицу, и Залесский едва успевал уклониться.
- Пришли, значит, - объявил лешак, обводя рукой поляну.
По размеру она была невелика, обросла по краю старыми дубами, с краю еще и ельник притулился, густой, темный, пахнущий пряно смолой и хвоей. Под ногами мягко пружинил мох, усыпанный точно каплями крови ягодами земляники.
- Молчит, зараза, - проворчал лешак. - Но вы, ваше превосходительство, послушайте минутку.
Лихо присел на поваленное дерево, нагнулся и сорвал горсть земляничин, сладких, сочных и ароматных. Залесский на поляну не пошел, а вот лешак обошел ее по краю, приподнимая то и дело ухо теплой — не по погоде он был одет — ушанки.
- Ну и где твоя вытьянка? - спросил Лихо хмуро минут через пять. От завтрака его, видимо, зазря оторвали. Может, подумалось, это так Залесский за дочь свою мстит?
- Ну так…
И тут завыло, заплакало, протяжно и горько. Лихо переносицу потер.
- Слышу.
Поднявшись, он прислонил трость к дереву, прошел по поляне, по пружинящему мягко ковру из мха и ягодных кустов, и вой отозвался ему, горький, скорбный. Это было как в детской игре: Лихо шаг делает, а вытьянка ему отвечает, горячо или холодно. Наконец почти в самом центре поляны Лихо опустился на одно колено, мох разгреб и обнажил белые кости, покрытые обрывками плотной черной ткани с черным же кружевом. Спустя полминуты и череп нашелся, с заполненными землей глазницами.
- Пускай ваши люди, Потап Михайлович, сюда придут, и за городовыми пошлите. Тело достать нужно. А вам, соседушко, за бдительность спасибо.
- Истопчут теперь полянку-то заповедную, - проворчал лешак.
- Ну, видеть, не такую и заповедную. Кто здесь бывал в последние два года?
- Да никого, батюшка! - отмахнулся лешак.
Лихо скрестил руки на груди и посмотрел на соседушку сверху вниз самым мрачным взглядом, на который только был способен.
- Лес ваш славный человека на компост пустил, перегноил, переварил, ягоды вырастил. Хорошие ягоды, сладкие, но я вкус чувствую. Иные ведьмы ведь за такие ягоды хорошие деньги дадут, верно? Кто их у вас купит, сосед любезный? Домовина? Дочка ее? Или здесь и другие колдунки имеются?
Поднявшись на крыльцо, Лихо постучал. Служанка, открывшая дверь, указала ему в гостиную и молча удалилась доложить о госте. Лихо даже имени молодой женщины не знал, и не вполне был уверен, что она вообще — человек. Ни чувств у нее не было, ни мыслей, ни страхов, одна только покорность. Так и Олимпиада выглядела, когда он впервые увидел ее за тем ужином.
- Нестор Нимович! Какая радость видеть вас! - Акилина Никтична протянула руку для поцелуя, улыбаясь сладко и лживо. - Вы присаживайтесь. Может быть, чаю?
- Не откажусь, Акилина Никитична, - Лихо сел, не сводя с ведьмы глаз.
Хозяйка дома суетилась, продолжая постреливать улыбками, но видно было, что гость начал тяготить ее, едва вошел. А ведь совсем недавно она с радостью у себя принимала члена Синода, и даже, кажется, этим хвасталась. Так откуда же такая перемена? С чем она связана?
- Я ведь к вам по делу, Акилина Никитична, за советом, - сказал Лихо, когда хозяйка разлила наконец-то чай и села.
- Приятно знать, Нестор Нимович, что и скромная провинциальная ведьма может быть полезной Синоду, - улыбнулась Акилина Никитична так, что у Лихо разом свело оскоминой зубы. - Так что же, дело пытаете, али от дела лытаете?
Лихо на ее улыбку ответил вполне любезно.
- Вы мне, Акилина Никитична, не расскажете о заброшенном доме в ткацкой слободе? Том, что как раз напротив церкви?
- Заброшенный дом? - ведьма удивленно вскинула брови. - О чем это вы, Нестор Нимович? Нет там никакого дома, и отродясь не было. Пустырь там.
- Как это — не было?
Лихо вспомнил тут свои ощущения, ту пустоту за спиной. Обычно всякие чародейские дела на него не действовали, но вот тут он испытал-таки страх, холодок, точно дыхнул кто в спину морозцем. Отодвинув чай, ко всему еще и скверно заваренный, Лихо извинился, вышел из дома Залесских и поспешно перешел на бег. И все равно — не поспел. Когда он добрался до слободки, на месте дома остался только пустырь, и пятна крови, обильно покрывающие траву. И больше не единого следа, ни жилья, ни человека, ни присутствия чего-либо необычного, сверхъестественного. Только чувство пустоты еще оставалось, ощущалось оно, если встать в центре пустыря и глаза закрыть. Но и оно вскоре сошло на нет.
* * *
Проснулась Олимпиада отдохнувшей, голова прояснилась, и сразу же она себя почувствовала глупо. Видения какие-то, признаки подступающего безумия, не иначе. И маменька еще, так и норовящая уколоть побольнее. И почему? Из-за того, что Олимпиада нарушила какие-то ее планы. Евгеника, это хорошее слово Нестор Нимович подобрал. Насколько Олимпиада помнила, евгенику применяли широко скотоводы, выводя все более красивый, плодовитый, ценный скот. Вот и Олимпиаду приравняла родная мать к дойным коровам.
Вспомнилось — и холодок пробежал сразу же по коже — как смотрел на нее Штерн. Холодный у него был взгляд, мертвый, и в то же время — жадный. Он с самого начала решил, что Олимпиада выносит его сына. Мать, как Олимпиада помнила, на Штерна смотрела тем же взглядом. Отличный выйдет отец для внучки. Мнения Олимпиады, или, скажем, Природы-Матушки, никто не спрашивал.
Родила царица в ночь не то сына, не то дочь…
Олимпиада хихикнула. Безумие ее, должно быть, продолжилось.
Поднявшись с постели, она закуталась в шаль и подошла к окну. Уже стемнело, луна взошла, и серебрила теперь траву в саду. Дом напротив спал, казалось, но покойствие его было обманчиво. Мать наверняка в подвале, перебирает свои настои или же варит зелье. Снадобья ее широко известны, и в Москве, и в Петербурге их покупают. Отец в кабинете, бумаги разбирает, печется о местном лесничестве. Один Мишка, должно быть, спит здоровым богатырским сном, храпит.
В детстве Олимпиада иногда просыпалась среди ночи, вот так же накидывала шаль и спускалась босяком — чтобы не производить лишнего шума — вниз, бродила по комнатам, которые ночная темнота преображала до неузнаваемости. Прислушивалась к дыханию прислуги, храпу брата, бормотанию матери, бульканью снадобья в котле, шелесту бумаг в отцовском кабинете. Это была какая-то другая, по-настоящему волшебная жизнь.
Но сейчас Олимпиада стала женщиной взрослой, разумной, а когда разумной взрослой женщине не спится, она идет на кухню, чтобы выпить чаю.
Правда, тоже босяком.
Странную особенность, которую приобрел дом в ее отсутствие — или же с приездом Лихо — Олимпиада заметила в первый же день, как вселилась сюда. Все половицы скрипели певуче, отзываясь на самый осторожный, самый невесомый шаг. И двери скрипели, но не на сквозняке, а лишь когда к ним прикасался человек. Мыши скреблись меж стен. В трубе гудело. Звуки эти, которые раздражали Олимпиаду обычно (в Крыму у одной доброй женщины она жила в таком же старом, скрипучем доме, и злилась страшно и на старые полы, и на жуков-древоточцев, и на мышей), сейчас вдруг стали знаком покоя и безопасности. Никто со спины не подкрадется, никто врасплох не застанет. Кроме, разве что, самого Лихо, который, иногда казалось, появляется из воздуха, точно блазень какой.
Впрочем, Лихо если и был блазень, то исключительно вежливый, и всегда стучал, прежде чем зайти в комнату.
По скрипучим ступеням Олимпиада осторожно спустилась вниз, по скрипящим половицам прошла на кухню, зажгла плиту, чайник поставила, и шкаф раскрыла. Чаев у Нестора Нимовича была целая коллекция, банки присылали ему из Москвы и Петербурга, а несколько дней назад так и вовсе, курьером доставили сверток тончайшей бумаги, испещренной причудливыми иероглифами. Этот чай Лихо понюхал почти благоговейно, после чего убрал в шкаф «до нужных времен». С Олимпиады и простого кирпичного хватит.
- Возьмите китайский. И фарфоровый чайник стоит слева.
Олимпиада подскочила на месте и чуть не выронила чайную банку.
- Я напугал вас, Олимпиада Потаповна?
Лихо вышел из темного угла, где хоронился, отодвинул ее в сторону и принялся сам заваривать чай. Был он без сюртука, галстук набекрень, запонки Лихо снял, и рукава засучил, после чего сдвинул в сторону еще не закипевший чайник и принялся объяснять:
- Такой сорт — настоящая драгоценность. Неправильно заварите, и убьете все удовольствие. Вода не должна быть слишком горячей, а не то чай станет горьким, и проку от него не будет.
- Да, - сказала Олимпиада, не сводя взгляд с порхающих над столом рук Лихо.
- Что «да»?
- Вы меня напугали.
Лихо усмехнулся, указал Олимпиаде не стол и сам разлил чай по небольшим фарфоровым чашкам. Сервиз этот, как и чайник — китайский, расписанный хризантемами — Лихо также привез с собой, и присутствие чужих вещей Олимпиада все еще воспринимала со странное ревностью.
Вкус у чая был сладковатый, а аромат причудливый, непривычный. Но так, пожалуй, все деликатесы кажутся по первости странными.
- В былые времена, - улыбнулся Лихо, - такой чай подавали только императору, китайскому, ясное дело. А за границу не продавали, сколько не заплати. Только в Россию и поставляли, в обмен на меха. Времена меняются.
Олимпиада кивнула.
- А скажите мне, Олимпиада Потаповна, - Лихо откинулся на спинку стула, разглядывая ее внимательно.
Олимпиада внутренне напряглась, не зная, что за вопрос может последовать.
- Видели вы сегодня заброшенный дом в слободе? Рядом с Семеновыми, прямо напротив церкви?
Олимпиада удивленно кивнула.
- Конечно.
- Конечно… Пропал этот дом, Олимпиада Потаповна, - Лихо сокрушенно покачал головой. - Я за свою жизнь всякое видел, но целые дома на моей памяти пока не пропадали. Забавно…
Лихо отпил чаю, потянулся и начал неспешно поправлять все еще закатанные рукава рубашки, запонки вдел и застегнул.
- Вот города пропавшие я знавал, а дом впервые вижу. Ничего вы там не почувствовали?
- Я ведь не ведьма больше, Нестор Нимович, - напомнила Олимпиада, отводя глаза, потому что невежливо вот так людей рассматривать. Еще несколько часов назад она посмеялась над слухами, которые повторяла мать, а теперь вот разглядывала своего начальника и глаз отвести не могла, откровенно любуясь точными его движениями.
- Сон ваш в прошлый раз правду сказал, - напомнил Лихо. - Мертвец на мосту через огненную реку, которого всё кормят, да не насытят. Это ведь и делала Сусанна Лисецкая: пыталась выкормить мертвого своего жениха.
- Но сейчас мне ничего не снилось, - сказала Олимпиада.
- И не мерещилось?
Пол, залитый кровью, и следы узкие, нечеловеческие, остроносые — точно кто-то прошел в басурманских туфлях… Олимпиада тряхнула головой.
- И не мерещилось. Так что лучше вам на меня не надеяться. Пойду я спать, Нестор Нимович.
Олимпиада поставила чашку на стол, плотнее закуталась в шаль и пошла к двери.
- Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный копьем,
посвященный
в жертву себе же.
- Что? - Олимпиада обернулась.
Лихо налил себе еще чаю, непринужденно, как ни в чем не бывало, будто и не произносил только что странные, жутковатые слова.
- Ничего, Олимпиада Потаповна, всего лишь древняя мудрость, согласно которой подлинные знания обретаются только с муками и смертью. Вы спать шли? Доброй ночи.
Олимпиада поспешно поднялась наверх, в свою комнату, под аккомпанемент скрипящих ступеней, половиц и дверей. И щеколду задвинула, так, на всякий случай.
* * *
С утра не удалось даже завтрак закончить, а ведь Олимпиада напекла гречневых блинов и обильно полила их мёдом. Лихо, считающий вкусную еду вполне невинной слабостью, собрался уже плотно позавтракать, а потом под руку со своей помощницей прогуляться до управления, обсуждая исчезающие дома и в неурочный час прядущих девиц, но в дверь постучали.
Пришлось открывать, поскольку стучащий был весьма настойчив, и готов ждать, кажется, целый час.
На пороге стоял Потап Михайлович Залесский, тоже ранняя пташка, а следом за ним переминался с ноги на ногу лешак.
- Проходите, - кивнул Лихо, посторонившись.
Из всей стихийной нечисти, лешаки были, пожалуй, самыми замкнутыми, и в город без особого повода не показывались. Было им, должно быть, тесно в стенах домов, среди камня, среди заборов, да под низко нависающим потолком. Впрочем, меньше всего сейчас Лихо думал об удобстве лешего. Проводив его в комнату, он замер возле дверей, скрестив руки на груди.
- Чем обязан?
Лешак огляделся, прищурив левый глаз, прошелся по комнате, принюхиваясь, после чего остановился перед Лихо.
- Вытьянка у нас, ваше превосходительство.
- Вытьянка?
- Кость, значит, ноющая, - кивнул лешак. - И совсем от нее житья нет.
Он посмотрел на Залесского.
- Видите ли, Нестор Нимович, мне уже третьего дня сообщали, что в лесу неспокойно, - степенно, обстоятельно проговорил лесничий. - Но я подумал сперва, что это обычные мелкие распри, внимания особого не придал, и зря, конечно. Обычно-то мальчишки шалят, или заблудится кто и на леших письмо строчит, но тут, видите, сам Дидушко пожаловал.
Лихо кивнул. Уточнил:
- Так вы полагаете, где-то в лесу спрятано тело?
- Не где-то, я прямиком на ягодной поляне, - проворчал лешак. - Хорошая поляна, справная. Там малинник слева, а справа — волчья ягода и бересклет. Черники там, земляники хватает. А по осени грибов много. Мы енту поляну взращивали не один десяток лет, ваше превосходительство, а теперь там все воет и воет, ни жене моей, ни детушкам покоя. Волки и те разбежались. Вы пошлите кого-нибудь, уж уважте нас, лесных, голубчик.
- Сам пойду, - кивнул Лихо.
Выйдя на кухню, он с сожалением посмотрел на накрытый стол, губы облизнул и головой покачал.
- Некогда мне завтракать, Олимпиада Потаповна. Часам к двум принесите чего-нибудь в управление, я к этому времени вернусь.
- Куда вы сейчас? - голос отца Олимпиада несомненно услышала, рокот его баса ни с чем не спутаешь, у Мишки в сравнении с этим — шепоток, но выходить не стала. То ли побоялась, то ли постеснялась, Лихо никак не мог разобрать.
- Я в лес, Олимпиада Потаповна, а вы… Взгляните на то место, где заброшенный дом стоял, может чего и почуете.
И прежде, чем упрямица скажет, что дара колдовского лишилась и ничего ровным счетом не чувствует, Лихо вышел, на ходу надевая сюртук и поправляя галстук. Лешак и Залесский ожидали его за порогом, Дидушко вне дома чувствовал себя куда спокойнее. Когда-то и Лихо тяготили каменные дома, узкие улицы, холодный камень, сковавший петербургские набережные. Неба ему не хватало, болот, лесов, а потом ничего — привык, даже начал находить в происходящих переменах свою прелесть. Рано или поздно всему приходится перемениться.
- Ведите, - кивнул Лихо, надевая шляпу и берясь за трость.
Последняя пригодилась, когда пошли от опушки леса через бурелом, и пришлось раздвигать кусты, отбрасывать с дороги коряги. Лес был старый, заросший, негостеприимный. Часть его Соседи уступили людям, и там всем заправлял Залесский, зорко следил за вырубкой, за бортниками, грибниками, сборщиками ягод — а Загорск до сих пор славился своей малиной во всей губернии. Ступал Потап Михайлович мягко, уверенно, и в то же время чувствовалось, что в этой части леса он — чужак, и еще больший чем Лихо. Несколько раз ветки били его хлестко по лицу, и Залесский едва успевал уклониться.
- Пришли, значит, - объявил лешак, обводя рукой поляну.
По размеру она была невелика, обросла по краю старыми дубами, с краю еще и ельник притулился, густой, темный, пахнущий пряно смолой и хвоей. Под ногами мягко пружинил мох, усыпанный точно каплями крови ягодами земляники.
- Молчит, зараза, - проворчал лешак. - Но вы, ваше превосходительство, послушайте минутку.
Лихо присел на поваленное дерево, нагнулся и сорвал горсть земляничин, сладких, сочных и ароматных. Залесский на поляну не пошел, а вот лешак обошел ее по краю, приподнимая то и дело ухо теплой — не по погоде он был одет — ушанки.
- Ну и где твоя вытьянка? - спросил Лихо хмуро минут через пять. От завтрака его, видимо, зазря оторвали. Может, подумалось, это так Залесский за дочь свою мстит?
- Ну так…
И тут завыло, заплакало, протяжно и горько. Лихо переносицу потер.
- Слышу.
Поднявшись, он прислонил трость к дереву, прошел по поляне, по пружинящему мягко ковру из мха и ягодных кустов, и вой отозвался ему, горький, скорбный. Это было как в детской игре: Лихо шаг делает, а вытьянка ему отвечает, горячо или холодно. Наконец почти в самом центре поляны Лихо опустился на одно колено, мох разгреб и обнажил белые кости, покрытые обрывками плотной черной ткани с черным же кружевом. Спустя полминуты и череп нашелся, с заполненными землей глазницами.
- Пускай ваши люди, Потап Михайлович, сюда придут, и за городовыми пошлите. Тело достать нужно. А вам, соседушко, за бдительность спасибо.
- Истопчут теперь полянку-то заповедную, - проворчал лешак.
- Ну, видеть, не такую и заповедную. Кто здесь бывал в последние два года?
- Да никого, батюшка! - отмахнулся лешак.
Лихо скрестил руки на груди и посмотрел на соседушку сверху вниз самым мрачным взглядом, на который только был способен.
- Лес ваш славный человека на компост пустил, перегноил, переварил, ягоды вырастил. Хорошие ягоды, сладкие, но я вкус чувствую. Иные ведьмы ведь за такие ягоды хорошие деньги дадут, верно? Кто их у вас купит, сосед любезный? Домовина? Дочка ее? Или здесь и другие колдунки имеются?
