Я уже собираюсь сказать ему, что уверена, что слишком большая, чтобы это сработало, и, скорее всего, в итоге нам обоим будет неловко, но чудесным образом получается. Наверное, мне никогда не было так тепло в его плаще, как сейчас.
Я провожу руками по его груди, плечам. Как будто мне нужно еще раз убедиться в том, что он настоящий. Прижавшись щекой к его щеке, я чувствую, как бешено колотится его сердце. — Боже. Ты мне так нравишься, — говорю я.
Даже в темноте я вижу его улыбку во весь рот. — Надеюсь, что это так. Потому что я в тебя влюблен по уши, если это еще не ясно. Я влюблен в тебя уже несколько недель, и, наверное, я плохо это показывал, и...
Я снова утягиваю его в поцелуй.
Не знаю, сколько времени мы просидели там, закутавшись в его плащ, потому что звезды и океан делали ночь бесконечной.
Два одиноких человека, у которых весь мир на кончиках пальцев
КОГДА ДОЖДЬ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ЛИВЕНЬ, мы не можем достаточно быстро вернуться в гостиницу. Тревожные, нетерпеливые руки шарят по карточкам с ключами, пока, наконец, мы не открываем дверь, и он прижимает меня к ней в поцелуе, который на вкус как океан.
— Боже мой, лепестки роз, — говорю я. — Клянусь, это не было какой-то долгой аферой, чтобы затащить тебя в номер для новобрачных.
— Не думаю, что я был бы против, даже если бы это было так.
Я сбрасываю с него плащ, и когда мы снова целуемся, это происходит еще более неистово, языки, зубы, жадные руки. Мы боремся со своими свитерами и ботинками, и каждое мгновение, когда мои губы не сливаются с его, кажется потраченным впустую. И только когда мои ноги упираются в кровать, меня осеняет: мы одни в гостиничном номере, нам не перед кем отчитываться и нет комендантского часа, и это пьянящее, одурманивающее чувство.
— Боже, ты прекрасна, — говорит он, не сводя с меня глаз, запустив руки в мои волосы. — Могу я это сказать? Потому что я не могу поверить, что это происходит.
— Да, — говорю я со смехом, хотя от него у меня кружится голова.
Я перетаскиваю его на кровать вместе с собой, на себя, провожу руками по его спине под футболкой, а затем полностью избавляю его от нее. Теплая кожа, резкие вдохи и — боже, нет такой части его тела, которая бы мне не нравилась. Он осторожно снимает с меня очки и кладет их на стол рядом с нами. Его рот спускается по моей шее, обжигая ту же самую дорожку, что и на пляже, только в обратном направлении. На пляже это было предвкушение. Теперь это агония.
— По-моему, у тебя отличные уши, — шепчу я. Он издает низкий, грубый звук, когда я целую одно, затем другое, нежно посасываю мочку уха и обнаруживаю, что это ему очень, очень нравится. — Просто мне показалось, что тебе нужно это знать.
Затем я прижимаюсь губами к полумесяцу шрама под его левым глазом, и вдоль моих ребер он прослеживает синяк, которого не должно быть. — Это больно? — спрашивает он.
— Уже нет.
Я нахожу такой же участок красноватой кожи на его животе — увядающее напоминание о той ночи, которая чуть не сломала нас. Это заставляет меня целовать его сильнее.
Когда я прижимаюсь к нему бедрами, а он отталкивается, я вижу звезды. Не могу вспомнить, чтобы я когда-нибудь хотела чего-то так, как хочу его сейчас, и мне это очень нравится. Качаюсь на нем, нащупывая ритм, и он стонет мне в ухо, а потом прикусывает его. Мне это тоже нравится.
— Я знаю, что мы в гостиничном номере, но мы не... мы не обязаны делать то, чего ты не хочешь, — говорит он, задыхаясь. — Или... чего ты хочешь?
Я думаю, вот о чем. Дело не в том, что я хочу стереть свое прошлое, как это было раньше. Дело в том, что я хочу его, полностью и окончательно, любым способом. И даже если этот день зациклился на бесконечном повторении, сегодня вечером я чувствую себя превосходно.
Я не хочу ничего сдерживать.
— Ты. Все.
Пауза. Настойчивое биение его сердца. Затем торопливое дыхание, когда он выдыхает: — Я тоже.
— Ты хочешь заняться со мной любовью, — говорю я с дразнящей ноткой в голосе, вспоминая, как он сказал это тогда, в фургоне с мороженым. Стараюсь не зацикливаться на слове "любовь", и все же оно проскальзывает мимо моих губ без запинки.
Он краснеет. — Да.
Мы перестраиваемся так, чтобы он мог расстегнуть свои джинсы, а я молюсь, чтобы мои снялись без лишних усилий. Когда это происходит, и я снова оказываюсь на нем, реальность становится очевидной: Я почти голая с мальчиком, который намного тоньше меня.
Поэтому я отступаю и смотрю вниз на свою грудь, которая немного великовата для этого бюстгальтера, на свой живот, выпирающий за резинку трусов. Мои бедра, которые, вероятно, равны полутора его собственным. Не знаю, что он видит, когда смотрит на меня, и в этот момент незнание пугает.
— Я..., — начинаю я, не зная, к чему приступить. — Не знаю, такая ли я, как ты ожидал. Я знаю, я знаю, что я большая. Просто не хочу, чтобы это было единственным, о чем ты думаешь, когда все это происходит. Я имею в виду… делаю только хуже. Теперь, конечно, ты будешь думать об этом.
Он просто смотрит на меня, глаза наполнены эмоциями, которые я не могу прочитать, но которые имеют шокирующее сходство с тем, что расцветает в моем сердце. — Ты совершенна, — говорит он, проводя руками по моим рукам, по плечам, обхватывая челюсть. — Ты просто великолепна, Барретт, каждая твоя частичка. Я сдерживал себя, чтобы не сказать это, по крайней мере, дюжину раз в разные дни. Ты в тысячу раз лучше, чем я ожидал.
Это просто преступно, то, как он способен так меня распалить. Я целую его снова и снова, все крепче и крепче, пока не убеждаюсь, что он знает, как много значат для меня его слова.
С Майлзом я хочу, чтобы свет горел.
Затем его рот оказывается между мой грудью, и он с трудом расстегивает застежку бюстгальтера, пока я не протягиваю руку назад и не помогаю ему. Майлз с любопытством и заботой относится к каждой части моего тела. Мягкие поцелуи и легкие прикосновения, пока я не покажу, что мне что-то приятно, и тогда он задерживается.
— О, — говорит он, когда касается меня. Каким-то образом легчайшее прикосновение пальцев затуманивает весь мой разум. Я закрываю глаза в тот самый момент, когда сердце подпрыгивает в горле. — И каково это?
— Хорошо, очень хорошо.
Затем я становлюсь более смелой, перемещая его палец чуть выше. — Но... это еще лучше.
Дрожащий вдох. Новый ритм. — Здесь? Вот так?
— Да.
Его рот заменяет палец после вопроса, все ли в порядке, и я просто покидаю этот земной мир. Я, наверное, сто раз произношу его имя, расписываю им потолок, хватаясь за его волосы. Майлз. Боже мой. Не останавливайся. Глубоко внутри меня что-то яркое и мерцающее нарастает, искрится и горит, пока в один момент не лопается.
Я возвращаюсь на землю, а Майлз целует мои бедра, делая паузу, чтобы издать удивленный смешок. — Не могу поверить..., — говорит он, его голос прерывается.
— Что я так сильно тебя возбуждала?
Это только заставляет его смеяться еще больше, но теперь я могу сказать, что он тоже доволен собой. Меня одолевает желание прикоснуться к нему, и я перестраиваюсь так, чтобы провести рукой по его трусам.
— Господи, — выдыхает он, откидывая голову на подушку. Я хватаю его за трусы и двигаю рукой быстрее. Сильнее. Мне кажется, это привилегия — наблюдать за тем, как Майлз раскрывается таким образом, видеть, как он отказывается от всякой логики и просто чувствует. Глаза закрыты. Дыхание неровное. И боже, этот стон. — Барретт. Как бы невероятно это ни было, если ты не остановишься, все закончится через пять секунд.
Я убираю руку, ухмыляясь так, словно он сделал мне самый лучший комплимент.
— Мне очень стыдно, — говорит он, — но мои родители подарили мне огромную пачку презервативов, когда я заканчивал школу. На всякий случай.
— Я пока не знаю, нужна ли нам вся пачка.
Ухмылка. — В моем бумажнике есть один.
Он вскакивает, чтобы достать его, и, вернувшись на кровать, целует меня долго и глубоко.
В первый раз я была так сосредоточена на том, чтобы почувствовать себя желанной. Заполняла какую-то пустоту внутри себя, искала подтверждения. В этот раз мне важно, что он надо мной. Важно, как он целует мою шею, шепчет мое имя и проводит большим пальцем по моей скуле.
Я чувствую себя не просто желанной.
Я чувствую себя обожаемой.
Сейчас два часа ночи, и у нас есть еще несколько часов, прежде чем мы снова окажемся в Сиэтле.
Мы лежим в постели, простыни сбились вокруг наших тел. Я в одной лишь футболке, а Майлз вообще без нее, что, надо сказать, ему очень идет. Если факультет физики когда-нибудь выпустит один из этих календарей с изображением пожарных, он должен стать мистером Сентябрь.
— Что ты собираешься делать в четверг? — спрашиваю я, прижавшись головой к его плечу. Мои волосы уже высохли, но все еще в беспорядке, и хотя я уверена, что ему щекотно, он не меняет положения.
— Пойду на семинар для первокурсников, я полагаю. Математика у меня каждый день. А ты?
— Я буду очень внимательна на занятиях психологии. Хочу, чтобы профессор был в ужасе от того, насколько хорошей студенткой я окажусь.
Он улыбается при этом. — Я думаю, что они будут в ужасе от тебя независимо от этого.
— Знаешь, ты очень редко показываешь свою настоящую улыбку. Думаю, прошло больше двух недель, прежде чем я увидела одну из них. В тот день, когда мы ныряли в бассейн с мячами, это было впервые.
— То есть вот так?
Он оскалил зубы и зарычал.
— Она самая!
И я наклоняюсь вперед и снова целую его.
Лишь изредка меня посещает мысль о том, что мы можем никогда не покинуть это место. Что мы всю жизнь будем жить по средам. Будем ли мы стареть? Потеряем память? Надоедим друг другу, но так и не сможем сбежать?
Любой исход пугает меня.
Его пальцы играют с моими волосами, перебирая пряди. — Если мы когда-нибудь выберемся, — говорит он, — я хочу сходить с тобой на нормальное свидание. Свидание не двадцать первого сентября. Зимнее или летнее.
— И что бы мы делали?
— Что-нибудь трагически нормальное. Например, бейсбольный матч. Или ужин и кино.
Абсурдно, как мило это звучит. — Ужин и кино, — повторяю я, — не могу дождаться.
— Я люблю тебя, — чуть не говорю я с полдюжины раз, но каждый раз, когда это слово оказывается на кончике моего языка, сглатываю его обратно.
— Я не думала, что могу так сильно любить кого-то, — говорю я вместо этого. — А может, дело в том, что я не знала, что могу кому-то так нравиться. Если ты... ты знаешь. Я тебе нравлюсь.
Он ухмыляется моей любимой ухмылкой в полный рост.
— Я передумала, — говорю я позже, когда небо за окном становится темно-черным, а Майлз едва может держать глаза открытыми. — Я хочу проснуться рядом с тобой. Вот чего я хочу в четверг.
— Тогда давай просто не будем засыпать.
— Это не сработает.
Я не хочу этого, но мой голос срывается. Это чертовски несправедливо, вот что это такое. Несправедливо, что могу иметь то, что хочу, только в рамках этих конкретных параметров.
Он убирает кудри с моего лица, опускает голову под мой подбородок. — Может быть, и нет, — говорит он. — Но мечтать приятно.
День 28
Я все еще чувствую океанский воздух, лепестки роз, мыло Irish Spring Майлза, как будто им покрыта моя кожа. Все еще слышу его искренний шепот и чувствую вкус его робких, сладких губ. Тепло его тела рядом с моим, и наше обещание настоящего свидания.
Именно это осознание согревает холодную суровую правду очередного 21 сентября.
У меня не должно разрываться сердце, когда я просыпаюсь в Олмстед-Холле, и все же это происходит. Я приготовила шутку на случай возможного четверга. Собиралась сказать, что, возможно, что-то придумала с оргазмом, который задерживает нас во времени, и мы должны испытать его вместе, чтобы снова запустить наши временные линии. Майлз бы застонал, но втайне ему бы это понравилось.
Это должно быть страшно — позволить кому-то овладеть таким сердцем, которое я считала стальным, но теперь единственное, что кажется страшным в Майлзе, — это то, что я не смогу пережить с ним выходные. Октябрь. Зиму.
Люси то появлялась, то исчезала, и я с трудом могу вспомнить, как мы связались с Коулом, или как мы сблизились после того, как она забрала меня в "Другое место". Пять дней назад или десять? Два или двадцать? В моем разуме все перемешалось, как в размытом календаре, который начинается и заканчивается на одной странице.
Единственное, на что он способен, — это снова и снова воспроизводить вчерашний вечер, и я ничуть не возражаю против этого.
Стук в дверь заставляет меня сесть, голова идет кругом.
— Можно не стучаться, — кричу я, полагая, что это Люси или Пейдж. Когда дверь не открывается, я надеваю вязаный свитер поверх футболки UW и приоткрываю дверь.
Это стоит того, чтобы почувствовать легкое головокружение от того, как загорается лицо Майлза: глаза светлеют, по щекам расплывается румянец.
То, как его лицо светится для меня.
— Доброе утро, — говорит он таким грубым, сонным голосом, который достаточно томный, чтобы уложить меня обратно в постель.
В ответ я хватаю в кулак его рубашку и дергаю его внутрь, ударяясь икрами о чемодан Люси, когда спешу поцеловаться. Пытаюсь вложить в этот поцелуй все свои чувства по поводу Лонг-Бич.
Его руки запутались в моих диких волосах, а мои потянулись под его рубашку. И хотя его дыхание мятно-свежее, а мое явно нет, его это явно не волнует, судя по тому, как он стонет мне в ухо, разворачивая нас так, чтобы прижать меня к двери. Эта новая уверенность в нем — я немного одержима ею.
— Как бы мне ни хотелось продолжать это делать, — говорит он, издавая низкий гул, прижимаясь к моей шее, — у нас есть дело, которое мы должны осуществить.
— Верно. Нам пора идти.
Никто из нас не двигается.
— Или, — продолжаю я, — выслушай меня.
— Хм?
— Я просто думаю, — говорю я, проводя пальцами вверх и вниз по его позвоночнику, заставляя его дрожать, — что если мы выберемся отсюда, то будем разочарованы в себе, если не проведем целый день... занимаясь этим.
— Ты приводишь отличные доводы.
Поцелуй в ключицу. — Железный аргумент. Никаких возражений.
Именно так мы и поступаем.
День 29
Убедить Джослин сделать предложение сегодня оказалось до безобразия просто.
Куда более сложнее оказалось собрать из открыток карту с трехмерными ориентирами.
— В моей голове это выглядело не так уж сложно, — говорит Джослин, когда мы стоим на коленях на полу в моей гостиной, вокруг нас разбросаны клей, скотч и ножницы. Мы оцениваем однобокую Эйфелеву башню, сделанную из открыток с благодарностями, шатающийся мост "Золотые ворота", сделанный из мазель-тов.
— Мне кажется, она уже почти на месте.
Майлз щурится, поворачивая голову. Если он повернется сильнее, то обнажит след в виде сердца, который я оставила вчера на его горле. Тот, который был там и сегодня утром. — Если мы добавим еще несколько открыток с этой стороны, нам удастся сохранить структурную целостность Эйфелевой башни.
Клянусь богом, только Майлз мог заставить слова "структурная целостность" звучать сексуально.
Когда мы явились в юридическую
Я провожу руками по его груди, плечам. Как будто мне нужно еще раз убедиться в том, что он настоящий. Прижавшись щекой к его щеке, я чувствую, как бешено колотится его сердце. — Боже. Ты мне так нравишься, — говорю я.
Даже в темноте я вижу его улыбку во весь рот. — Надеюсь, что это так. Потому что я в тебя влюблен по уши, если это еще не ясно. Я влюблен в тебя уже несколько недель, и, наверное, я плохо это показывал, и...
Я снова утягиваю его в поцелуй.
Не знаю, сколько времени мы просидели там, закутавшись в его плащ, потому что звезды и океан делали ночь бесконечной.
Два одиноких человека, у которых весь мир на кончиках пальцев
Глава 35
КОГДА ДОЖДЬ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ЛИВЕНЬ, мы не можем достаточно быстро вернуться в гостиницу. Тревожные, нетерпеливые руки шарят по карточкам с ключами, пока, наконец, мы не открываем дверь, и он прижимает меня к ней в поцелуе, который на вкус как океан.
— Боже мой, лепестки роз, — говорю я. — Клянусь, это не было какой-то долгой аферой, чтобы затащить тебя в номер для новобрачных.
— Не думаю, что я был бы против, даже если бы это было так.
Я сбрасываю с него плащ, и когда мы снова целуемся, это происходит еще более неистово, языки, зубы, жадные руки. Мы боремся со своими свитерами и ботинками, и каждое мгновение, когда мои губы не сливаются с его, кажется потраченным впустую. И только когда мои ноги упираются в кровать, меня осеняет: мы одни в гостиничном номере, нам не перед кем отчитываться и нет комендантского часа, и это пьянящее, одурманивающее чувство.
— Боже, ты прекрасна, — говорит он, не сводя с меня глаз, запустив руки в мои волосы. — Могу я это сказать? Потому что я не могу поверить, что это происходит.
— Да, — говорю я со смехом, хотя от него у меня кружится голова.
Я перетаскиваю его на кровать вместе с собой, на себя, провожу руками по его спине под футболкой, а затем полностью избавляю его от нее. Теплая кожа, резкие вдохи и — боже, нет такой части его тела, которая бы мне не нравилась. Он осторожно снимает с меня очки и кладет их на стол рядом с нами. Его рот спускается по моей шее, обжигая ту же самую дорожку, что и на пляже, только в обратном направлении. На пляже это было предвкушение. Теперь это агония.
— По-моему, у тебя отличные уши, — шепчу я. Он издает низкий, грубый звук, когда я целую одно, затем другое, нежно посасываю мочку уха и обнаруживаю, что это ему очень, очень нравится. — Просто мне показалось, что тебе нужно это знать.
Затем я прижимаюсь губами к полумесяцу шрама под его левым глазом, и вдоль моих ребер он прослеживает синяк, которого не должно быть. — Это больно? — спрашивает он.
— Уже нет.
Я нахожу такой же участок красноватой кожи на его животе — увядающее напоминание о той ночи, которая чуть не сломала нас. Это заставляет меня целовать его сильнее.
Когда я прижимаюсь к нему бедрами, а он отталкивается, я вижу звезды. Не могу вспомнить, чтобы я когда-нибудь хотела чего-то так, как хочу его сейчас, и мне это очень нравится. Качаюсь на нем, нащупывая ритм, и он стонет мне в ухо, а потом прикусывает его. Мне это тоже нравится.
— Я знаю, что мы в гостиничном номере, но мы не... мы не обязаны делать то, чего ты не хочешь, — говорит он, задыхаясь. — Или... чего ты хочешь?
Я думаю, вот о чем. Дело не в том, что я хочу стереть свое прошлое, как это было раньше. Дело в том, что я хочу его, полностью и окончательно, любым способом. И даже если этот день зациклился на бесконечном повторении, сегодня вечером я чувствую себя превосходно.
Я не хочу ничего сдерживать.
— Ты. Все.
Пауза. Настойчивое биение его сердца. Затем торопливое дыхание, когда он выдыхает: — Я тоже.
— Ты хочешь заняться со мной любовью, — говорю я с дразнящей ноткой в голосе, вспоминая, как он сказал это тогда, в фургоне с мороженым. Стараюсь не зацикливаться на слове "любовь", и все же оно проскальзывает мимо моих губ без запинки.
Он краснеет. — Да.
Мы перестраиваемся так, чтобы он мог расстегнуть свои джинсы, а я молюсь, чтобы мои снялись без лишних усилий. Когда это происходит, и я снова оказываюсь на нем, реальность становится очевидной: Я почти голая с мальчиком, который намного тоньше меня.
Поэтому я отступаю и смотрю вниз на свою грудь, которая немного великовата для этого бюстгальтера, на свой живот, выпирающий за резинку трусов. Мои бедра, которые, вероятно, равны полутора его собственным. Не знаю, что он видит, когда смотрит на меня, и в этот момент незнание пугает.
— Я..., — начинаю я, не зная, к чему приступить. — Не знаю, такая ли я, как ты ожидал. Я знаю, я знаю, что я большая. Просто не хочу, чтобы это было единственным, о чем ты думаешь, когда все это происходит. Я имею в виду… делаю только хуже. Теперь, конечно, ты будешь думать об этом.
Он просто смотрит на меня, глаза наполнены эмоциями, которые я не могу прочитать, но которые имеют шокирующее сходство с тем, что расцветает в моем сердце. — Ты совершенна, — говорит он, проводя руками по моим рукам, по плечам, обхватывая челюсть. — Ты просто великолепна, Барретт, каждая твоя частичка. Я сдерживал себя, чтобы не сказать это, по крайней мере, дюжину раз в разные дни. Ты в тысячу раз лучше, чем я ожидал.
Это просто преступно, то, как он способен так меня распалить. Я целую его снова и снова, все крепче и крепче, пока не убеждаюсь, что он знает, как много значат для меня его слова.
С Майлзом я хочу, чтобы свет горел.
Затем его рот оказывается между мой грудью, и он с трудом расстегивает застежку бюстгальтера, пока я не протягиваю руку назад и не помогаю ему. Майлз с любопытством и заботой относится к каждой части моего тела. Мягкие поцелуи и легкие прикосновения, пока я не покажу, что мне что-то приятно, и тогда он задерживается.
— О, — говорит он, когда касается меня. Каким-то образом легчайшее прикосновение пальцев затуманивает весь мой разум. Я закрываю глаза в тот самый момент, когда сердце подпрыгивает в горле. — И каково это?
— Хорошо, очень хорошо.
Затем я становлюсь более смелой, перемещая его палец чуть выше. — Но... это еще лучше.
Дрожащий вдох. Новый ритм. — Здесь? Вот так?
— Да.
Его рот заменяет палец после вопроса, все ли в порядке, и я просто покидаю этот земной мир. Я, наверное, сто раз произношу его имя, расписываю им потолок, хватаясь за его волосы. Майлз. Боже мой. Не останавливайся. Глубоко внутри меня что-то яркое и мерцающее нарастает, искрится и горит, пока в один момент не лопается.
Я возвращаюсь на землю, а Майлз целует мои бедра, делая паузу, чтобы издать удивленный смешок. — Не могу поверить..., — говорит он, его голос прерывается.
— Что я так сильно тебя возбуждала?
Это только заставляет его смеяться еще больше, но теперь я могу сказать, что он тоже доволен собой. Меня одолевает желание прикоснуться к нему, и я перестраиваюсь так, чтобы провести рукой по его трусам.
— Господи, — выдыхает он, откидывая голову на подушку. Я хватаю его за трусы и двигаю рукой быстрее. Сильнее. Мне кажется, это привилегия — наблюдать за тем, как Майлз раскрывается таким образом, видеть, как он отказывается от всякой логики и просто чувствует. Глаза закрыты. Дыхание неровное. И боже, этот стон. — Барретт. Как бы невероятно это ни было, если ты не остановишься, все закончится через пять секунд.
Я убираю руку, ухмыляясь так, словно он сделал мне самый лучший комплимент.
— Мне очень стыдно, — говорит он, — но мои родители подарили мне огромную пачку презервативов, когда я заканчивал школу. На всякий случай.
— Я пока не знаю, нужна ли нам вся пачка.
Ухмылка. — В моем бумажнике есть один.
Он вскакивает, чтобы достать его, и, вернувшись на кровать, целует меня долго и глубоко.
В первый раз я была так сосредоточена на том, чтобы почувствовать себя желанной. Заполняла какую-то пустоту внутри себя, искала подтверждения. В этот раз мне важно, что он надо мной. Важно, как он целует мою шею, шепчет мое имя и проводит большим пальцем по моей скуле.
Я чувствую себя не просто желанной.
Я чувствую себя обожаемой.
Сейчас два часа ночи, и у нас есть еще несколько часов, прежде чем мы снова окажемся в Сиэтле.
Мы лежим в постели, простыни сбились вокруг наших тел. Я в одной лишь футболке, а Майлз вообще без нее, что, надо сказать, ему очень идет. Если факультет физики когда-нибудь выпустит один из этих календарей с изображением пожарных, он должен стать мистером Сентябрь.
— Что ты собираешься делать в четверг? — спрашиваю я, прижавшись головой к его плечу. Мои волосы уже высохли, но все еще в беспорядке, и хотя я уверена, что ему щекотно, он не меняет положения.
— Пойду на семинар для первокурсников, я полагаю. Математика у меня каждый день. А ты?
— Я буду очень внимательна на занятиях психологии. Хочу, чтобы профессор был в ужасе от того, насколько хорошей студенткой я окажусь.
Он улыбается при этом. — Я думаю, что они будут в ужасе от тебя независимо от этого.
— Знаешь, ты очень редко показываешь свою настоящую улыбку. Думаю, прошло больше двух недель, прежде чем я увидела одну из них. В тот день, когда мы ныряли в бассейн с мячами, это было впервые.
— То есть вот так?
Он оскалил зубы и зарычал.
— Она самая!
И я наклоняюсь вперед и снова целую его.
Лишь изредка меня посещает мысль о том, что мы можем никогда не покинуть это место. Что мы всю жизнь будем жить по средам. Будем ли мы стареть? Потеряем память? Надоедим друг другу, но так и не сможем сбежать?
Любой исход пугает меня.
Его пальцы играют с моими волосами, перебирая пряди. — Если мы когда-нибудь выберемся, — говорит он, — я хочу сходить с тобой на нормальное свидание. Свидание не двадцать первого сентября. Зимнее или летнее.
— И что бы мы делали?
— Что-нибудь трагически нормальное. Например, бейсбольный матч. Или ужин и кино.
Абсурдно, как мило это звучит. — Ужин и кино, — повторяю я, — не могу дождаться.
— Я люблю тебя, — чуть не говорю я с полдюжины раз, но каждый раз, когда это слово оказывается на кончике моего языка, сглатываю его обратно.
— Я не думала, что могу так сильно любить кого-то, — говорю я вместо этого. — А может, дело в том, что я не знала, что могу кому-то так нравиться. Если ты... ты знаешь. Я тебе нравлюсь.
Он ухмыляется моей любимой ухмылкой в полный рост.
— Я передумала, — говорю я позже, когда небо за окном становится темно-черным, а Майлз едва может держать глаза открытыми. — Я хочу проснуться рядом с тобой. Вот чего я хочу в четверг.
— Тогда давай просто не будем засыпать.
— Это не сработает.
Я не хочу этого, но мой голос срывается. Это чертовски несправедливо, вот что это такое. Несправедливо, что могу иметь то, что хочу, только в рамках этих конкретных параметров.
Он убирает кудри с моего лица, опускает голову под мой подбородок. — Может быть, и нет, — говорит он. — Но мечтать приятно.
День 28
Глава 36
Я все еще чувствую океанский воздух, лепестки роз, мыло Irish Spring Майлза, как будто им покрыта моя кожа. Все еще слышу его искренний шепот и чувствую вкус его робких, сладких губ. Тепло его тела рядом с моим, и наше обещание настоящего свидания.
Именно это осознание согревает холодную суровую правду очередного 21 сентября.
У меня не должно разрываться сердце, когда я просыпаюсь в Олмстед-Холле, и все же это происходит. Я приготовила шутку на случай возможного четверга. Собиралась сказать, что, возможно, что-то придумала с оргазмом, который задерживает нас во времени, и мы должны испытать его вместе, чтобы снова запустить наши временные линии. Майлз бы застонал, но втайне ему бы это понравилось.
Это должно быть страшно — позволить кому-то овладеть таким сердцем, которое я считала стальным, но теперь единственное, что кажется страшным в Майлзе, — это то, что я не смогу пережить с ним выходные. Октябрь. Зиму.
Люси то появлялась, то исчезала, и я с трудом могу вспомнить, как мы связались с Коулом, или как мы сблизились после того, как она забрала меня в "Другое место". Пять дней назад или десять? Два или двадцать? В моем разуме все перемешалось, как в размытом календаре, который начинается и заканчивается на одной странице.
Единственное, на что он способен, — это снова и снова воспроизводить вчерашний вечер, и я ничуть не возражаю против этого.
Стук в дверь заставляет меня сесть, голова идет кругом.
— Можно не стучаться, — кричу я, полагая, что это Люси или Пейдж. Когда дверь не открывается, я надеваю вязаный свитер поверх футболки UW и приоткрываю дверь.
Это стоит того, чтобы почувствовать легкое головокружение от того, как загорается лицо Майлза: глаза светлеют, по щекам расплывается румянец.
То, как его лицо светится для меня.
— Доброе утро, — говорит он таким грубым, сонным голосом, который достаточно томный, чтобы уложить меня обратно в постель.
В ответ я хватаю в кулак его рубашку и дергаю его внутрь, ударяясь икрами о чемодан Люси, когда спешу поцеловаться. Пытаюсь вложить в этот поцелуй все свои чувства по поводу Лонг-Бич.
Его руки запутались в моих диких волосах, а мои потянулись под его рубашку. И хотя его дыхание мятно-свежее, а мое явно нет, его это явно не волнует, судя по тому, как он стонет мне в ухо, разворачивая нас так, чтобы прижать меня к двери. Эта новая уверенность в нем — я немного одержима ею.
— Как бы мне ни хотелось продолжать это делать, — говорит он, издавая низкий гул, прижимаясь к моей шее, — у нас есть дело, которое мы должны осуществить.
— Верно. Нам пора идти.
Никто из нас не двигается.
— Или, — продолжаю я, — выслушай меня.
— Хм?
— Я просто думаю, — говорю я, проводя пальцами вверх и вниз по его позвоночнику, заставляя его дрожать, — что если мы выберемся отсюда, то будем разочарованы в себе, если не проведем целый день... занимаясь этим.
— Ты приводишь отличные доводы.
Поцелуй в ключицу. — Железный аргумент. Никаких возражений.
Именно так мы и поступаем.
День 29
Глава 37
Убедить Джослин сделать предложение сегодня оказалось до безобразия просто.
Куда более сложнее оказалось собрать из открыток карту с трехмерными ориентирами.
— В моей голове это выглядело не так уж сложно, — говорит Джослин, когда мы стоим на коленях на полу в моей гостиной, вокруг нас разбросаны клей, скотч и ножницы. Мы оцениваем однобокую Эйфелеву башню, сделанную из открыток с благодарностями, шатающийся мост "Золотые ворота", сделанный из мазель-тов.
— Мне кажется, она уже почти на месте.
Майлз щурится, поворачивая голову. Если он повернется сильнее, то обнажит след в виде сердца, который я оставила вчера на его горле. Тот, который был там и сегодня утром. — Если мы добавим еще несколько открыток с этой стороны, нам удастся сохранить структурную целостность Эйфелевой башни.
Клянусь богом, только Майлз мог заставить слова "структурная целостность" звучать сексуально.
Когда мы явились в юридическую
