всё ниже пояса, жар переливался возбуждением; тут, видимо, у истязателя отобрали его оружие, либо сам он решил порезвиться иначе: Ксюша ощутила внутри живой пенис, который поелозил всего минуту, задрожал, вызывая ответный поток. Вместе с жидкостью вывалились и вибраторы, настал краткий миг отдыха. Но орхидея сдулась, люк открылся, пропуская истерзанное тело внутрь, для нового витка экзекуции.
Истошный крик возле душевых нарастал. Рыженькую втянули, её окошко захлопнулось; «корзинка с фруктами» обмякла, посредине кровоточила дыра. Кресла по обе стороны от пострадавшей тоже выехали из зала, в котором экспонаты сникали один за другим, словно оранжерею накрыл арктический ветер.
Конечно: можно ли испытывать блаженство, когда рядом – такое страдание?
Антон махнул «девятому». Тот подбежал к вопящей, нажал рычаг под её сиденьем, отпрыгнул: по обе стороны кресла выдвинулись «крылья», стали ребром к полу – и разложились вверх, закрыв рыженькую с обеих сторон. Из-под них брызнул свет.
Хрипящий крик перешёл на визг, потом замер. Пронеслось «Угл-мм», щиты свернулись.
Кресло было пусто; щёлкнули, раскрываясь, захваты. Стилист подошёл сбоку и открутил большой пакет, наполненный оранжевой массой.
Возле Жасмин виднелся такой же пакет, только пустой и сложенный. И под Ксюшиной спиной он есть.
Что-то изменилось? А, это Марика перестала ругаться: приподнялась и судорожно вздрагивает, сжав до белых костяшек сидение, лужи вокруг красные – «гости» разрезали её юбку на лоскуты до самого пояса. На жилистых плечах каждая мышца ходит ходуном, скатываются капли пота, вздуваются синие вены.
Какую муку она испытывает, и долго ли сможет продержаться молча, чтобы не утилизировали? Почему с ней сотворили такое?..
Антон всё равно заметил пострадавшую и небрежно указал помощнику – убери, мол, – сам же направился в сторону Ксюши, которую никакой вакуум с электричеством никак не помогали вернуть в зал.
Внезапно Марика посмотрела прямо на неё – спокойно, сосредоточенно. Чуть улыбнулась и кивнула – как в дембель идёт, вскидывая сумку на плечо: держитесь.
Неужели – всё, кончился сон бывшего штурмана? Да, порой она грубила, но была самой честной и надёжной из стасинок, часто заступалась… А теперь – отработанный материал, испорченный экспонат: скоро накроют щиты, вспыхнет свет, и ничего не останется.
Когда же кончится Ксюшин сон?
Дизайнер взялся за «орхидею» вплотную. Он мучил, и мучил, и мучил насадкой самый яркий костёр между половых губ, не давая лекарства внутрь, а проклятый цветок всё не хотел вылезать, и желание раскалывало надвое, жажда перевалила высшую точку, как солнце Сахары в зените, но нарастала ещё и ещё.
Видя, что Ксюша уже близка к завершению, Антон выключил струйки, подмигнул: «Устроим фейерверк», и дал знак пустить её в зал.
Ноги снова завели за голову, кресло поехало к люку, который сжал зубы возле колен и на позвоночнике, зафиксировал пылающую вульву снаружи. Там обрадовались новой забаве: жужжащий кабачок прижался к вибрирующему клитору, надавил – и погрузился внутрь, раздвигая собою плоть.
Игрушка ныряла, с чмоканьем вырывалась, заставляя взорваться созревшее солнце. Ксюша подалась пупком вверх, груди её вздрагивали, а мышцы живота совершали беспорядочный танец, выталкивая то, чего так долго от неё требовали.
Струны натянулись, истончились – и порвались. Мрак, копившийся внутри, излился наружу, вырвался новой сущностью, и продолжал извергаться.
Бонг! Бонг! Бонг!
Лопнули ремни, держатели полетели в «стилистов», стена раскрошилась, как скорлупа, пропуская «экспонат» внутрь комнаты. Ксюша взлетела над сломанным креслом и врезалась плечами в потолок. Из её орхидеи выходило длинное розовое брюшко насекомого, две клешни богомола и четыре гранёные лапы, которые упирались в далёкий пол. Каждая лапа оканчивалась острым крюком. Они были болью, ужасом, вершиной мучений; когда один из «стилистов» воткнул нож, боли стало больше, но лишь на маковое зерно.
Ксюша захотела, чтобы стена рухнула, и зазубренные клешни-серпы вонзились, разодрали гипсокартон, а лапы понесли её вперёд, сквозь обломки. Острые куски били, кололи, но это только увеличивало экстаз, и по брюшку струилась влага.
Поднялась пыль, в нос ударил табачный дым. По крайней мере, здесь, в зале, можно распрямиться.
Посетители зааплодировали.
«Трэш! Понимаю, вот это трюк!» – раздавалось всюду. Приземистый джентльмен довольно улыбался; пузо и локти алели от чужой крови.
Ксюша сама не знала, как подхватила его и швырнула в группу гостей с бокалами, но удар опрокинул их, стекло разметалось по полу, а двое отлетели в дальний конец зала. Кругом завизжали.
Она развернулась, глянула на первый этаж. За порванной стеной одно из кресел загородили щиты – не там ли Марика? С такого ракурса не понять. Клешня потянулась вниз и прошлась под ложем, разрубая пластмассу, металл, провода и дёргаясь от электрических разрядов.
Щиты со звоном упали, держатели бессильно разжались; Марика, уже без юбки, – живая, целая! – спрыгнула на пол.
Её хотелось крепко обнять; но штурман подняла к лицу кулаки, выставила ногу в боевой стойке и смотрела на суставчатые ноги богомола с отвращением и яростью: зачем обычную и почти желанную смерть заменили на небывалые мучения?
Да, Ксюша стала жуткой тварью. Как ещё теперь люди могут реагировать?
– Освободи других, – прогудела она.
Голос резонировал в огромном теле; обычно таким вопят монстры из японских ужастиков. Серпы-лапы вспарывали ремни, освобождая девушек, сносили держатели.
Вспомнился разговор завучей: «Этот экземпляр особенно важен для учёных «Благолепия»». Что же она такое – экспериментальный образец, который затерялся после пробного использования? Похоже на то. Не зря за ней гонялись агенты! Небось, весь город обшарили.
Перед узкой ширмой сгрудились «стилисты». Распихивая помощников, пробирался на выход человечек с фиолетовой шевелюрой. Ксюша воткнула ему в спину серп, почувствовав странное наслаждение, размахнулась пронзённой «фрикаделькой» – и бросила вверх, на винтовую лестницу, по которой лезли «гости».
Чиновники попадали, как груши.
Подскочили амбалы с бейджиками, их выстрелы оглушали. По лапам зачавкали пули. Но Ксюша смеялась над этими укусами, которые лишь распаляли её; на одну из клешней насадила сразу двух охранников.
Когда с амбалами было покончено, мокрые от крови серпы прорубили гипсокартон между вторым рядом окошек, сбросили обломки. За стеной метались стилисты. Ксюша схватила двоих – и выкинула в зал; снова поднялась пыль.
То тут, то там между кресел маячила высокая Жасмин с отломанным манипулятором в руках, мелькал Снежкин торт. Звякали об пол шланги, неслись радостные возгласы.
Ксюша старалась отгрести посетителей в дальний угол, чтобы не мешали выходить нимфам, но любители жестокого искусства всё равно кидались под ноги, карабкались на ступеньки. Скоро в зале не останется людей, и сюда наверняка закинут гранату, или газ пустят. Надо вылезать…
Она оглянулась – и заметила кота-сфинкса рядом с разворочанным креслом.
– Эльза! – пророкотала Ксюша. – Почему ты ещё здесь?
Из-под кресла показалась перепачканная мазутом француженка. Она потрясала железякой в ошмётках проводов:
– Ура, генератор! Три месяца я просиля Стаса купить, а тут есть новый…
Одобрительно поглядела на огромные лапы:
– Оружий. Получилось, бьен! Это я тебя делаля.
– Ты? Ты сделала меня такой?
Должно быть, на лице Ксюши отразилась вся обида за исковерканное тело, вся ненависть к тем, кто считает себя в праве выстругивать из человека – дубинку, потому как Эльза уронила генератор и заслонилась локтем:
– Ни ма сель, ни я одна… Я только начиналя работать над проектом, прошу…
Ксюша махнула клешнёй, подхватила под спину француженку, котик оказался на кончике зазубренного ножа. Та жалко вскрикнула и с ужасом взглянула на удаляющийся пол.
Маленькая, мягкая – сжать сильнее, и разлетится на две кровавые половинки.
Эльза затараторила что-то на своём, птичьем: похоже, русский ей сейчас не давался. Она закрывала и открывала рот, но не могла даже оправдаться, не могла вымолвить ни слова на нужном языке, и глаза стали чёрные-чёрные.
Сфинкс прижал уши, тыкался мордой в хозяйку, как будто пытался залезть обратно. Вторая клешня согнулась, пряча край-пилу, и погладила морщинистый бочок, круглую спинку. Кот издал тонкое «Мя-аа»; под ним расплылась лужица, тёплая и густая.
Кровь? Неужели – поранила?
А-а, не кровь: мутная смазка. Эльза забилась в конвульсиях, норовя упасть.
Чтобы не уронить, Ксюша чуть придавила её. Послышался глухой стон. Крюком на лапе зацепила балку, подтянулась, вскарабкалась выше – и бережно просунула француженку в дверь. Та не поверила освобождению, замерла и с перекошенным лицом глядела на вторую клешню рядом, дыша часто-часто.
Она словно ждала, когда лезвие пронзит морщинистую кожу кота, войдёт дальше, как кол царского палача, погрузится в живот и вынырнет между налитых грудей, распластав всё её существо.
Наконец, пискнула:
– Ты не убивать меня?..
Завозилась, словно жук, пузиком кверху, неловко шмякнулась на землю; крюк опустил рядом генератор. Эльза прижала к груди свою находку, встала на три конечности и отползла, всё время оглядываясь.
Как же самой-то выйти? Проход оказался слишком узким, а со стороны улицы уже слышались полицейские сирены.
Ксюша высунулась по пояс, застряла. Вернулась обратно и попыталась пропихнуть две лапы, а затем уже остальное – но и это не вышло.
Девушки разбегались в разные стороны, охранники их ловили; посетители толкались у машин и таранили друг друга на парковке. Двое в защитной форме заметили вылезающего монстра, принялись стрелять по двери.
Ксюша поняла: не пролезет. Как тот сверчок, который нашёл щель в террариуме, но сбежать не мог, и сидел рядом, пока геккон Сивка шлёпал к нему по стеклу.
Пуля разворотила крюк на лапе, боль загудела красным колоколом. Сирены выли всё громче.
А сегодня – пятница, и мама, конечно, печёт пирог с брусникой, и задание на завтра делать не надо. Настоящая Ксюша читает зелёную книжку «Жизнь насекомых» Луи Фигье, у которой отлетает обложка, и мечтает, как купит билет на пароход.
Вдруг стало так жалко сверчка, и Сивки, и Африки, что лапы обмякли, съёжились. Ксюша рванулась ещё раз – и вывалилась на свежий воздух.
Стреляющие кинулись к парковке. Остальной народ уже рассосался; Ксюша беспрепятственно протащилась между ясенями, перемахнула забор. Слева отчитывал удары колокол – точно, тут же рядом старое кладбище!
Вечер гладил теплом, словно на море. Ноги богомола не слушались, прогибались, ныли, каждый шаг резью отдавался внутри живота. Прохожие шарахались прочь, самые смелые фоткали на телефон. Идти на звон, не обращать внимания…
Она споткнулась о синий «Москвич», у которого кузов был замотан картоном пополам со скотчем – и свалилась за машину, в репейник, заметалась от боли. До бетонных плит, ограждающих кладбище, оставалось всего несколько метров; Ксюша завязала волю в узел, поднялась, переступила три раза по жухлой траве. Одолев забор, упала под куст.
Кругом расшумелись воробьи: уже спать сели, а тут кто-то катается в листве, мычит, ломает ветки.
С каждым ударом матки лапы втягивались внутрь. Скоро снаружи ничего не осталось, но Ксюшу долго ещё бил озноб, ужасно хотелось пить.
Она увидела на замшелом камне пластиковую чеплашку, подползла и жадно приникла к пахнущей тиной воде. Сама не заметила, как отрубилась.
Проснулась от холода в полной тьме. Настойчиво лаяли собаки. Низ живота болел, свежий рубец на ягодице ныл, голод так терзал желудок, словно неделю не ела. Кажется, лай приближался, и с разных сторон; к нему прибавились крики.
Ксюша с трудом встала, отряхнула прилипшие веточки и репьи. Дорожку между могильными холмиками завалили опавшие листья, она ударила большой палец левой о выступающую плиту – и охнула. Куда бежать?
Найдут её, конечно найдут.
Один край плиты ушёл глубоко в почву, другой поднимался. Ксюша пошарила под ним рукой и обнаружила, что земля просела; разрыла гнилые листья и залезла в могилу.
Камень нагрелся за день, он ещё лучился теплом, а колкая щебёнка под лопатками была ледяная. Пахло, как у бабушки на даче, когда картошку сажаешь – запах земли и корней успокаивал, напоминал о костре, шашлыке и длинных песнях.
Лай ближе: найдут.
Зашуршали кусты, послышался стук когтей о камни и частое дыхание. Собака принялась тыкаться носом возле плиты; Ксюша напряглась.
Бабушка, конечно! Скучает там одна, в селе под Ярославлем. Так радовалась, когда внучка приезжала, охала всё: «Недокармливаете ребёнка». Приняла бы она Ксюшу – такой? Если всю правду рассказать?
Собака взлаяла резко, беглянка чуть сама не выскочила. Захрустели тяжёлые шаги.
– Что, Палый, что там?
Фыркая, пёс начал рыть рядом с плитой, комочки земли полетели Ксюше в нос. Ещё чихнуть не хватало!
Может, и к лучшему – пусть её схватят? В участке тепло, есть кулер с водой наверняка, может, накормят перед утилизацией…
Чихнуть стало самым нужным на свете.
Нет. Полицейские просто передадут её «Благолепию», вот Денис Сергеевич будет рад! Нашлась блудная нимфа, беглый образец оружия, как же. Вперёд, на опыты. Или в Биореактор.
Ксюша сглотнула чих, задержала дыхание. Нет.
Подбежал ещё полицейский, спросил у первого:
– Ну и на кой вы тут зависли?
– Палый вон копает, нашёл что-то.
– Крыса, небось. Или косточку захотел, хех. Думаешь, под этим камушком могла спрятаться четырёхметровая паучиха? Пошли, у нас ещё одиннадцать квадратов.
– Лады. Фу, Палый. Фу, я сказал!
Полицейский чертыхнулся, щёлкнул карабином, пристёгивая пса, и потащил его прочь. Тот скулил, рвался, чиркал когтями по камням.
Ксюша лежала ещё долго. Она вся окоченела, словно это была её могила, по ногам ползал кто-то вроде муравьёв. Труженики, даже ночью заняты; хоть не кусаются.
Голоса и возня давно затихли, только вжикали машины на трассе за кладбищем. Интересно – живы «стасинки»? Удалось им удрать, найти Стаса – или их уже растворили в протоплазме?
Когда рассвело, она попыталась выползти, изгибаясь. Ободрала плечо. И как только протиснулась раньше?
Птицы свистели, встречали солнце. Утренний воздух раскраивал лёгкие, как айсберг обшивку корабля, и кровь взрывалась энергией, затапливала каждую клеточку. Не воздух – спирт, горячо от него. Заострились все запахи: палая листва с карамельным отзвуком, перезрелые сливы и что-то хвойное, можжевеловое. Листья клёна резанули оранжевым, алым, и Ксюша почувствовала себя настолько живой, голодной, словно раньше она бродила сумеречной тенью и лишь теперь родилась.
Под рябиной лежал выцветший пиджак с оторванным рукавом. Кутаясь в него, она прокралась по кустам, собирая где конфетку у монумента, где расклёванную просвирку.
Рядом со скамейкой висели мелкие яблоки, на удивление сладкие и сочные: укуси – и выскакивают чёрные косточки. Ксюша натрясла сизых слив с бархатной зеленоватой мякотью, а орехи колоть побоялась – как бы сторож не услышал.
Живот болел меньше. Весь день пришлось прятаться, сторониться немногих посетителей; по дорожкам звякал граблями сторож.
Истошный крик возле душевых нарастал. Рыженькую втянули, её окошко захлопнулось; «корзинка с фруктами» обмякла, посредине кровоточила дыра. Кресла по обе стороны от пострадавшей тоже выехали из зала, в котором экспонаты сникали один за другим, словно оранжерею накрыл арктический ветер.
Конечно: можно ли испытывать блаженство, когда рядом – такое страдание?
Антон махнул «девятому». Тот подбежал к вопящей, нажал рычаг под её сиденьем, отпрыгнул: по обе стороны кресла выдвинулись «крылья», стали ребром к полу – и разложились вверх, закрыв рыженькую с обеих сторон. Из-под них брызнул свет.
Хрипящий крик перешёл на визг, потом замер. Пронеслось «Угл-мм», щиты свернулись.
Кресло было пусто; щёлкнули, раскрываясь, захваты. Стилист подошёл сбоку и открутил большой пакет, наполненный оранжевой массой.
Возле Жасмин виднелся такой же пакет, только пустой и сложенный. И под Ксюшиной спиной он есть.
Что-то изменилось? А, это Марика перестала ругаться: приподнялась и судорожно вздрагивает, сжав до белых костяшек сидение, лужи вокруг красные – «гости» разрезали её юбку на лоскуты до самого пояса. На жилистых плечах каждая мышца ходит ходуном, скатываются капли пота, вздуваются синие вены.
Какую муку она испытывает, и долго ли сможет продержаться молча, чтобы не утилизировали? Почему с ней сотворили такое?..
Антон всё равно заметил пострадавшую и небрежно указал помощнику – убери, мол, – сам же направился в сторону Ксюши, которую никакой вакуум с электричеством никак не помогали вернуть в зал.
Внезапно Марика посмотрела прямо на неё – спокойно, сосредоточенно. Чуть улыбнулась и кивнула – как в дембель идёт, вскидывая сумку на плечо: держитесь.
Неужели – всё, кончился сон бывшего штурмана? Да, порой она грубила, но была самой честной и надёжной из стасинок, часто заступалась… А теперь – отработанный материал, испорченный экспонат: скоро накроют щиты, вспыхнет свет, и ничего не останется.
Когда же кончится Ксюшин сон?
Дизайнер взялся за «орхидею» вплотную. Он мучил, и мучил, и мучил насадкой самый яркий костёр между половых губ, не давая лекарства внутрь, а проклятый цветок всё не хотел вылезать, и желание раскалывало надвое, жажда перевалила высшую точку, как солнце Сахары в зените, но нарастала ещё и ещё.
Видя, что Ксюша уже близка к завершению, Антон выключил струйки, подмигнул: «Устроим фейерверк», и дал знак пустить её в зал.
Ноги снова завели за голову, кресло поехало к люку, который сжал зубы возле колен и на позвоночнике, зафиксировал пылающую вульву снаружи. Там обрадовались новой забаве: жужжащий кабачок прижался к вибрирующему клитору, надавил – и погрузился внутрь, раздвигая собою плоть.
Игрушка ныряла, с чмоканьем вырывалась, заставляя взорваться созревшее солнце. Ксюша подалась пупком вверх, груди её вздрагивали, а мышцы живота совершали беспорядочный танец, выталкивая то, чего так долго от неё требовали.
Струны натянулись, истончились – и порвались. Мрак, копившийся внутри, излился наружу, вырвался новой сущностью, и продолжал извергаться.
Бонг! Бонг! Бонг!
Лопнули ремни, держатели полетели в «стилистов», стена раскрошилась, как скорлупа, пропуская «экспонат» внутрь комнаты. Ксюша взлетела над сломанным креслом и врезалась плечами в потолок. Из её орхидеи выходило длинное розовое брюшко насекомого, две клешни богомола и четыре гранёные лапы, которые упирались в далёкий пол. Каждая лапа оканчивалась острым крюком. Они были болью, ужасом, вершиной мучений; когда один из «стилистов» воткнул нож, боли стало больше, но лишь на маковое зерно.
Ксюша захотела, чтобы стена рухнула, и зазубренные клешни-серпы вонзились, разодрали гипсокартон, а лапы понесли её вперёд, сквозь обломки. Острые куски били, кололи, но это только увеличивало экстаз, и по брюшку струилась влага.
Поднялась пыль, в нос ударил табачный дым. По крайней мере, здесь, в зале, можно распрямиться.
Глава 10. Оружие
Посетители зааплодировали.
«Трэш! Понимаю, вот это трюк!» – раздавалось всюду. Приземистый джентльмен довольно улыбался; пузо и локти алели от чужой крови.
Ксюша сама не знала, как подхватила его и швырнула в группу гостей с бокалами, но удар опрокинул их, стекло разметалось по полу, а двое отлетели в дальний конец зала. Кругом завизжали.
Она развернулась, глянула на первый этаж. За порванной стеной одно из кресел загородили щиты – не там ли Марика? С такого ракурса не понять. Клешня потянулась вниз и прошлась под ложем, разрубая пластмассу, металл, провода и дёргаясь от электрических разрядов.
Щиты со звоном упали, держатели бессильно разжались; Марика, уже без юбки, – живая, целая! – спрыгнула на пол.
Её хотелось крепко обнять; но штурман подняла к лицу кулаки, выставила ногу в боевой стойке и смотрела на суставчатые ноги богомола с отвращением и яростью: зачем обычную и почти желанную смерть заменили на небывалые мучения?
Да, Ксюша стала жуткой тварью. Как ещё теперь люди могут реагировать?
– Освободи других, – прогудела она.
Голос резонировал в огромном теле; обычно таким вопят монстры из японских ужастиков. Серпы-лапы вспарывали ремни, освобождая девушек, сносили держатели.
Вспомнился разговор завучей: «Этот экземпляр особенно важен для учёных «Благолепия»». Что же она такое – экспериментальный образец, который затерялся после пробного использования? Похоже на то. Не зря за ней гонялись агенты! Небось, весь город обшарили.
Перед узкой ширмой сгрудились «стилисты». Распихивая помощников, пробирался на выход человечек с фиолетовой шевелюрой. Ксюша воткнула ему в спину серп, почувствовав странное наслаждение, размахнулась пронзённой «фрикаделькой» – и бросила вверх, на винтовую лестницу, по которой лезли «гости».
Чиновники попадали, как груши.
Подскочили амбалы с бейджиками, их выстрелы оглушали. По лапам зачавкали пули. Но Ксюша смеялась над этими укусами, которые лишь распаляли её; на одну из клешней насадила сразу двух охранников.
Когда с амбалами было покончено, мокрые от крови серпы прорубили гипсокартон между вторым рядом окошек, сбросили обломки. За стеной метались стилисты. Ксюша схватила двоих – и выкинула в зал; снова поднялась пыль.
То тут, то там между кресел маячила высокая Жасмин с отломанным манипулятором в руках, мелькал Снежкин торт. Звякали об пол шланги, неслись радостные возгласы.
Ксюша старалась отгрести посетителей в дальний угол, чтобы не мешали выходить нимфам, но любители жестокого искусства всё равно кидались под ноги, карабкались на ступеньки. Скоро в зале не останется людей, и сюда наверняка закинут гранату, или газ пустят. Надо вылезать…
Она оглянулась – и заметила кота-сфинкса рядом с разворочанным креслом.
– Эльза! – пророкотала Ксюша. – Почему ты ещё здесь?
Из-под кресла показалась перепачканная мазутом француженка. Она потрясала железякой в ошмётках проводов:
– Ура, генератор! Три месяца я просиля Стаса купить, а тут есть новый…
Одобрительно поглядела на огромные лапы:
– Оружий. Получилось, бьен! Это я тебя делаля.
– Ты? Ты сделала меня такой?
Должно быть, на лице Ксюши отразилась вся обида за исковерканное тело, вся ненависть к тем, кто считает себя в праве выстругивать из человека – дубинку, потому как Эльза уронила генератор и заслонилась локтем:
– Ни ма сель, ни я одна… Я только начиналя работать над проектом, прошу…
Ксюша махнула клешнёй, подхватила под спину француженку, котик оказался на кончике зазубренного ножа. Та жалко вскрикнула и с ужасом взглянула на удаляющийся пол.
Маленькая, мягкая – сжать сильнее, и разлетится на две кровавые половинки.
Эльза затараторила что-то на своём, птичьем: похоже, русский ей сейчас не давался. Она закрывала и открывала рот, но не могла даже оправдаться, не могла вымолвить ни слова на нужном языке, и глаза стали чёрные-чёрные.
Сфинкс прижал уши, тыкался мордой в хозяйку, как будто пытался залезть обратно. Вторая клешня согнулась, пряча край-пилу, и погладила морщинистый бочок, круглую спинку. Кот издал тонкое «Мя-аа»; под ним расплылась лужица, тёплая и густая.
Кровь? Неужели – поранила?
А-а, не кровь: мутная смазка. Эльза забилась в конвульсиях, норовя упасть.
Чтобы не уронить, Ксюша чуть придавила её. Послышался глухой стон. Крюком на лапе зацепила балку, подтянулась, вскарабкалась выше – и бережно просунула француженку в дверь. Та не поверила освобождению, замерла и с перекошенным лицом глядела на вторую клешню рядом, дыша часто-часто.
Она словно ждала, когда лезвие пронзит морщинистую кожу кота, войдёт дальше, как кол царского палача, погрузится в живот и вынырнет между налитых грудей, распластав всё её существо.
Наконец, пискнула:
– Ты не убивать меня?..
Завозилась, словно жук, пузиком кверху, неловко шмякнулась на землю; крюк опустил рядом генератор. Эльза прижала к груди свою находку, встала на три конечности и отползла, всё время оглядываясь.
Как же самой-то выйти? Проход оказался слишком узким, а со стороны улицы уже слышались полицейские сирены.
Ксюша высунулась по пояс, застряла. Вернулась обратно и попыталась пропихнуть две лапы, а затем уже остальное – но и это не вышло.
Девушки разбегались в разные стороны, охранники их ловили; посетители толкались у машин и таранили друг друга на парковке. Двое в защитной форме заметили вылезающего монстра, принялись стрелять по двери.
Ксюша поняла: не пролезет. Как тот сверчок, который нашёл щель в террариуме, но сбежать не мог, и сидел рядом, пока геккон Сивка шлёпал к нему по стеклу.
Пуля разворотила крюк на лапе, боль загудела красным колоколом. Сирены выли всё громче.
А сегодня – пятница, и мама, конечно, печёт пирог с брусникой, и задание на завтра делать не надо. Настоящая Ксюша читает зелёную книжку «Жизнь насекомых» Луи Фигье, у которой отлетает обложка, и мечтает, как купит билет на пароход.
Вдруг стало так жалко сверчка, и Сивки, и Африки, что лапы обмякли, съёжились. Ксюша рванулась ещё раз – и вывалилась на свежий воздух.
Стреляющие кинулись к парковке. Остальной народ уже рассосался; Ксюша беспрепятственно протащилась между ясенями, перемахнула забор. Слева отчитывал удары колокол – точно, тут же рядом старое кладбище!
Вечер гладил теплом, словно на море. Ноги богомола не слушались, прогибались, ныли, каждый шаг резью отдавался внутри живота. Прохожие шарахались прочь, самые смелые фоткали на телефон. Идти на звон, не обращать внимания…
Она споткнулась о синий «Москвич», у которого кузов был замотан картоном пополам со скотчем – и свалилась за машину, в репейник, заметалась от боли. До бетонных плит, ограждающих кладбище, оставалось всего несколько метров; Ксюша завязала волю в узел, поднялась, переступила три раза по жухлой траве. Одолев забор, упала под куст.
Кругом расшумелись воробьи: уже спать сели, а тут кто-то катается в листве, мычит, ломает ветки.
С каждым ударом матки лапы втягивались внутрь. Скоро снаружи ничего не осталось, но Ксюшу долго ещё бил озноб, ужасно хотелось пить.
Она увидела на замшелом камне пластиковую чеплашку, подползла и жадно приникла к пахнущей тиной воде. Сама не заметила, как отрубилась.
Проснулась от холода в полной тьме. Настойчиво лаяли собаки. Низ живота болел, свежий рубец на ягодице ныл, голод так терзал желудок, словно неделю не ела. Кажется, лай приближался, и с разных сторон; к нему прибавились крики.
Ксюша с трудом встала, отряхнула прилипшие веточки и репьи. Дорожку между могильными холмиками завалили опавшие листья, она ударила большой палец левой о выступающую плиту – и охнула. Куда бежать?
Найдут её, конечно найдут.
Один край плиты ушёл глубоко в почву, другой поднимался. Ксюша пошарила под ним рукой и обнаружила, что земля просела; разрыла гнилые листья и залезла в могилу.
Камень нагрелся за день, он ещё лучился теплом, а колкая щебёнка под лопатками была ледяная. Пахло, как у бабушки на даче, когда картошку сажаешь – запах земли и корней успокаивал, напоминал о костре, шашлыке и длинных песнях.
Лай ближе: найдут.
Зашуршали кусты, послышался стук когтей о камни и частое дыхание. Собака принялась тыкаться носом возле плиты; Ксюша напряглась.
Бабушка, конечно! Скучает там одна, в селе под Ярославлем. Так радовалась, когда внучка приезжала, охала всё: «Недокармливаете ребёнка». Приняла бы она Ксюшу – такой? Если всю правду рассказать?
Собака взлаяла резко, беглянка чуть сама не выскочила. Захрустели тяжёлые шаги.
– Что, Палый, что там?
Фыркая, пёс начал рыть рядом с плитой, комочки земли полетели Ксюше в нос. Ещё чихнуть не хватало!
Может, и к лучшему – пусть её схватят? В участке тепло, есть кулер с водой наверняка, может, накормят перед утилизацией…
Чихнуть стало самым нужным на свете.
Нет. Полицейские просто передадут её «Благолепию», вот Денис Сергеевич будет рад! Нашлась блудная нимфа, беглый образец оружия, как же. Вперёд, на опыты. Или в Биореактор.
Ксюша сглотнула чих, задержала дыхание. Нет.
Подбежал ещё полицейский, спросил у первого:
– Ну и на кой вы тут зависли?
– Палый вон копает, нашёл что-то.
– Крыса, небось. Или косточку захотел, хех. Думаешь, под этим камушком могла спрятаться четырёхметровая паучиха? Пошли, у нас ещё одиннадцать квадратов.
– Лады. Фу, Палый. Фу, я сказал!
Полицейский чертыхнулся, щёлкнул карабином, пристёгивая пса, и потащил его прочь. Тот скулил, рвался, чиркал когтями по камням.
Ксюша лежала ещё долго. Она вся окоченела, словно это была её могила, по ногам ползал кто-то вроде муравьёв. Труженики, даже ночью заняты; хоть не кусаются.
Голоса и возня давно затихли, только вжикали машины на трассе за кладбищем. Интересно – живы «стасинки»? Удалось им удрать, найти Стаса – или их уже растворили в протоплазме?
Когда рассвело, она попыталась выползти, изгибаясь. Ободрала плечо. И как только протиснулась раньше?
Птицы свистели, встречали солнце. Утренний воздух раскраивал лёгкие, как айсберг обшивку корабля, и кровь взрывалась энергией, затапливала каждую клеточку. Не воздух – спирт, горячо от него. Заострились все запахи: палая листва с карамельным отзвуком, перезрелые сливы и что-то хвойное, можжевеловое. Листья клёна резанули оранжевым, алым, и Ксюша почувствовала себя настолько живой, голодной, словно раньше она бродила сумеречной тенью и лишь теперь родилась.
Под рябиной лежал выцветший пиджак с оторванным рукавом. Кутаясь в него, она прокралась по кустам, собирая где конфетку у монумента, где расклёванную просвирку.
Рядом со скамейкой висели мелкие яблоки, на удивление сладкие и сочные: укуси – и выскакивают чёрные косточки. Ксюша натрясла сизых слив с бархатной зеленоватой мякотью, а орехи колоть побоялась – как бы сторож не услышал.
Живот болел меньше. Весь день пришлось прятаться, сторониться немногих посетителей; по дорожкам звякал граблями сторож.
