Или вопреки им. Отсутствие опыта отцовства, характерное для монахов, и некоторое непонимание, что с подопечными делать, а также излишняя занятость и нежелание тратить время на попытки найти общий язык с каждым из сотни сирот, число которых лишь возрастало год от года, натолкнули сии светлые умы на подход к воспитанию скорее экспериментальный, нежели эмпирический. Они относились к детям так же, как относились к выводу новых сортов гороха, впоследствии дотла сожженые за еретическую мысль, что человек есть такой же продукт живой природы, как кошечка или собачка, и мотивация сахарком при некоторой сноровке сработает на ребенке точно так же, как сработает на лошадке или на вороне.
Один из экспериментов, которые монахи Чайду проводили на вверенных их попечению сиротах, был совершенно бесчеловечный эксперимент с ребенком, которому именно что давали кусочек сахара.
Несчастного оставляли с кусочком сахара наедине, пообещав, что, если тот удержится и не будет совать вкусняшку рот прямо сейчас, через часик из этой маленькой крошки вырастет целая сахарная голова.
Обычные дети не могли удержаться, девять из десяти прятали от воспитателей липкие пальцы, и рассказывали, что сахар как-то сам запрыгнул им в рот.
Но всегда был десятый, большеголовый, угрюмый сирота с настороженным взглядом, который накрывал нетронутую крошку ладонью, как заложника, и протягивал вторую руку за обещанным.
А еще был сотый. Десятый из десятых. Самый большеголовый, самый угрюмый, заранее обиженно выдвинувший нижнюю губу: он протягивал руку, точно зная, что его обманут, но из упрямства не готовый отпускать хотя бы надежду.
Когда он получал честно заслуженную сахарную голову, огромное богатство по тем временам, он смотрел на нее все так же недоверчиво, и порой раздавал драгоценные крупинки младшим: а вдруг отравят?
Янг, судя по виртуозности его трюков, все восемь, уже даже девять относительно сносных лет своей жизни учился себе в чем-нибудь отказывать. Чайду готов был об заклад побиться: в отличие от других детей богатых родителей Янг никогда не падал на пол, не колотил пятками по теплому полу и даже не вопил: "хочу". Тщательно сдерживаемый вздох, краткий взгляд, фальшивый отказ, искренности которого позавидовал бы Королевский Театр... Дайрифэйнэ-младший был из тех, кто откажется от конфеты, даже если ему никто не пообещает за это вознаграждения. Он просто как-то очень рано осознал, что так и впрямь выше вероятность, что оно всё-таки будет, а если и не будет, то и не стоило дразнить аппетита. Что судьба всегда отнимет обещанное и подарит ненужное просто чтобы над ним в очередной раз посмеяться.
И он смеялся над судьбой, отвергая подаренное. До Чайду он извел многих гувернеров. Пожилым дамам он подбрасывал в карманы лягушек, девушкам помоложе пауков, и никогда не забывал невинно осведомиться у старшей горничной, что это такое дева делала со своим парнем в конюшне.
Одну из особенно не понравившихся юному господину гувернанток так и уволили за совершенно чистосердечную помощь с чисткой коней. Девушке просто нравились лошадки, но юный Янг нашел, какими словами об этом рассказать. Впрочем, в то время опекуншей мальчика уже давно была Херк: она выслушала возмущения старшей горничной и высочайшим капризом отправила учительницу естественных наук учиться на коновала, чему та несказанно обрадовалась.
Были до Чайду и другой гувернер-мужчина, гном старых взглядов на многие аспекты педагогики, в том числе большой поклонник телесных наказаний. Над ним юный господин подшутил и вовсе жестоко: пересыпал ему таблетки в неверные пузырьки.
В общем, Чайду достался дикий зверек в оборонительной стойке, который отлично знал, с кем он готов прикинуться ласковым котенком. Перейти из числа вражеских взрослых в число друзей Чайду, с его превеликим опытом общения с настороженными сиротами, не составило большого труда.
Он достал из кармана подложенную туда лягушку, выслушал от нее, на какой странице учебника парнишка остановился, и предложил Янгу ее отпрепарировать за предательство, если на то будет его желание. Мальчик лягушку отпустил, и с тех пор был с Чайду самым хорошим мальчиком на свете.
Детское восхищение часто держится на вере во всемогущество взрослых, в страхе — и при этом знании, что это страшное, всемогущее и мудрое все-таки на твоей стороне.
Всегда на твоей стороне.
Чайду Янг очень нравился: не так много на свете детей, с которыми можно договориться. Когда твоя карьера и, что важнее, любовь, зависит от капризов юного нанимателя, очень приятно осознавать, что нанимателю вовсе несвойственно необдуманно капризничать. Чайду нравилось исполнять маленькие желания Янга так, чтобы мальчику казалось, что это счастливый случай, волшебство. Обманывать его пессимистичные ожидания.
Люди, у которых размытая дорога и высокий обрыв отняли родителей, вообще слишком склонны к пессимизму.
Когда-то давно у фей был обычай выбирать себе среди людей крестника, и вздумай кто-то из старших поделиться с Чайду ритуалом, который бы закрепил подобные узы, пожалуй, тот бы исполнил его без колебаний, настолько его забавлял этот угрюмый ребенок в маске маленького шута. К сожалению, ритуала Чайду не знал, и ему оставалось только надеяться, что рано или поздно кто-то назначит Чайду в крестные. По традиции право это принадлежало матери, но так как у Янга не было матери, и даже любящей тетушки больше не было, оставалась только Херк.
Херк, к слову, воспитанник тоже принял не сразу. Ей в карман он посадил огромного паука-птицееда, которого ему продал орк-поваренок за пару монеток и отрез кружев сестре на платок. Има с восхищением рассказывала Чайду историю о том, как Херк достала этого самого паука из кармана, рассеянно оглядела в монокль, погладила изящным пальчиком в белой перчаточке пушистую спинку, открыла окно и выпустила паука на карниз, а после, как ни в чем не бывало, вернулась к бумагам, отвлекшись только на упавшую в обморок от такого зрелища горничную.
Стоило ли удивляться, что и Янг проникся этой историей, и с тех пор на мачеху смотрел едва ли не восхищеннее, чем способна была юная Има? Он очень старался заслужить ее одобрение, и каждая ее попытка отстраниться ранила его, поэтому он частенько не давал ей пути для отступления, используя все многочисленные детские увертки из своего арсенала, и не опускаясь до грязного шантажа слезами лишь потому, что Чайду старался за ним все-таки присматривать.
Поэтому, когда Янг увидел около крыльца музея пушистую трехцветку в окружении разноцветных котят, все, что он себе позволил — это слегка замедлить шаг.
Почти незаметное нетренированному взгляду колебание, старательный отвод глаз. Юному господину очень хотелось котенка, мечталось о котенке, поэтому он ничем не собирался выдавать злодейке-судьбе своей слабости. Отказ был бы слишком болезненным, поэтому он не собирался озвучивать просьбы.
Чайду улыбнулся уголком рта.
Янг никак не был связан со своей мачехой по крови. Они ничем не были похожи внешне: ее широкая кость против его птичьих косточек, ее блестящие каштановые волосы против тонкого светлого одуванчикого пушка у него на голове, ее хрипловатый голос, тот особенный низкий женский тембр, который порой так и пробирает вкрадчиво острым коготком вдоль позвоночника и заставляет пожалеть, что нет поблизости кладовки поуединеннее, против звонкого, не переломанного еще детского серебристого голоска, которому еще ой как далеко до юношеского баска; Херк и Янг были разных рас, разного происхождения, но, тем не менее, кто бы ни видел юного господина подле его невольной опекунши, сразу понимал, что они связаны семейными узами.
Мальчик инстинктивно отражал жесты мачехи, как зеркало, даже волосы приглаживал так же. Они были сходны в главном: глубочайшем недоверии, которое питали к миру. Они держались порознь, но в ожидании подлости от судьбы все же были вместе, всегда во всеоружии и готовые обороняться; и Херк невольно учила мальчика защищаться, а Янг схватывал ее уроки куда быстрее, чем любую науку Чайду.
Пусть и интерпретировал их в рамках собственной склонности вписываться в любую среду самым органичным и удобным для значимых людей образом.
В его понимании мальчик, который просит котенка, был бы слишком неудобен; поэтому Янг легко отказался от котенка, и остался удобным мальчиком.
Чтобы его не бросили.
Иногда Чайду задавался вопросом: правда ли мальчик не хотел в поездку к морю, выторговав себе этот скучный вулкан, или просто считал каким-то своим сверхострым чувством из атмосферы, что Чайду не слишком доволен был перспективой случайно встретиться со своими морскими родственниками.
Впрочем, даже если он и не радовался экскурсии, то притворялся виртуозно, с трудом сдерживая шаг и не порываясь к стенду с каменными масками, у которых он уже который раз замирал, как зачарованный, минимум на полчаса.
— А это что? — спросил он у Чайду, с преувеличенным энтузиазмом ткнув пальцем в сторону экспоната, подписанного как «солонка».
«Карманный диспенсер ядов», — подумал Чайду, которому во времена очень давние случалось навещать этот гостеприимный... Тогда ещё остров.
Он тогда совсем мелкий был, из любопытства залез мимохожему воину в мех с водой. По малолетству он мало что понимал в той кровавой бане, в которой путешествовал, но, когда его воину отрезали голову, всё-таки слегка запаниковал и позвал сестрицу на помощь, осознав, что с окруженного морем острова пресной водой никак не утечешь. В итоге эвакуировали его всеми морскими тетушками и дядюшками, развернув целую спасательную операцию. У морского народа долгая память. С тех пор Чайду для них досадное козявчатое недоразумение. Был и останется во веки веков.
Чайду машинально тронул колечко-сережку в заостренном кончике уха: его тогда так за эти уши оттаскали, что до сих пор, кажется, горят от воспоминаний.
— Солонка, — сказал Чайду, не желая посвящать ребенка в частности, которые уже испортили детство ему.
— Карманный диспенсер ядов, — поправил Чайду вежливый голос, который показался даже смутно знакомым.
Чайду обернулся.
— Солонка, — повторил он, глядя в серое лицо человека, который слегка подзадержался на этом свете.
Вот же ископаемое.
Мог бы догадаться, что Чайду вовсе не горит желанием объяснять ребенку, что такое «дисперсер». И зачем его соотечественники этот дисперсер использовали.
Прежде, чем Янг успел задать вопрос, Чайду спросил первым.
— Простите, кажется, в прошлый раз мы не успели представиться?
Высокий мертвый человек... Даже, если прищуриться и посмотреть внимательнее, несколько мертвых людей, сшитых вместе с один конструкт... Очень интересный шов, заставляющий полуистлевшую оболочку одной души придерживать душу основную, движущую всю эту собранную на живую нитку личность... Личность улыбнулась, обнажая блестящие желтоватые зубы.
— Да, среди любезностей, которыми нам довелось обменяться, имен не было.
— Ну вот, ну вот... Прошу прощения за тот вечер, — поклонился Чайду, делая шаг вперёд, так, на всякий случай, чтобы воспитанник оказался от личности подальше, за Чайду, — кажется, я тогда отдавил вам ногу. Меня зовут Чайду, я здесь проездом.
— При первой встрече вы назвали меня Син-шасси, мертвой земляной крысой, — все так же вежливо заметила личность, — и почти угадали. Я Синосу. Можно просто Син.
— Просто «мертвец»? — удивился Чайду и вздрогнул: он не ожидал смешка.
— Я считаю, вещи следует называть своими именами. — хмыкнул Син, — и, если что-то задумано, как диспенсер для яда, табличка «солонка» не именит сущности предмета, господин гувернер.
Чайду медленно кивнул. Он и не сомневался, что пока он рассматривает сложные швы, которыми был испещрен Син, Син рассмотрит его.
Им незачем было ссориться, нечего делить. Чайду повел себя неправильно, слишком перенервничал, спасая герцогиню, наступил хранителю здешней истории на ногу, обругал древними словами, не извинился; что же, теперь у него есть шанс это исправить.
— И все же я прошу прощения, господин Синосу, — сказал он, — мне не следовало называть вас не тем именем, которое вы себе выбрали.
Синосу снова хмыкнул.
— Я могу провести для вас с воспитанником экскурсию, если хотите.
— А там все будет с настоящими именами? — вдруг вмешался Янг, и даже шагнул было вперед, как зачарованный, Чайду с трудом подавил желание выставить локоть, преградить мальчишке путь.
Син не представлял для крестника никакой опасности. В этом Чайду не сомневался. Но некоторые знания...
Сама по себе жажда знания — уже опасна.
Но у людей есть право на любопытство, и не Чайду останавливать мальчишку, которому интересны каменные маски, и который пока не знает, что делали эти маски с настоящих человеческих отрезанных голов.
— С настоящими, — кивнул Син, рассеянно обводя взглядом зал, где на полках, за прозрачным магическим полем, в мягком голубоватом свете магических огней, томились бесчисленные сокровища его народа.
Чайду чуть наклонился, поближе к сероватому уху:
— Пожалуйста, помните, что это ребенок этой эпохи, господин Синосу.
От нового знакомца почему-то пахло ромашкой. Чайду ожидал чего-то более яркого, народ Синосу привык перебивать духами запах тухлой крови; но, видимо, Синосу тоже изменился вместе с эпохой.
— Не волнуйтесь, господин Чайду, — вежливо ответил он, и медленно пошел вдоль полок, показывая то на одно, то на другое, останавливаясь, когда Янг задавал вопросы.
Чайду некоторое время слушал, но Синосу держал слово, ловко обходя особо острые углы и уклоняясь от излишне деликатных вопросов с искусством человека бывалого. Вскоре Чайду следить наскучило.
Он вообще никогда не был большим поклонником уже умерших историй.
Он поймал взгляд Синосу, сделал жест, что будет ждать на улице, и с облегчением взлетел по каменным ступеням вверх, к воздуху.
Здесь, на пороге знаменитого музея, шла своим ходом жизнь: с деревьев слетали желтые листья, сгущались сумерки, холодало. Перещебетывались воробьи, обклевывая с ясеня крылатки.
Трехцветка давно ушла куда-то и забрала с собой котят.
Всех.
Кроме светло-рыжего котенка с тонким мерзким голосом, который вовсе не понял такого жизненного поворота, и теперь обиженно хрипел куда-то в небо, призывая мать или хотя бы сестер и братьев.
Чайду поддернул брюки, с удовольствием отметив, что стрелка на коленях все еще там, несмотря на долгий и утомительный день, и сел прямо на черный мраморные ступени лестницы, ведущей ко входу в музей. Он не боялся, что кто-то прибежит срочно гувернера смой герцогини поднимать или удивится, почему к одежде его вовсе не липнет уличная грязь, а в начищенных ботинках небо до сих отражается даже яснее, чем в осенних лужах. Просто было некому. Ради них с воспитанником закрытие задержали на пару часов, Чайду лично отпустил смотрителя. Он вообще был уверен, что в музее, кроме них с Янгом, ни одной живой души, пока не встретил Синосу.
За день ступени успели нагреться в последних лучах осеннего солнца, и теперь медленно отдавали Чайду это тепло.
Чайду протянул котенку сложенные щепотью пальцы. Тот понюхал их, скептически посмотрел на Чайду, подумал немного, а потом плюхнулся на ступеньки рядом и подставил мягкий живот, замурлыкав, кажется, еще до того, как Чайду его коснулся.
Один из экспериментов, которые монахи Чайду проводили на вверенных их попечению сиротах, был совершенно бесчеловечный эксперимент с ребенком, которому именно что давали кусочек сахара.
Несчастного оставляли с кусочком сахара наедине, пообещав, что, если тот удержится и не будет совать вкусняшку рот прямо сейчас, через часик из этой маленькой крошки вырастет целая сахарная голова.
Обычные дети не могли удержаться, девять из десяти прятали от воспитателей липкие пальцы, и рассказывали, что сахар как-то сам запрыгнул им в рот.
Но всегда был десятый, большеголовый, угрюмый сирота с настороженным взглядом, который накрывал нетронутую крошку ладонью, как заложника, и протягивал вторую руку за обещанным.
А еще был сотый. Десятый из десятых. Самый большеголовый, самый угрюмый, заранее обиженно выдвинувший нижнюю губу: он протягивал руку, точно зная, что его обманут, но из упрямства не готовый отпускать хотя бы надежду.
Когда он получал честно заслуженную сахарную голову, огромное богатство по тем временам, он смотрел на нее все так же недоверчиво, и порой раздавал драгоценные крупинки младшим: а вдруг отравят?
Янг, судя по виртуозности его трюков, все восемь, уже даже девять относительно сносных лет своей жизни учился себе в чем-нибудь отказывать. Чайду готов был об заклад побиться: в отличие от других детей богатых родителей Янг никогда не падал на пол, не колотил пятками по теплому полу и даже не вопил: "хочу". Тщательно сдерживаемый вздох, краткий взгляд, фальшивый отказ, искренности которого позавидовал бы Королевский Театр... Дайрифэйнэ-младший был из тех, кто откажется от конфеты, даже если ему никто не пообещает за это вознаграждения. Он просто как-то очень рано осознал, что так и впрямь выше вероятность, что оно всё-таки будет, а если и не будет, то и не стоило дразнить аппетита. Что судьба всегда отнимет обещанное и подарит ненужное просто чтобы над ним в очередной раз посмеяться.
И он смеялся над судьбой, отвергая подаренное. До Чайду он извел многих гувернеров. Пожилым дамам он подбрасывал в карманы лягушек, девушкам помоложе пауков, и никогда не забывал невинно осведомиться у старшей горничной, что это такое дева делала со своим парнем в конюшне.
Одну из особенно не понравившихся юному господину гувернанток так и уволили за совершенно чистосердечную помощь с чисткой коней. Девушке просто нравились лошадки, но юный Янг нашел, какими словами об этом рассказать. Впрочем, в то время опекуншей мальчика уже давно была Херк: она выслушала возмущения старшей горничной и высочайшим капризом отправила учительницу естественных наук учиться на коновала, чему та несказанно обрадовалась.
Были до Чайду и другой гувернер-мужчина, гном старых взглядов на многие аспекты педагогики, в том числе большой поклонник телесных наказаний. Над ним юный господин подшутил и вовсе жестоко: пересыпал ему таблетки в неверные пузырьки.
В общем, Чайду достался дикий зверек в оборонительной стойке, который отлично знал, с кем он готов прикинуться ласковым котенком. Перейти из числа вражеских взрослых в число друзей Чайду, с его превеликим опытом общения с настороженными сиротами, не составило большого труда.
Он достал из кармана подложенную туда лягушку, выслушал от нее, на какой странице учебника парнишка остановился, и предложил Янгу ее отпрепарировать за предательство, если на то будет его желание. Мальчик лягушку отпустил, и с тех пор был с Чайду самым хорошим мальчиком на свете.
Детское восхищение часто держится на вере во всемогущество взрослых, в страхе — и при этом знании, что это страшное, всемогущее и мудрое все-таки на твоей стороне.
Всегда на твоей стороне.
Чайду Янг очень нравился: не так много на свете детей, с которыми можно договориться. Когда твоя карьера и, что важнее, любовь, зависит от капризов юного нанимателя, очень приятно осознавать, что нанимателю вовсе несвойственно необдуманно капризничать. Чайду нравилось исполнять маленькие желания Янга так, чтобы мальчику казалось, что это счастливый случай, волшебство. Обманывать его пессимистичные ожидания.
Люди, у которых размытая дорога и высокий обрыв отняли родителей, вообще слишком склонны к пессимизму.
Когда-то давно у фей был обычай выбирать себе среди людей крестника, и вздумай кто-то из старших поделиться с Чайду ритуалом, который бы закрепил подобные узы, пожалуй, тот бы исполнил его без колебаний, настолько его забавлял этот угрюмый ребенок в маске маленького шута. К сожалению, ритуала Чайду не знал, и ему оставалось только надеяться, что рано или поздно кто-то назначит Чайду в крестные. По традиции право это принадлежало матери, но так как у Янга не было матери, и даже любящей тетушки больше не было, оставалась только Херк.
Херк, к слову, воспитанник тоже принял не сразу. Ей в карман он посадил огромного паука-птицееда, которого ему продал орк-поваренок за пару монеток и отрез кружев сестре на платок. Има с восхищением рассказывала Чайду историю о том, как Херк достала этого самого паука из кармана, рассеянно оглядела в монокль, погладила изящным пальчиком в белой перчаточке пушистую спинку, открыла окно и выпустила паука на карниз, а после, как ни в чем не бывало, вернулась к бумагам, отвлекшись только на упавшую в обморок от такого зрелища горничную.
Стоило ли удивляться, что и Янг проникся этой историей, и с тех пор на мачеху смотрел едва ли не восхищеннее, чем способна была юная Има? Он очень старался заслужить ее одобрение, и каждая ее попытка отстраниться ранила его, поэтому он частенько не давал ей пути для отступления, используя все многочисленные детские увертки из своего арсенала, и не опускаясь до грязного шантажа слезами лишь потому, что Чайду старался за ним все-таки присматривать.
Поэтому, когда Янг увидел около крыльца музея пушистую трехцветку в окружении разноцветных котят, все, что он себе позволил — это слегка замедлить шаг.
Почти незаметное нетренированному взгляду колебание, старательный отвод глаз. Юному господину очень хотелось котенка, мечталось о котенке, поэтому он ничем не собирался выдавать злодейке-судьбе своей слабости. Отказ был бы слишком болезненным, поэтому он не собирался озвучивать просьбы.
Чайду улыбнулся уголком рта.
Янг никак не был связан со своей мачехой по крови. Они ничем не были похожи внешне: ее широкая кость против его птичьих косточек, ее блестящие каштановые волосы против тонкого светлого одуванчикого пушка у него на голове, ее хрипловатый голос, тот особенный низкий женский тембр, который порой так и пробирает вкрадчиво острым коготком вдоль позвоночника и заставляет пожалеть, что нет поблизости кладовки поуединеннее, против звонкого, не переломанного еще детского серебристого голоска, которому еще ой как далеко до юношеского баска; Херк и Янг были разных рас, разного происхождения, но, тем не менее, кто бы ни видел юного господина подле его невольной опекунши, сразу понимал, что они связаны семейными узами.
Мальчик инстинктивно отражал жесты мачехи, как зеркало, даже волосы приглаживал так же. Они были сходны в главном: глубочайшем недоверии, которое питали к миру. Они держались порознь, но в ожидании подлости от судьбы все же были вместе, всегда во всеоружии и готовые обороняться; и Херк невольно учила мальчика защищаться, а Янг схватывал ее уроки куда быстрее, чем любую науку Чайду.
Пусть и интерпретировал их в рамках собственной склонности вписываться в любую среду самым органичным и удобным для значимых людей образом.
В его понимании мальчик, который просит котенка, был бы слишком неудобен; поэтому Янг легко отказался от котенка, и остался удобным мальчиком.
Чтобы его не бросили.
Иногда Чайду задавался вопросом: правда ли мальчик не хотел в поездку к морю, выторговав себе этот скучный вулкан, или просто считал каким-то своим сверхострым чувством из атмосферы, что Чайду не слишком доволен был перспективой случайно встретиться со своими морскими родственниками.
Впрочем, даже если он и не радовался экскурсии, то притворялся виртуозно, с трудом сдерживая шаг и не порываясь к стенду с каменными масками, у которых он уже который раз замирал, как зачарованный, минимум на полчаса.
— А это что? — спросил он у Чайду, с преувеличенным энтузиазмом ткнув пальцем в сторону экспоната, подписанного как «солонка».
«Карманный диспенсер ядов», — подумал Чайду, которому во времена очень давние случалось навещать этот гостеприимный... Тогда ещё остров.
Он тогда совсем мелкий был, из любопытства залез мимохожему воину в мех с водой. По малолетству он мало что понимал в той кровавой бане, в которой путешествовал, но, когда его воину отрезали голову, всё-таки слегка запаниковал и позвал сестрицу на помощь, осознав, что с окруженного морем острова пресной водой никак не утечешь. В итоге эвакуировали его всеми морскими тетушками и дядюшками, развернув целую спасательную операцию. У морского народа долгая память. С тех пор Чайду для них досадное козявчатое недоразумение. Был и останется во веки веков.
Чайду машинально тронул колечко-сережку в заостренном кончике уха: его тогда так за эти уши оттаскали, что до сих пор, кажется, горят от воспоминаний.
— Солонка, — сказал Чайду, не желая посвящать ребенка в частности, которые уже испортили детство ему.
— Карманный диспенсер ядов, — поправил Чайду вежливый голос, который показался даже смутно знакомым.
Чайду обернулся.
— Солонка, — повторил он, глядя в серое лицо человека, который слегка подзадержался на этом свете.
Вот же ископаемое.
Мог бы догадаться, что Чайду вовсе не горит желанием объяснять ребенку, что такое «дисперсер». И зачем его соотечественники этот дисперсер использовали.
Прежде, чем Янг успел задать вопрос, Чайду спросил первым.
— Простите, кажется, в прошлый раз мы не успели представиться?
Высокий мертвый человек... Даже, если прищуриться и посмотреть внимательнее, несколько мертвых людей, сшитых вместе с один конструкт... Очень интересный шов, заставляющий полуистлевшую оболочку одной души придерживать душу основную, движущую всю эту собранную на живую нитку личность... Личность улыбнулась, обнажая блестящие желтоватые зубы.
— Да, среди любезностей, которыми нам довелось обменяться, имен не было.
— Ну вот, ну вот... Прошу прощения за тот вечер, — поклонился Чайду, делая шаг вперёд, так, на всякий случай, чтобы воспитанник оказался от личности подальше, за Чайду, — кажется, я тогда отдавил вам ногу. Меня зовут Чайду, я здесь проездом.
— При первой встрече вы назвали меня Син-шасси, мертвой земляной крысой, — все так же вежливо заметила личность, — и почти угадали. Я Синосу. Можно просто Син.
— Просто «мертвец»? — удивился Чайду и вздрогнул: он не ожидал смешка.
— Я считаю, вещи следует называть своими именами. — хмыкнул Син, — и, если что-то задумано, как диспенсер для яда, табличка «солонка» не именит сущности предмета, господин гувернер.
Чайду медленно кивнул. Он и не сомневался, что пока он рассматривает сложные швы, которыми был испещрен Син, Син рассмотрит его.
Им незачем было ссориться, нечего делить. Чайду повел себя неправильно, слишком перенервничал, спасая герцогиню, наступил хранителю здешней истории на ногу, обругал древними словами, не извинился; что же, теперь у него есть шанс это исправить.
— И все же я прошу прощения, господин Синосу, — сказал он, — мне не следовало называть вас не тем именем, которое вы себе выбрали.
Синосу снова хмыкнул.
— Я могу провести для вас с воспитанником экскурсию, если хотите.
— А там все будет с настоящими именами? — вдруг вмешался Янг, и даже шагнул было вперед, как зачарованный, Чайду с трудом подавил желание выставить локоть, преградить мальчишке путь.
Син не представлял для крестника никакой опасности. В этом Чайду не сомневался. Но некоторые знания...
Сама по себе жажда знания — уже опасна.
Но у людей есть право на любопытство, и не Чайду останавливать мальчишку, которому интересны каменные маски, и который пока не знает, что делали эти маски с настоящих человеческих отрезанных голов.
— С настоящими, — кивнул Син, рассеянно обводя взглядом зал, где на полках, за прозрачным магическим полем, в мягком голубоватом свете магических огней, томились бесчисленные сокровища его народа.
Чайду чуть наклонился, поближе к сероватому уху:
— Пожалуйста, помните, что это ребенок этой эпохи, господин Синосу.
От нового знакомца почему-то пахло ромашкой. Чайду ожидал чего-то более яркого, народ Синосу привык перебивать духами запах тухлой крови; но, видимо, Синосу тоже изменился вместе с эпохой.
— Не волнуйтесь, господин Чайду, — вежливо ответил он, и медленно пошел вдоль полок, показывая то на одно, то на другое, останавливаясь, когда Янг задавал вопросы.
Чайду некоторое время слушал, но Синосу держал слово, ловко обходя особо острые углы и уклоняясь от излишне деликатных вопросов с искусством человека бывалого. Вскоре Чайду следить наскучило.
Он вообще никогда не был большим поклонником уже умерших историй.
Он поймал взгляд Синосу, сделал жест, что будет ждать на улице, и с облегчением взлетел по каменным ступеням вверх, к воздуху.
Здесь, на пороге знаменитого музея, шла своим ходом жизнь: с деревьев слетали желтые листья, сгущались сумерки, холодало. Перещебетывались воробьи, обклевывая с ясеня крылатки.
Трехцветка давно ушла куда-то и забрала с собой котят.
Всех.
Кроме светло-рыжего котенка с тонким мерзким голосом, который вовсе не понял такого жизненного поворота, и теперь обиженно хрипел куда-то в небо, призывая мать или хотя бы сестер и братьев.
Чайду поддернул брюки, с удовольствием отметив, что стрелка на коленях все еще там, несмотря на долгий и утомительный день, и сел прямо на черный мраморные ступени лестницы, ведущей ко входу в музей. Он не боялся, что кто-то прибежит срочно гувернера смой герцогини поднимать или удивится, почему к одежде его вовсе не липнет уличная грязь, а в начищенных ботинках небо до сих отражается даже яснее, чем в осенних лужах. Просто было некому. Ради них с воспитанником закрытие задержали на пару часов, Чайду лично отпустил смотрителя. Он вообще был уверен, что в музее, кроме них с Янгом, ни одной живой души, пока не встретил Синосу.
За день ступени успели нагреться в последних лучах осеннего солнца, и теперь медленно отдавали Чайду это тепло.
Чайду протянул котенку сложенные щепотью пальцы. Тот понюхал их, скептически посмотрел на Чайду, подумал немного, а потом плюхнулся на ступеньки рядом и подставил мягкий живот, замурлыкав, кажется, еще до того, как Чайду его коснулся.
