Вчера у него был своего рода экзамен перед выпиской.
Врачи проверяли, насколько он готов к жизни за пределами больницы.
Актовый зал был почти пуст. Стулья для наблюдающих врачей расставлены полукругом, перед ними — стол с минимальным оборудованием: трость, пара небольших гантелей, блокнот, чашка. На первый взгляд — обычная проверка. Для Исарана это был финальный рубеж трёх месяцев.
— Готов? — спросила Лиара, стоя во главе комиссии.
Он кивнул, сев на край стула.
Первое испытание — равновесие и ходьба. Он встал, оперся на трость. Протез ноги слушался, но тело всё ещё шептало о своих ограничениях: вибрации отдавались в кости, память о травме не отпускала. Сделав несколько шагов, он чуть не пошатнулся — мгновение осечки, которое сразу превратил в контроль: сжал трость сильнее, выровнял корпус.
Следующий этап — мелкая моторика. Он поднимал чашку, ставил обратно, застёгивал пуговицы, завязывал шнурки. Пальцы двигались точно, но с напоминанием о своей «чуждости». Он ловил себя на привычке проверять рукой, что предмет на месте.
— Хорошо, — коротко отметила Лиара. — Теперь проверим ориентирование.
Исаран послушно выполнял задания. Ничего нового. Он поднимался и спускался по лестнице, проходил в проёмы, определял расстояние до предметов. Слушал аудиограммы, разбирая речь.
— Отлично, — сказала она. — Психологическая устойчивость.
Последним пунктом была «сидячая работа»: он должен был выполнить мелкие задачи за столом — записать список дел, поднять и расставить предметы, удерживать внимание. Он сделал всё спокойно, сосредоточенно, не торопясь.
В комнате повисла тишина. Лиара кивнула коллегам:
— Экзамен сдан.
Исаран сел обратно, ощущая в себе то, чего давно не чувствовал — контроль, силу и… уязвимость, которую он научился принимать. Всё тело, каждая деталь, каждая привычка — это была его маленькая победа.
Прода от 03.10.2025, 14:46
Тахо проскользнула в здание любительского театра через бокоо вход. Здесь всё было по-прежнему — тот самый запах, от которого её сердце сразу начинало биться быстрее: чуть пахнет пылью, тонкий шлейф дешёвых духов, густой, сладковатый аромат театрального грима. Смешивались запахи клея, краски, сыроватого гипсс от декораций — и рождалась особая атмосфера, неповторимая, её родная.
Она позволила себе тихую улыбку. Теперь Тахо могла признаться самой себе: она счастлива, что проиграла выборы. Титул эскани связал бы её по рукам и ногам, превратил бы в символ, в должность, в тяжёлую функцию. А сейчас она — свободна. Свободна приходить сюда, на эти репетиции, где всё было живым, настоящим.1
Труппа была маленькая и смешная на первый взгляд: нейрохирург, ведущая прогноза погоды, пожилой дворник, учительница с мягким голосом, неунывающая домохозяйка, строгий профессор с неожиданным чувством юмора и она, политик, почти что ставшая правительницей. Все они, вместе, два раза в неделю собирались ради общего чуда. И раз в месяц — давали спектакль. Эти дни для Тахо были праздником.
Особенно — рядом с Самирой. Подруга, режиссёр, напарница. Одна из двух её самых близких подруг. Сейчас Самира занималась с подростками — шумной, горящей восторгом труппой старшеклассников. Юноши и девушки, шестнадцати лет, глаза полные света. Они только что вернулись вместе с ней из Атросты — города на побережье, матери сарнаварского театра. Там, среди старых театральных стен и морского воздуха, они взяли первое место. Пьеса молодого драматурга, столь же юного, как и сами актёры, оказалась их триумфом.
За эти дни Самира послала Тахо множество сообщений в нити, видео, голосовые и текстовые о том, как проходит фестиваль.
Когда Тахо не могла уснуть, она пересматривала и переслушивала их.
В памяти Тахо вспыхнул этот момент — крики радости, фейерверки над заливом, Самира, сияющая от счастья. И Тахо тогда подумала: вот он, настоящий смысл. Не власть и не титул, а это — сцена, свет, голос, который доходит до сердца.
Тахо поднялась по узкой лестнице в зал, за квлисы.
Самира стояла посреди зала, в своей привычной позе: руки в стороны, как будто она обнимала весь мир сразу. Вьющиеся волосы выбивались из небрежного пучка, на носу сидели очки, съехавшие набок, а глаза — горели. Она командовала мягко и резко одновременно — так, что даже самые задиристые подростки слушались без лишних слов.
— Вы должны чувствовать! — кричала Самира, и в её голосе была та самая страсть, от которой стены оживали. — Не произносить реплику, а проживать её!
Тахо остановилась на краю сцены, и невольно улыбнулась. Как же она любила смотреть на Самиру в такие минуты.
— О, а вот и наша дивная трагическая муза! — заметила её Самира и расплылась в улыбке. — Господа и дамы, встречайте: проигравшая выборы, но выигравшая свободу — Тахо Нордели!
Подростки дружно зааплодировали, кто-то крикнул: «Браво!» — и засмеялся.
— Ты всегда драматизируешь, — ответила Тахо, шагнув вперед и театрально поклонившись. — Но раз публика требует — я готова сыграть и это.
Они переглянулись — и обе рассмеялись.
Прода от 05.10.2025, 11:44
Самира порывисто подала обе руки Тахо и повела к креслам первого ряда.
— Ты, конечно, должна посмотреть, как мы репетируем.
— За этим я и пришла.
На сцену вышел мальчик с книгой — рассказчик. Голос его звенел от волнения:
— Давным-давно, в мире ином, родились близнецы.
Один — ясный, как утро, его звали Созиданием.
Другой — мрачный, как ночь, его звали Разрушением.
Они делили одну колыбель, один воздух, но разные сны.
Двое актёров вышли вперёд. Один — в бело-зелёном плаще, другой — в чёрно-белом. Они двигались зеркально, как отражения в воде, но никогда не касались друг друга. У них в руках было по двусторонней маске, которую они постоянно переворачивали — мужское и женское лицо.
Какой знакомый образ... Тахо нахмурилась. Где, где она видела что-то подобное?
— Я собираю силы, чтобы строить, — сказал Созидание. — Я делаю боль кирпичами, а слёзы — водой для ростков.
— Я собираю силы, чтобы ломать, — отозвалось Разрушение,
и в его голосе было не зло, а холодное удовольствие.
— Я делаю боль оружием, а слёзы — реками без берегов.
Дети кружились, как в танце. Один строил воображаемую стену, другой рушил её — и в этом разрушении рождались новые линии, словно и он невольно творил.
Рассказчик продолжил:
— Когда народ погибал, Созидание перенёс всех, кого сумел, в новый мир.
Но за его тенью пробралось и Разрушение.
У него не осталось народа, но он нашёл пищу в отчаянии.
Они всё так же идут рядом:
один зовёт к надежде,
другой — к безысходности.
На сцене актёры-дети изображали людей, окружённых духами. Одни тянулись вверх, другие падали, застывая в полутьме.
— Человек всегда будет плакать, — произнёс Созидание. —Но пусть слёзы питают ростки.
— Человек всегда будет плакать, — ответило Разрушение. —Но пусть слёзы душат его самого.
Свет на сцене разделился надвое — зелёный и красный,
и два духа застыли в этом сиянии, отражая друг друга, пока зал наполняла тишина.
Тахо чуть подалась вперёд, ловя ритм, дыхание, подтекст.
Но в какой-то момент мысли ускользнули от сказки.
Она уже думала не о духах, а о человеке,
который тоже когда-то выбрал — не разрушать.
И когда разрушили его самого...
Он всё равно продолжил созидать.
Улыбка скользнула по её губам —
не вовремя, на самой мрачной реплике.
Самира заметила. Подошла сбоку, тихо, как хищница, и наклонилась к самому уху:
— Ты не на сцену смотришь. Вглубь себя. У тебя глаза сейчас совсем не театральные.
Но то, на что ты смотришь, — твоя главная драгоценность.
Тахо вздрогнула, сжала пальцы на коленях.
— Что? Нет… просто задумалась.
Самира прищурилась, усмехнулась —
та самая улыбка, от которой не спрячешься.
— Задумалась, говоришь?
Так обычно смотрят, когда влюблены.
Тахо отвернулась к реквизиту,
будто вдруг чрезвычайно заинтересовалась старой декорацией — солнцем из папье-маше, довольно страшненьким, с облупившейся краской.
Но его и не менее кривоватый подсолнух обожали все детские группы от шести до шестнадцати лет, и дважды возвращали назад с помойки.
Так что руководство смирилось с присутствием этих двух монстров в репетиционном зале.
На сцене в этот момент кто-то снова произнёс:
— «Мы — страна, которая жива, пока помнит».
И сердце Тахо дрогнуло так,
что ей показалось — даже старая лампа над сценой чуть дрогнула светом.
Прода от 06.10.2025, 09:10
Они раз в месяц вечер в доме семейного плетения Нордели начинался одинаково уже долгие годы.
По широкой мраморной лестнице боком, приглушая смех, прокрадывались три женщины — каждая со своим пакетом, виноватым выражением лица и неизменной конспиративностью студентов, решивших прогулять лекцию.
— Девочки, ведите себя хорошо, — произносила с улыбкой мать Тахо, стоя у подножия лестницы.
Эта фраза звучала неизменно, хоть «девочкам» давно уже было под сорок, и каждая могла бы возглавить страну, театр или армию.
Тахо, прижимая к груди два крафтовых пакета, в которых побрякивали бутылки вина (красного, разумеется — она держала марку даже в цвете напитков), ответила привычным:
— Конечно, мама. Мы — образец приличия.
— Образец чего? — хихикнула Самира.
Майра — круглолицая, мягкая, в вязаном свитере, мать четверых детей — только покачала головой:
— Мы и в прошлый раз «вели себя хорошо».
— Это был арт-перформанс, — возразила Тахо, уже открывая дверь в свою башню.
Апартаменты Тахо находились на самом верху дома Нордели — трёхэтажная башня с узкой винтовой лестницей, где каждый сантиметр пространства был личным. Первый этаж — прихожая и ванная, второй — гостиная с кухонным уголком, третий — спальня с узкими окнами и видом на крыши города.
Когда они втроём поднимались по лестнице, воздух наполнялся запахом еды и смехом.
Из пакетов появлялось всё, что в обычные дни каждая из них запрещала себе: картошка фри, бургеры, лепёшки с сыром, шоколадные пирожные.
— Нам нужна хоть какая-то компенсация за цивилизованность, — философски заметила Майра, разливая вино по бокалам.
Вскоре башня наполнялась музыкой — старые хиты, что-то лёгкое и романтичное. Они танцевали босиком, пели в три голоса, фальшивя и смеясь, пока кто-то не проливал вино или не падал на ковёр с подушкой.
А потом, уже успокоившись, сидели втроём, закутавшись в одеяла, с бокалами в руках, и делились тем, что накопилось за месяц.
Майра рассказывала о проделках детей, Самира — о премьере, актёрах и странных зрителях, а Тахо — о парламентских дебатах, о новых законопроектах и о том, как сложно быть «взрослой» даже тогда, когда тебе уже давно положено.
— А ведь всё равно счастье — это встретить вечер вот так, — сказала Майра однажды, глядя на огни города внизу.
— Да, — ответила Тахо, подливая вино. — И пусть никто не догадывается, как мы его добываем.
— Так рассказывай, — тянет Самира, развалившись на подушках и подбрасывая в рот зефир. — Как он выглядел? Эскани вернулся, герой, легенда — а мы даже не видели!
— И не говори, — поддакивает Майра. — Я видела только репортаж. Камеры, официальные комментарии — ни слова о том, какой он на самом деле.
Тахо молчит пару секунд, греет ладони о чашку. На щеках дрожит отражение свечей — они у неё тут вместо торшеров. Башня, вид на город, ветер шуршит по стёклам. В комнате уют и доверие.
— Высокий, — тихо говорит она наконец. — Странно даже... я забыла, насколько. Те разы, что была у него, он всё время сидел. После больницы казался... вытянутым, как будто весь собран из линий. Ни лишнего жеста, ни звука. Худой, но не слабый. Такой — выточенный из упрямства.
Он не вставал ни при ком, пока не научился ходить так, что протез почти незаметен. Трость ему Супран подарил. Она не столько для опоры... сколько чтобы утвердить себя в мире, что ли. Он не опирается на неё — он будто напоминает телу, где проходит граница между «я» и болью.
Самира перестаёт жевать.
— Значит, всё-таки болит.
— И всё же, — говорит Майра, прищуриваясь, — не сломлен?
Тахо качает головой.
— Нет. Ни капли. Он будто бы стал другим... но не меньше собой. Как железо, которое вытащили из огня и закалили. То же — только крепче.
Самира вздыхает театрально:
— Ну всё, точно влюбилась.
— Ага, — вторит Майра. — Это очень драматично. В твоём стиле, Тахо.
Тахо смеётся, отмахивается, бросает подушку.
Смех эхом заполняет башню. На столе остывает пицца, играет тихая музыка.
Она улыбается — чуть виновато, чуть счастливо.
— Он выглядит спокойно, — наконец говорит она. — Спокойно и собранно. Но я видела, как у него дрожат пальцы, когда он берёт чашку. Не страх, не слабость... Просто напряжение человека, который слишком много держит внутри.
Майра молча кивает.
Тахо продолжает, будто сама удивляясь своим словам:
— Знаете, я ведь была в приёмной комиссии. Вместе с его реабилитологом — Лиарой — принимала перестановки в личных покоях. Снаружи и не скажешь, что он нуждается во всём этом: широкие проходы, поручни в ванной... От осознания, что это навсегда, становится горько и тошно.
И ещё Лайна Вертхайа... Она во Франции сейчас. Понимаете?
Подруги сочувственно переглядываются, кто-то лишь протяжно «ммм»кает.
Майра пробормотала:
— Может быть, что ни делается — всё к лучшему?
Самира тут же оживляется:
— Ну и что ты ему подарила? — не выдерживает, хитро прищурившись. — Гранатовый сок?
— Или клубнику в шоколаде, — добавляет Майра, едва сдерживая улыбку. — В твоём стиле.
— А может, корзину красных яблок и гранатов?
Тахо заливается смехом — громко, звонко, запрокидывая голову:
— Ах вы… знали же, что попадёте в точку! Ладно, ладно, признаю: я себе не изменила. Но рубашку-то я соткала синюю! — она торжественно поднимает палец, будто ставит последнюю точку в споре.
Прода от 07.10.2025, 07:58
Отрывки из постов в блоге Джоэла
1. О домах и дворцах
Нашёл интересную закономерность: сарнаварцы, если находят удачную архитектурную форму, повторяют её везде — от деревенских домов маленького плетения до дворцов и жилых комплексов на триста квартир, ест в этом что-то пчелиное... В основе всегда прямоугольник с внутренним садом. Там обязательно есть источник воды, хотя бы три дерева, что-то вроде холма и площадка для тренировок. Спальни смотрят внутрь двора, общественные помещения (гостиные, кухни) — наружу. Исключения только два: резиденция Эскани и городские монастыри, где окна выходят лишь во внутренний двор. Балконы, увитые зеленью, защищают дома от шума и пыли.
2. Ванные в средние века
Удивительно, но даже в домах, построенных в средние века, к спальням прилагались примитивные ванные комнаты. Вода носилась с улицы, ванны были деревянными, а вместо ватерклозета — дырка в полу. Но сама идея «каждой спальне — своё место для умывания» была нормой. Думаю, именно эта приверженность чистоте помогла Сарнавару обойтись без эпидемий. Пока в Европе выливали содержимое ночных горшков из окон, сарнаварцы полоскали руки в каменном стоке во дворе.
3. Вода и мусор
В каждом дворе когда-то был колодец. Сегодня они остались скорее декоративными и часто превращаются в фонтанчики. Воду в города подавали централизованно, прямо как в Древнем Риме. Ещё одна древняя традиция — общественные туалеты на перекрёстках и в парках.
