В сонной панике я тянусь не к телефону, а к тайленолу в верхнем ящике стола, выпиваю пару таблеток и молюсь, чтобы они подействовали быстро. Раньше такого не случалось, вчерашний день слился с сегодняшним в туманное, кошмарное пятно. Миллион теорий проносится в голове. Мы просрочили свой визит. Мы слишком сильно раздвинули границы пространства-времени. Мы совершили ошибку, и Вселенная хочет, чтобы мы за нее заплатили.
Не олицетворяй Вселенную, — говорит кто-то в моей голове, и у меня даже не хватает сил попросить фальшивого Майлза заткнуться.
Майлз.
На этот раз я хватаю свой телефон. Как будто я его вызвала, сообщение уже ждет меня.
«Прости меня за вчерашнее. Еще раз. Я буду извиняться каждый день, если это хоть как-то поможет. А если не поможет, что ж, я буду делать это в любом случае, по крайней мере, пока ты не скажешь мне, что я раздражаю.
Пожалуйста, Барретт. Скажи мне, что я раздражаю.
Господи, ну почему эти слова не дают мне покоя?»
Каждое сообщение, которое я пишу ему, звучит совершенно абсурдно.
Мы умерли прошлой ночью?
Мы в аду?
Это какая-то извращенная загробная жизнь, и мы оба обречены повторять этот день до тех пор, пока мы не надоедим высшим силам? Неужели это наша вечная пытка?
Желание промолчать слишком сильно, но в конце концов я просто пишу: «Ладно. Ты меня раздражаешь.» Затем я отключаю телефон, падаю обратно в кровать и смотрю в потолок, проводя кончиком пальца по береговой линии моего калифорнийского синяка.
Предательство Майлза сегодня болит так же сильно, как и вчера. Мы собирались поцеловаться, и осознание того, что мы сделали это в прошлом (настоящем?), запутало меня. Не уверена, что могу ему доверять. Все эти недели, пока мы устанавливали связь, все те разы, когда я впускала его в себя — и вчера, когда я вела его по своим самым темным коридорам, — и он никогда не был честен со мной.
Я не хотел причинять тебе неудобства.
Я должен был сказать тебе.
Слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Как будто комплимент сделает все это менее болезненным. На это я отвечаю: чушь собачья.
Что бы мы ни делали дальше, я не совершу ошибку, которую чуть не совершила прошлой ночью. Ошибку, которую совершала другая Барретт все эти недели назад.
Когда дверь снова открывается, Люси заходит внутрь, и я ожидаю, что она начнет говорить о том, как я разрушила ее жизнь. Вместо этого она замирает, увидев меня.
— Барретт? — говорит она с чем-то похожим на сочувствие в голосе. — Ты в порядке?
— Я и не думала, что так плохо скрываю свои страдания, — говорю я, пытаясь пошутить, но она не соглашается. — Я вчера попала в аварию.
Не совсем ложь. И я могла умереть. И все это может быть неправдой.
— Может, тебе в больницу?
Ее глаза расширяются, когда она видит синяк на моей ноге, и я спешу прикрыть его простыней. — Я могу пойти с тобой, если тебе нужно...
— Нет! — быстро говорю я. — Я имею в виду, что ходила вчера. Они осмотрели меня, сказали, что все в порядке и что мне просто нужно принять обезболивающее.
Выражение лица Люси все еще подозрительное. — Итак, — говорит она, обводя рукой комнату. — Ты и я, да?
— У кого-то в ординаторской извращенное чувство юмора.
— Серьезно.
С некоторым усилием она запрыгивает на свою кровать, приглаживая выбившуюся прядь в хвост. — Эта комната едва ли больше, чем шкаф для журналистских принадлежностей в Айленде.
Это что-то новенькое. Она сидит так, будто ее полностью устраивает тот факт, что мы соседки по комнате. Не смирилась с этим, а приняла.
Я помню Люси, которая плакала на лестничной клетке. Люси, которая лопнула один из моих лавандовых шариков, когда захлопнула дверь. Люси, которая водила меня в Elsewhere и мечтательно рассказывала о труппе современного танца UW.
Я не знаю, куда отнести эту версию Люси.
— Ты собиралась жить с кем-то еще? — спрашиваю я, изо всех сил стараясь быть дружелюбной. Приподнимаюсь на локтях, борясь с приступом боли в левой руке.
Она качает головой. — Я записалась на однушку. Большинство моих друзей учатся в ВГУ. Она не смотрит в глаза, когда говорит это. Друзья, которые забыли о ней, сказала она недавно. Друзья, которые пытались использовать ее для стажировки. — А ты?
— В письме на электронной почте написано, что я была с девушкой по имени Кристина Дирборн.
Я пожимаю плечами, осознавая случайность того, что Кристина нашла статью, которая привела меня к месту, где мы с Люси начали понимать друг друга. — Видимо, судьба вмешалась.
Люси расстегивает молнию на своем дизайнерском чемоданчике. — И я найду новых друзей, я знаю, — говорит она своей одежде, электронике и дорогим средствам для волос, как бы пытаясь убедить саму себя.
— Эй. Я знаю, что ты только что пришла, но мне нужно позавтракать, иначе я стану еще более невыносимой, чем обычно. Что, если мы спустимся вниз и поедим?
— У тебя нет занятий?
— Только после обеда, — вру я.
Люси обдумывает это несколько мгновений, поглаживая кончик своего хвостика, как я заметила, когда она волнуется. — Может быть, это было бы не так уж и плохо, — соглашается она.
Люси ковыряет в своей тарелке вилкой. — Так что же такое "Яичная феерия Олмстеда"? Это омлет или буррито?
— В этом-то и прелесть "Яичной феерии", — говорю я. — Это и то, и другое, и третье одновременно.
— Вкусно.
Люси задумчиво жует. — Это розмарин? Или, может быть, тимьян? Что бы это ни было, это волшебно.
Реальность того, что мы с Люси Ламонт вместе едим яичную феерию Олмстеда, слишком странна для слов. Мы расспрашиваем друг друга о том, как провели лето, и я узнаю, что Люси стажировалась (без оплаты) у своих родителей. Я рассказываю ей, что в основном помогала маме в магазине, опустив все те моменты, когда я смотрела в потолок и вспоминала, что произошло на выпускном и после него. Иногда у меня замирает сердце, когда понимаю, какой телефонный звонок ждет ее позже.
Я могла бы сказать ей. Предупредить ее.
Но как бы это вообще звучало — эй, твой папа позвонит позже и заставит тебя плакать? Нет. Не тогда, когда то, что у нас есть, так хрупко.
— Тебе действительно нужно что-нибудь съесть, — говорит она. Перед тем как мы вышли из комнаты, она переоделась в черный свитер с вырезом и джинсовую юбку, но волосы оставила в хвостике. — Это поможет тебе чувствовать себя лучше.
Я смотрю на свою еду, зная, что она права, но будучи уверенной в том, что мой желудок взбунтуется, если я сделаю что-нибудь, кроме создания абстрактного арт-проекта на основе яиц на этой тарелке. Всякий раз, когда я двигаюсь на своем месте, синяк награждает меня вспышкой боли. Мое тело разрушено. Мой разум разрушен. Мои отношения с Майлзом — скорее всего, разрушены, хотя я не уверена, до какой степени.
Это почти смешно — даже не планируя этого, живу в своих ужасных чувствах, как и предполагал Майлз.
И тут меня осеняет идея.
Мы с Майлзом никогда не использовали наши знания о 21 сентября во зло. Мы придерживались позитивных вещей: щенки, мороженое и Диснейленд. Но что, если единственное, что могло бы исправить ситуацию, единственное, что я еще не пробовала, это то, о чем я шутила с ним все эти дни?
Месть.
Внезапная темнота наполняет меня надеждой. Острой и злобной надеждой. Может быть, поэтому я и застряла здесь — чтобы отомстить людям, которые превратили мою жизнь в ад. Что, если все это время это было моим незаконченным делом? Мое средство для побега?
— Знаешь, от чего мне действительно стало бы легче?
Я говорю, позволяя этой мысли бурлить внутри меня. — Перепихнуться с Коулом Уокером.
Люси замирает с вилкой на полпути ко рту, ледяные голубые глаза горят растерянностью. — Что?
Черт. Слишком поздно я поняла, что мы еще не говорили о выпускном. Она не знает, что я знаю, что она пыталась вмешаться в мой разговор. И снова мой мозг отстает от моего рта на три шага.
— За то, что случилось в прошлом году, — говорю я. — Он тебе тоже не очень нравится, не так ли?
Несколько мгновений Люси просто смотрит на меня, моргая. А потом я вижу, как она сводит брови, возвращая взгляд на тарелку перед собой. — Он не стоят того, чтобы тратить на него силы.
И затем она спешит закончить свой завтрак.
После того как Люси уходит на занятия, я провожу небольшую разведку.
Социальные сети Коула закрыты, но в день мороженого он носил свой студенческий билет на оранжевом шнурке на шее. Я знаю этот шнурок — Пейдж раздала их при заселении, объяснив, что в каждом общежитии они разного цвета. Я сразу же спрятала свой желтый в чемодан, потому что шнурок не соответствует моей эстетике, быстрый поиск показал, что оранжевый — это цвет Бриммер-холла, расположенного на южной окраине UW.
Весь день.
На следующее утро я снова завоевываю симпатию Люси, странно благодарная за то, что мои синяки не исчезли. Мы снова идем в столовую на "Яичную феерию", и на этот раз, когда я заговариваю о Коуле, я смягчаю тему.
— Есть кое-что, о чем я хотела с тобой поговорить, — говорю я между завтраком. — Вообще-то, все лето.
Люси поднимает брови, заинтересовавшись. — Хорошо...
— Я знаю, что ты сделала в конце года. Сказала Коулу Уокеру и его друзьям, чтобы они завязывали с этим. Хотела сказать тебе спасибо.
— Я сделала это не потому, что хотела получить благодарность за то, что поступила правильно, или что-то в этом роде, — говорит она, почти защищаясь. — Я сделала это потому, что это было хреново.
— Это... это много значит для меня. Правда.
Медленно кивнув, она, кажется, смягчается, и я надеюсь, что она верит, что я говорю искренне. — Ты... в порядке? После того, что случилось?
— Ты спрашиваешь, есть ли у меня какие-либо устойчивые психологические травмы? Только время покажет.
Когда у нее открывается рот, я пытаюсь отшутиться. — Я... работаю над этим.
Может быть, и так. Рассказ Майлзу помог, по крайней мере, на несколько минут, что не может не радовать, когда он — последний человек, о котором я хочу думать в данный момент. Сегодня утром он снова прислал смс — отчаянное "Мы можем поговорить?". У него были сотни шансов поговорить, и каждый раз он говорил мне только полуправду. Все эти дни мы обсуждали наши предыдущие версии, и ни разу он не подумал о том, что я заслуживаю того, чтобы знать о том поцелуе.
Тем не менее, факт остается фактом: я впустила его, и это не убило меня.
Вернее, убило, но эти две вещи, я полагаю, не связаны между собой.
Мне неприятно, что он был прав. Я закрашивала прошлое шутками и напускной уверенностью. Я убеждала себя, что все в порядке, что я сама по себе. Все эти годы думала, что моя броня непробиваема, а внутри я такая же мягкая, как палочка моцареллы, только что из фритюра. Последние несколько лет все было направлено на то, чтобы никто не поцарапал эту броню, никто не заглянул внутрь.
И это чертовски утомительно.
— Прости меня, — говорит Люси, теребя кончик своего хвостика. — За то, как я вела себя с тобой. В школе я была для тебя куском дерьма.
— А я не давала тебе возможности быть кем-то другим.
— Ты не ошибаешься, — говорит она. — Но с Блейном все происходит так, как будто это случилось сто лет назад. И он был... ну, немного придурком, если честно. Но в то время он был моей первой любовью, моим всем, и я винила тебя в том, что наши отношения закончились. Это неправильно, потому что тебя не было в тех отношениях. Ты не можешь быть виновата.
Услышав это, я немного успокоилась. — Спасибо. За то, что ты сказала это.
Легкий кивок. — Кроме того, я почти уверена, что Блейн был со мной только из-за моей семьи.
Теперь, когда она начала открываться, кажется, что стало легче. Как будто она так много ждала, чтобы кому-то рассказать. — Он всегда спрашивал, будут ли мои родители дома, когда мы будем проводить время, и казалось, что он хочет, чтобы они были. И время от времени он "забывал" свой бумажник. Я с удовольствием оплачивала счет, но потом это стало происходить только на наших самых дорогих свиданиях.
— Господи... Я знала, что Уокеры — отбросы, но не до такой степени. Я и понятия не имела.
— Самое нелепое, — Люси прервалась, издав полусмешок, когда на ее щеках появился легкий румянец, — это то, что я даже не уверена, что меня привлекают мужчины. Мне нравилось быть младшеклассницей и встречаться со старшеклассником, но все, что мы делали вместе... удовольствия я не получила.
Она снова переводит взгляд на свою "Яичную феерию" и делает несколько уколов вилкой, пока я обдумываю сказанное. — Я не знаю. Не могу поверить, что говорю тебе об этом. Я вроде как думала, что это то, что я смогу понять и осознать в колледже.
— Можешь, — твердо говорю я, надеясь, что где-то там есть Люси, которая сама исследует все, что хочет. — Спасибо, что доверила мне это.
Она кивает и на некоторое время замолкает, и я думаю, не думает ли она и о танцах, и о том, как, как она надеется, что колледж изменит ее. За последние несколько недель я получила все эти кусочки девушки, у которой, как думала, было все, и вот она здесь, чувствует себя так же, как и я. Глядя на нее сейчас, я вижу, что Люси может быть на грани срыва, но каждую среду ей удается держать себя в руках, за исключением тех нескольких минут на лестничной клетке.
Люси — не такой уж закоренелый и жесткий человек, как я думала. В ней есть нежная храбрость, уязвимость, и ей нужно чувствовать себя комфортно, чтобы раскрыть ее.
Я должна знать — возможно, я была такой же.
— Это не обязательно должно быть так, как было в школе, — говорю я. — Мы можем быть... другими.
— Как?
Я отодвигаю свою пустую тарелку на край стола и наклоняюсь к ней, заговорщически мотнув головой. — Во-первых, — говорю я, — мы не должны позволять таким людям, как Коул и Блейн, оставаться безнаказанными за то, что они сделали с нами.
К тому времени, как я объяснила план, она уже согласилась. Ничего опасного, — уверяю я ее. Просто небольшое развлечение.
Первое занятие Коула, как я узнал вчера, — это курс истории в одиннадцать часов: Европа девятнадцатого и двадцатого веков. Это дает нам достаточно времени, чтобы пробраться внутрь и приклеить к проектору маленькую дружескую записку.
КТО-ТО СЛЕДИТ ЗА ТОБОЙ, КОУЛ УОКЕР.
Мы ждем у аудитории в Смит-холле, одном из потрясающих кирпичных зданий, которые стоят на площади, и адреналин бурлит в моих венах. Да. Это оно. Это правильно.
— Как ты узнала, что он учится в этой группе? — шепчет Люси.
Я была готова к этому и вчера отрабатывала свой ответ в зеркале, пока он не прозвучал реалистично. — Он живет в комнате рядом с моей двоюродной сестрой.
Люси все еще выглядит немного скептически, но она не задает вопросов.
Профессор включает проектор, и в аудитории раздаются вздохи и неловкий смех, студенты оглядываются по сторонам, ища Коула Уокера и того, кто именно за ним наблюдает.
— Коул Уокер? — говорит профессор.
С предпоследнего ряда поднимает руку... — Здесь, сэр.
— Есть идеи, в чем дело? — спрашивает профессор, и Коул качает головой. — Хм. Наверное, это какой-то розыгрыш. Тем не менее, Вам стоит попозже обратиться в службу безопасности кампуса.
Коул отмахивается от этого и снова садится за ноутбук.
