Она перебирает кончики пальцев, обдумывая все это. — Если бы я была на вашем месте, то да, я бы попыталась оказаться как можно ближе к центру Земли — в момент перезагрузки. Если вы действительно нашли точку соприкосновения, сила гравитации может оказаться достаточно существенной, чтобы вернуть вас на нужную орбиту.
— Как... подвал? — спрашиваю я.
— Возможно, — говорит она. — Есть также вероятность, что это что-то совсем другое, о чем я, скорее всего, вам тоже говорила. Возможно, вы совершили ошибку, и Вселенная пытается наставить вас на путь истинный. В этом случае неважно, что Вы произнесли эту фразу всего два раза в безлунную ночь при южном ветре. Если Вселенная решит, что вы готовы, то...
— Тогда бы мы отправились домой.
Голос Майлза странно ровный.
— Просто для ясности, — говорю я, — нет никакой волшебной фразы, верно?
Она смеется. — Я бы хотела, чтобы она была.
Ее слова бегут по моим венам, как надежда, теплая и электрическая. Я едва могу усидеть на месте, одна из моих ног подпрыгивает вверх-вниз, а сердце колотится о грудную клетку. Даже если это все теоретически, мы ближе к разгадке, чем когда-либо были. Это ощущение правильное, как никогда раньше.
Рука Майлза опускается с моего стула, и он просто кивает, глядя в пустоту. С самого утра, когда я стучалась в его дверь со своей теорией про Олмстед, он казался другим. Конечно, он улыбнулся, обнял меня, поцеловал в макушку так, что я легко могла стать одержимой, но я думала, что он будет вне себя от радости.
Я подталкиваю его в плечо. — Ты все еще с нами?
Он моргает, кажется, приходя в себя. — Да. Да, извини. Просто устал, наверное.
Черный кот доктора Деверо бьет хвостом Аду Лавлейс и втягивает ее в шутливую драку.
— Шредингер, как ты сюда попал? Я думала, ты в спальне!
Доктор Деверо издает кудахтающий звук. — Я должна пойти и позаботиться о них. Иногда они не знают границ своих возможностей. Но если у вас получится — вы дадите мне знать, хорошо? Даже если вам придется объяснять все это снова.
— Конечно, — заверила я ее. — Спасибо. За все.
Она поворачивается спиной, и мы слышим: — Удачи — о, Ада, только не занавески! — прежде чем экран темнеет.
Несколько мгновений мы с Майлзом молчим. Я уверена, что слышу тиканье часов где-то в библиотеке, пока оно не становится все громче и громче, и я понимаю, что это мое собственное сердце.
— Если она права, — медленно произношу я, — то мы должны прожить сегодняшний день в последний раз. Убедиться, что мы настроились на завтрашний день.
— Ты хочешь сделать это сегодня?
— Нет времени лучше настоящего, — говорю я, повторяя слова, сказанные им, когда мы только начали заниматься исследованиями прямо здесь, за этим столом. Если Майлз и помнит, то не подает никаких признаков. В животе у меня зарождается тревога, но я отгоняю ее. Он устал, сказал он. Вот и все.
— Мы еще можем успеть на физику, — говорю я, проверив время на своем ноутбуке.
Он лениво ухмыляется. — Ты прочитала то, что задали?
Я застонала, закрывая рот рукой. — Ты можешь рассказать мне все по дороге туда.
При этом он позволяет себе мягкое "ха". — Мы должны стараться делать все как можно более "правильно". Быть лучшими версиями самих себя, и все такое.
И весь оставшийся день мы именно так и делаем. Мы ходим на физику и английский (я), на математику (он), и я поднимаю руку по одному разу на каждой паре. Я хорошо общаюсь с Люси, а Майлз забирает своего брата из больницы и присылает мне фотографию, на которой они вдвоем запечатлены в закусочной, с молочными коктейлями в руках. Я даже возвращаю свои миски с макаронами в столовую, одарив женщину, работающую посудомойкой, самым виноватым взглядом и десятком извинений, прежде чем отдать их. В четыре часа я смотрю на здание журналистского факультета и за долю секунды принимаю решение.
У меня никогда не получалось пройти собеседование, и я не хочу рисковать испортить все, снова оступившись. Не уверена, что знаю, как показать себя с лучшей стороны. Не будет ничего страшного, если не попаду в Washingtonian до второго курса, и, может быть, я буду настолько переполнена радостью от того, что попаду в четверг, что не почувствую, что чего-то не хватает. Так что вместо этого я устраиваюсь в Dawg House с палочками моцареллы и наблюдаю за часами.
Зарываюсь лицом в его плечо, и рука Майлза поднимается, чтобы притянуть меня к себе. Крепко. Он целует меня в макушку, и я смакую этот момент. Как только мы вернемся на нужную орбиту времени, все станет на свои места. — Я тоже волнуюсь.
Если не считать ровного дыхания Майлза и легкого скрипа его ботинок по полу, спуск по лестнице проходит в тишине. Начать с вестибюля, со второго этажа, мне показалось более правильным. Я переплетаю свои пальцы с его, сжимаю его руку, чтобы напомнить, что он не один.
В вестибюле не так пусто, как я ожидала: студенты отправляются на ранние занятия. Первый лифт приходит и уходит, никто из нас не делает шага внутрь.
— Мы поедем на следующем, — говорю я, нервы поднимаются по позвоночнику и голос дрожит.
Но мы не делаем этого.
Стоим там минут десять, прежде чем, наконец, заходим в лифт, и двери с гулким лязгом закрываются перед нами.
Под пронумерованными кнопками — три буквы, на которые я никогда не обращала внимания. Если подумать, я вообще мало времени уделяла оценке внутреннего устройства лифта, но вот мы здесь. Металлические боковины, перила и пятнадцать этажей здания. А потом три буквы, обозначающие вестибюль, парковку, подвал.
Драматично подняв брови на Майлза, я нажимаю последнюю кнопку.
Ожидаю, что спуск будет медленным. Может быть, кинематографическим.
На самом деле это похоже на все остальные поездки на лифте, которые я совершала в этом здании.
Майлз стоит рядом со мной, его рука лежит на моей спине. Почему-то от него по-прежнему пахнет океаном. Его рот на мгновение опускается к моей шее, и это ощущение становится поразительным кусочком тепла в этой холодной металлической коробке. Но когда Майлз поднимает голову, то не встречает моего взгляда.
Я понимаю, что для него это очень важно. Ученый проверяет теорию, имеющую космические последствия. Может быть, наконец, прийти к какому-то выводу. Логично, что он будет на взводе.
Вниз, вниз, вниз. Кажется, что это длится час. А на самом деле, наверное, меньше десяти секунд.
Глубокий вдох. Что бы ни было по ту сторону этих дверей — раскаленная лава, штормовой вихрь, абсолютное ничто — я готова к этому. Мы справимся с этим.
Я зажмуриваю глаза. Когда открываю их, сердце замирает.
Это... подвал.
Ни огненной ямы, ни машины времени. Только трубы и механизмы, названия которых я даже не могу предположить. Здесь сыро, темно и очень тихо, в воздухе ощущается холод, хотя должно быть тепло из-за всего этого оборудования. Внезапное разочарование сжимает мне горло.
Пока Майлз не издал полусмешок. — Там есть подвал, — говорит он, указывая на несколько ярдов в сторону. — Нам нужно спуститься на другом лифте.
Дверь открывается мгновенно, что как-то неправильно. Как будто мы должны ждать. Этот лифт меньше. Старее. Наверное, им пользуются только ремонтники и люди, пытающиеся выбраться из временных петель.
Внутри только две кнопки: B и SB.
— Часть вторая, — говорю я, наклоняюсь вперед и нажимаю SB. На этот раз без колебаний.
Как только лифт начинает опускаться, Майлз резко выдыхает. Его лицо стало призрачно бледным; когда я касаюсь кончиками пальцев его запястья, его кожа холодная. — Майлз? Ты в порядке?
— Я... я не знаю.
— Поговори со мной, — мягко говорю я, не желая, чтобы он так себя чувствовал. Майлз, неуверенный в себе ученый. Тот, кто вытащил меня из рутины, а я его. — Мы в этом вместе.
Он кивает, как бы набираясь смелости для того, что скажет дальше. — Барретт... Я не хочу уходить.
Еще один тяжелый глоток, адамово яблоко вскочило в горле. — Думаю, я хочу остаться.
И с этими словами он протягивает руку и нажимает на аварийный тормоз.
Глава 39
ЭЛИВАТОР ГУДИТ С ГОРЯЧИМ МЕТАЛЛИЧЕСКИМ ЗВУКОМ, пол дрожит под ногами, прежде чем мы останавливаемся. Я понятия не имею, где мы находимся, только то, что мы где-то в темных глубинах Олмстед-Холла, а единственный источник света — лифт над нами.
Смотрю, как этот свет отражается на лице Майлза, пытаясь осмыслить то, что только что произошло.
— Я не могу этого сделать.
Он отступает к стене, его плечи опускаются, а дыхание учащается. Затем Майлз проводит рукой по лицу, избегая зрительного контакта. — Мне очень жаль. Мне очень жаль. Я не хочу тебя разочаровывать, я просто...
Слова отскакивают от металлических стен, отдаваясь эхом в крошечном пространстве между нами. Я не могу. Прости... прости... прости. Я слышу их, но они не имеют смысла.
— Ты же не серьезно? — говорю я, сильно прикусывая внутреннюю сторону щеки, чтобы голос не стал резким. Хочу понять его, хочу быть с ним нежной, но, черт возьми, я злюсь. — Ты не хочешь вернуться домой?
Потому что так оно и есть. Даже если мы живем здесь, даже если мы Баррет Блум и Майлз Кашер-Окамото, это не наш дом. Наш осколок реальности шатается и деформируется, и мы должны вернуться на правильный путь. Нам здесь больше не место — возможно, именно это пытался сказать нам Олмстед.
— Я не знаю, чего хочу. Но я точно не хочу, чтобы тебе снова было больно.
Он поглаживает то место на моей руке, где я ударила в стеклянную витрину Washingtonian. Там, где он перевязывал меня и чуть не довел до слез. Майлз опускается на пол, но лифт такой маленький, что он не может полностью выпрямить ноги. — Я действительно хочу домой. Просто не знаю, как все это объяснить.
— Может, попробуешь?
Я опускаюсь с ним на пол, натягиваю носки, которые, как мне почему-то казалось, облегчат сегодняшний день. Кладу руку ему на колено, ожидая, пока дыхание Майлза стабилизируется.
— А может быть, нам не обязательно делать это прямо сейчас, — говорит он. — Может быть, мы могли бы подождать.
— Мы уже достаточно ждали.
Я постучала по стене несколькими костяшками пальцев. — Мы даже не знаем, что произойдет, когда мы попадем в подвал. Как сказала доктор Деверо, это может быть... это может быть ничем.
Только когда слова покидают мой рот, я понимаю, насколько разрушительным было бы это "ничем".
— Дело не только в этом.
Он проводит рукой по волосам, пока они не становятся как следует взъерошенными. — Мы не знаем, что будет завтра, и точка. Это один большой знак вопроса.
— Кое-что мы знаем. Я пойду на занятия по психологии, а ты пойдешь на лекцию для первокурсников, и мы посмотрим, что подают в Олмстеде на обед в четверг.
— Это можно легко предсказать, — говорит он. — Но Макс... еще так рано.
Его страх, даже невысказанный, тяжело висит в воздухе между нами. Он сказал это еще тогда, когда мы забирали его брата: если Майлз никогда не выйдет из петли, то риск рецидива у Макса исключен.
— Майлз, — говорю я, сердце разрывается, — прости меня. Я не подумала об этом.
Он грустно улыбается. — Я знаю, что это не в моей власти, и, возможно, на свете есть тысяча Максов, которые делают тысячу разных вещей. Но это не только Макс.
Дрожащий вздох. Пауза. — Я беспокоюсь о нас.
Фраза попадает прямо мне в сердце.
Теперь, когда он нашел слова, он продолжает идти вперед, решительно сжав челюсти. — Нам хорошо в этой петле, Барретт. Ты и я. Я не хочу, чтобы это изменилось, — говорит он. — Неужели все, что мы делали вместе, будет стерто из нашей памяти? Придется ли нам начинать все сначала?
Он смотрит на потолок лифта, на мерцающую лампочку. — Я не просто волнуюсь. Я чертовски напуган.
В одно мгновение весь мой остаточный гнев исчезает. Майлз напуган. И вот он делится этим со мной, доверяя мне.
— Мы не собираемся начинать все сначала, — говорю я мягко, стараясь успокоить его. Ведь я верю в это. Не знаю, чему доверяю — науке или судьбе, но я так полна надеждой, что могу лопнуть. Никогда не была так уверена в чем-либо, и не могу объяснить почему. Что бы ни случилось, когда мы снова нажмем на эту кнопку, мои чувства к Майлзу останутся прежними. — Мы слишком много пережили.
— Но нет никаких гарантий. Даже несмотря на все мои теории, я чертовски многого не знаю.
Майлз еще пару недель назад добавил бы к этому лукавую ухмылку, но сейчас ничего этого нет. — Что самое странное, — говорит он, — это то, что, как бы безумно это ни было, это были лучшие несколько месяцев в моей жизни.
Его глаза встречаются с моими, в них страх и надежда одновременно. «У меня тоже», — говорят ему мои глаза.
— Если бы ничего этого не случилось, мы бы стали людьми, которые однажды сидели рядом в лекционном зале, — говорит он. — Потом мы бы поменяли места, и, может быть, увидели бы друг друга в столовой или прошли бы мимо друг друга на улице и испытали бы краткий миг узнавания, но это все.
— Мы застряли вместе. И может быть, сначала это было совпадением, но потом переросло во что-то другое.
Он качает головой. — Если бы у нас не было этого дополнительного времени...
Похоже, что он уже долгое время думает об этом, может быть, даже дольше, чем последние несколько дней. — Когда все вернется на круги своя, мы не будем постоянно пускаться в приключения. Мы не будем летать в Диснейленд или превращать бассейны в ямы для игры в мяч. Ты уморительна, великолепна и сексуальна, и я все еще наполовину уверен, что ты просто подшучиваешь надо мной. Если захочешь, ты сможешь выбирать себе парней. Я больше не буду твоим единственным вариантом.
— Мы вместе, не потому что ты был единственным вариантом.
У меня защемило сердце, когда я услышала, что он не уверен в себе так же, как я. — Мне не нужно выбирать. Я уже выбрала.
— Это была бы не самая плохая жизнь, если бы мы остались здесь. Мы не знаем, что будет завтра, но мы знаем, что будет сегодня. И мы есть друг у друга. Если... если ты все еще хочешь быть со мной, после всего этого.
Майлз всегда был таким спокойным и собранным, таким логичным. Я никогда не думала, что буду утешать его. Убеждать его принять участие в эксперименте со мной.
— Конечно, я хочу, — говорю я. — Я хочу быть с тобой уже несколько недель. Но я хочу этого не только в сентябре. Этого недостаточно. Я хочу быть с тобой все дни в году.
Я пытаюсь представить себе это: мы вдвоем с длинными шарфами и кружками горячего шоколада, в поле подсолнухов или на пляже, где на нас падают солнечные лучи.
Его глаза закрываются, и я вижу, что он тоже представляет себе это. Я надеюсь, что для Майлза это выглядит так же прекрасно, как и для меня.
— Ты думаешь обо мне в купальнике? — спрашиваю я, толкая его в плечо.
Одна сторона его рта кривится в улыбке, и он кладет руку мне на лодыжку. — Теперь да.
Лампочка над нами вспыхивает на секунду дольше обычного, а затем возвращается на круги своя.
— Даже жить полной жизнью через некоторое время надоедает, — продолжаю я. Мне нужно достучаться до него. Я должна это сделать. — Иногда не хочется, чтобы все возможности были у тебя под рукой. Иногда хочется просто скучать, и это нормально. Хочется просто поужинать и посмотреть кино.
