-Хорошо, - даже это простое слово далось Эмме с трудом. – Что бы ни случилось, я не стану первой звать тебя, обещаю. Но за это ты будешь мне должен чуть больше, чем ответ.
-Ты опять хитришь!
-О, это ничуть не опасно и не займет много времени, честное слово! – сказала Эмме с деланной небрежностью. – Но сначала отвечай, раз уж сам вызвался!
Впервые за все время, что они были знакомы, руки Иво стали теплыми, как у человека, а лоб и вовсе пылал, как в лихорадке – иной раз те слова, что больше всего хочешь произнести вслух, даются тяжелее, чем самое горькое признание.
-Ты хочешь получить ответ от обреченного, - медленно заговорил он, все так же держа голову склоненной, чтобы едва ощутимо касаться ее лба. – Как может говорить о будущем тот, у кого нет будущего? Сколько я себя помню, со мной было это знание – что жизни мне отмерено немного, да и крохи эти будут горьки и презренны. Я свыкся с этим. Мне давно уже не страшно от мысли о скорой смерти, а в тот миг, когда я понял, что для тебя она может стать избавлением – я и вовсе ей рад. Как же я могу желать, чтобы мы были вместе? Ведь я хочу тебе свободы и счастья, а наша свадьба – это вечное заточение для тебя и тоска, равной которой по силе нет в подлунном людском мире… Но если… если представить, что каким-то чудом моя любовь… - он запнулся, но заставил себя продолжить, как будто не сказал ничего такого, о чем бы они вдвоем не знали бы. - …Если моя любовь не погубит тебя, то… то я бы не пожелал себе иной невесты! Вот мой ответ! – он глубоко вздохнул, переводя дух. - Чего же ты от меня сверх этого хочешь, жестокая Эмме? Этого все еще мало?!
-Мало, - шепнула она, улыбаясь. – Теперь ты должен меня поцеловать. Говорю же – это ничуть не опасно и…
Конечно же, Иво не дал ей договорить. На этот раз Эмме ошиблась в своих предположениях – поцелуй оказался таким долгим, что они не заметили, как небо потемнело, луна скрылась за облаками, а тихие невесомые хлопья снега осыпали их с ног до головы.
-О, как же я ненавижу зиму! – пробормотал Иво, со вздохом отстраняясь от невесты. – Даже сейчас она напоминает о том, что время наших встреч на исходе…
-И что же… Это все? До самой весны? – упавшим голосом промолвила Эмме.
-Ты дала обещание!
-Я знаю, - Эмме честно пыталась совладать с голосом, но он предательски подрагивал. – Я бы хотела просто повернуться и уйти, чтобы и тебе не оставалось ничего иного, как вернуться в Холм…
-Так сделай это! – едва ли не со злостью ответил Иво, отворачиваясь и принуждая себя сделать шаг назад.
«Я знаю, знаю, почему твой голос звучит так сурово! - хотелось крикнуть Эмме. – Ты вовсе не злишься на меня, ты попросту не хочешь прощаться, как и я… Отчего же так больно?!». Но она понимала, что этим только сделает хуже им обоим, поэтому кивнула, сжав зубы, и тоже сделала шаг назад: теперь они не видели друг друга в ночной снежной тьме. Шаг за шагом, все быстрее и дальше… А затем Эмме повернулась и побежала, с трудом угадывая, в какой стороне ее дом.
Должно быть, дети очень хорошо себя вели весь этот год, потому что еще ни разу не было им подарено так много прекрасных игрушек.
Золотые и серебряные яблочки, конфеты, обсахаренный миндаль, и великое множество разных лакомств унизывали ветви стоявшей посередине елки. Но всего лучше и красивее горели между ветвями маленькие свечи, точно разноцветные звездочки, и, казалось, приглашали детей скорее полакомиться висевшими на ней цветами и плодами. А какие прекрасные подарки были разложены под елкой — трудно и описать!
«Щелкунчик», Э. Т. А. Гофман
Надеждам местного люда на чуть более милосердную зиму, нежели предыдущая, не суждено было сбыться. Ближе к самым долгим ночам снегом вновь замело все дороги и тропки; окна домов, больших и малых, затянуло морозными узорами; лес за крестьянскими полями от белизны, густо покрывшей лапы сосен и елей, казался призрачным маревом, то и дело растворяющимся во вьюгах и снежной мгле.
И все же люди, пережив кое-как одну тяжкую зиму, осмелели и не боялись пускаться в путь при необходимости – впрочем, рассчитывая время в дороге так, чтобы ближе к ночи всегда оказаться рядом с жилыми местами – деревенькой, хутором или же постоялым двором. Хоть Флоссопу и Эмме повезло вернуться Из-Под Холма живыми, невредимыми («Не считая легкого помешательства» – обычно замечали тут соседи вполголоса) и при немалом богатстве, никто не желал последовать их примеру. И даже опасливый дядюшка Госберт накануне праздников решился выбраться в ближайший городок за подарками для детей; а до того в дом была приглашена портниха из соседней деревни, которая сняла мерки со всех старших девочек – и даже с Эммелин.
-Благодаря Эмме мы стали богаты, дочери наши обзавелись приданым на зависть каждой, - рассуждала наедине с мужем тетушка Алинор. – Неужто будет правильным, чтобы девочка ходила в обносках? Ведь из приличного у нее только те самые волшебные сапожки. Все платья ей коротки и малы, как бы она их не перешивала. Ей самой до этого, видимо, дела нет, но мы-то должны думать, что скажут люди! Начнут болтать, что мы держим ее в черном теле, как служанку – оттого она молчалива, нелюдима и грустна. Нет-нет, пусть портниха сошьет ей красивое платье к празднику, а позже, без спешки, еще пару-тройку юбок и блуз.
Сама Эмме сердечно поблагодарила тетку за беспокойство, но глаза ее были все так же печальны, а голос – тих. Впрочем, ближе к праздничной ночи, когда и люди, и подданные лесного короля празднуют зимнее Солнцестояние, улыбка на ее лице стала появляться чаще: вместе с младшими детьми Госбертов она день-деньской придумывала всякие украшения к празднику, шила из обрезков лент и тканей яркие флажки и гирлянды, составляла из омелы, остролиста и сухоцветов букеты и венки, самые никудышные бусины и бисер превращались в нарядные подвески, а из дерева и коры она вырезала маленьким ножиком смешные фигурки зверей и птиц – раз от разу все тоньше и искуснее. За что бы Эммелин не бралась – из-под ее рук выходили совершенно чудесные поделки, как будто в ее пальцах теперь жило отдельное волшебство, умеющее из любого сора создавать красоту и уют.
-Это все ее служба господам Холма! – важно рассказывали кузины своим подругам, не верящим, будто все предпраздничное убранство дома Госбертов сделано из обычных мелочей, которых полно в каждом мало-мальски зажиточном жилище. – Она насмотрелась и набралась там такого, чего нам тут век не увидеть. Говорят же, что во дворце лесного короля впору ослепнуть от красоты – вот она и делает теперь все так, как там заведено. Конечно, ни у кого больше таких чудес в доме не увидеть!..
И тетушка Алинор, обычно сердившаяся на дочерей за болтовню, в конце концов согласилась, что всему причиной Холм и его обычаи, которые пришлось волей-неволей перенять племяннице.
-Сколько есть историй, как стихоплеты и певцы возвращались от лесных господ с даром, превозносившим их над прочими. Голоса у них становились сладкими, как мед, звонкими, как серебро, и люди, слушая их, плакали навзрыд от бесконечной печали или от счастья, - она вздохнула, припоминая что-то давнее. - Мой дед рассказывал, что как-то слышал такую песню, и после того не знал покоя – все иное казалось ему скучным и грубым, точно гусиный гогот!.. Ну а наша Эмме не поет и не сочиняет стихи, оттого получила другие умения, и ничуть не менее полезные. Никогда наш дом не был таким нарядным! Я и сама, признаться, иной раз чувствую, будто снова перенеслась в детство, когда пара блесток и нитка бус превращали комнату в сказочный дворец… Только теперь здесь все и взаправду такое красивое, что и тронуть страшно!..
А Эммелин, словно не зная усталости, целыми днями мастерила игрушки и безделушки, приводившие в восторг и детей, и взрослых – даже в самых мелких и простых ее поделках угадывалось что-то нездешнее и волшебное. Бывало, что глубоко за полночь под дверью ее комнатки виднелась полоска света, но тетушка Алинор никогда не ругала племянницу за лишний расход свечей – уж свечи теперь были по карману богачам Госбертам. Ну а с утра Эммелин всегда отправлялась помогать кухарке, ни словом не жалуясь на усталость и недосып, хоть под глазами у нее залегли заметные тени, а скулы заострились. Сколько ни уговаривала ее тетушка Алинор оставить эту привычку – «Ты вовсе не служанка, и теперь у нас достаточно денег, чтобы нанять Тилле помощницу!» - Эмме качала головой и говорила, что ей в радость быть при деле.
Вскоре даже самые младшие из Госбертов догадались, что Эмме попросту не дает себе ни минуты покоя, чтобы не думать о чем-то, безмерно ее печалившем. Но никто так и не решился спросить, о чем она тоскует, ведь в честном ответе наверняка бы упоминалось о недобром волшебстве Холма, а страх перед ним теперь был сильнее любопытства.
К зимнему празднику в тот год разбогатевшие Госберты готовились, как никогда ранее: на ужин были приглашены многие соседи, а также почтенное семейство, с которым им предстояло вскоре породниться – с Джослин в конце осени с превеликой радостью помолвился их старший сын, синеглазый серьезный юноша по имени Данли. Все в округе поговаривали, что свадьбу дочери Госберты справят вперед свадеб сыновей-близнецов.
И раньше Алинор славилась во всей округе своим гостеприимством, но теперь, когда к ним в дом нежданно-негаданно пришел достаток, она считала своим долгом собирать за столом как можно больше приятелей и соседей – чтобы никто не посчитал, будто колдовское золото испортило Госбертов или заставило их возгордиться.
С утра в доме царила предпраздничная суета: шумел огонь в кухонном очаге и во всех каминах, трещал жир на сковородах, пеклись пироги и хлебы, а близнецы Потрик и Ланс тайком внесли через черный ход пушистую, покрытую изморозью и снегом елку – чтобы ее не увидели раньше времени Кейти и Эллайт. Позже Эммелин вместе со старшими кузинами заворачивала и повязывала лентами подарки для детишек, и каждый сверток у нее выходил особенным и нарядным, словно предназначен был для настоящих принцев и принцесс – никак не меньше. Позже ей и только ей доверили украсить праздничное деревце прозрачными леденцами и полосатыми карамельными палочками, конфетами и золочеными орехами, ароматными гирляндами из сушеных южных апельсинов, ягод и палочек корицы. Ну а затем пришло время накрывать на стол, которому полагалось произвести незабываемое впечатление на гостей, и Эмме, вкусу которой тетушка Алинор доверяла безоговорочно, едва-едва успела после всех этих хлопот переодеться в новое платье к приходу гостей.
Одним из первых пришел сосед Флоссоп с детьми, и, с порога увидав среди прочих Эммелин, побелел от ужаса.
-Что с вами, сосед?! – вскричала Алинор, заметив неладное. – Куда вы так смотрите? – и она с подозрением уставилась на племянницу, которая в своем новом темно-красном платье, признаться, была так хороша, что встретив ее, и впрямь можно было замереть от восхищения.
Но, увы, выражение лица Джулльема Флоссопа нельзя было истолковать иначе, как страх, сравнимый разве что с тем, который люди испытывают перед лицом смерти. Его тут же усадили на диван в гостиной, подали воды, обмахнули полотенцем, и спустя некоторое время он все же собрался с силами, чтобы невнятно пробормотать: «Пустое, пустое… Померещилось…». Тут, к счастью, пришло время показывать детям елку, на которой уже сияли десятки зажженных свечей, и за их восторженным писком – «Подарки! Подарки!» - было уже не разобрать тоскливых вздохов соседа Флоссопа; да и новые гости, замерзшие, румяные, усыпанные с ног до головы снегом, появлялись на пороге одни за другими.
Но до самого конца праздничного ужина Джулльем избегал взгляда Эммелин и всячески старался не оказаться с ней рядом. «Должно быть, Эмме напоминает ему тех господ, что он встречал во времена службы у нечистой силы, - встревожено шепнула Алинор мужу при случае. – Оно и ясно: ты сам посмотри – она и на человека-то теперь не похожа!».
В самом деле, Эмме, и раньше отличавшаяся от местного люда смуглостью и темными кудрявыми волосами, становилась все красивее и красивее, как будто что-то тайное, опасное, но чарующее мало-помалу проступало сквозь прежние грубоватые, ничем не примечательные черты. Завистники могли бы сказать, что этому скуластому и глазастому лицу недостает мягкости и кротости, переносица слишком широка, темные брови чересчур густы, рот великоват, – но что значат мелкие придирки, если любой, кто хоть раз встретил взгляд этих карих оленьих глаз, уже не смог бы никогда их забыть? Подростки нередко хорошеют, превращаясь в прекрасных лебедей из гадких нескладных утят, но все же иначе, как действием волшебства, такое разительное преображение объяснить было никак нельзя.
Не только соседу Флоссопу становилось не по себе при виде Эммелин – прочие гости тоже время от времени поглядывали на нее с опаской, точно не одобряя столь избыточную нелюдскую красоту рядом с собой, и тетушке Алинор не раз приходилось бороться с соблазном, чтобы не услать племянницу под надуманным предлогом прочь, в комнатушку рядом с кухней. «Ну уж это будет вовсе несправедливо по отношению к бедной Эмме! – сердито выговаривала она самой себе, на правах доброй хозяйки отмечая каждый косой взгляд за столом. – Разве она виновата, что отмечена всеми этими недобрыми чудесами? Но, если разобраться, ей все это внимание тоже в тягость – ни разу за весь вечер не улыбнулась и едва ли что-то съела. Может, Эмме сама хотела бы уйти?.. Нет-нет, и не подумаю ее прогонять! Пусть шепчутся, пусть видят, пусть знают, что мы не отказываемся от родной крови – никуда не денутся, и не к такому привыкают. Все же чары не обезобразили бедняжку и не испортили ее нрав… Что поделать, если даже приятное глазу волшебство оказывается такими… пугающим, когда видишь его воочию перед собой!».
Но все же праздничный ужин получился замечательным: дети объелись сладостей и получили столько подарков, сколько никогда в жизни своей не видывали; на столе ни в чем не было недостатка, а дом Госбертов все, не сговариваясь, позже называли самым уютным, гостеприимным и нарядным во всей округе. Гости не прочь были задержаться хоть и до полуночи, но погода ближе к ночи вконец испортилась, словно напоминая, что самые длинные зимние ночи должны быть и самыми злыми. Возвращаться по домам ночью сквозь крепнущую метель всем показалось предприятием рискованным, - уж сосед Флоссоп мог об этом многое рассказать! – и потому гости, согревшись напоследок горячим вином, разошлись по домам чуть раньше, чем собирались.
Чем громче выл ветер, тем сильнее клонило ко сну Госбертов – что старших, что младших, - и вскоре все, кроме Эмме, вызвавшейся убирать со стола вместе с Тиллой, разошлись по своим комнатам.
Догорали свечи, дом, окутываемый снегом, постепенно погружался во тьму. Старая кухарка, весь праздничный вечер провозившаяся на кухне, посчитала, что уж теперь-то и для нее пришел черед отпраздновать Великую Ночь – и вскоре тоже похрапывала в кресле перед кухонным очагом, отставив в сторону опустевшую кружку. Тоскливый голос вьюги, доносящийся из дымоходов, нашептывал людям, чтобы те забирались под самые теплые свои одеяла и не высовывали оттуда нос до самого утра.
-Ты опять хитришь!
-О, это ничуть не опасно и не займет много времени, честное слово! – сказала Эмме с деланной небрежностью. – Но сначала отвечай, раз уж сам вызвался!
Впервые за все время, что они были знакомы, руки Иво стали теплыми, как у человека, а лоб и вовсе пылал, как в лихорадке – иной раз те слова, что больше всего хочешь произнести вслух, даются тяжелее, чем самое горькое признание.
-Ты хочешь получить ответ от обреченного, - медленно заговорил он, все так же держа голову склоненной, чтобы едва ощутимо касаться ее лба. – Как может говорить о будущем тот, у кого нет будущего? Сколько я себя помню, со мной было это знание – что жизни мне отмерено немного, да и крохи эти будут горьки и презренны. Я свыкся с этим. Мне давно уже не страшно от мысли о скорой смерти, а в тот миг, когда я понял, что для тебя она может стать избавлением – я и вовсе ей рад. Как же я могу желать, чтобы мы были вместе? Ведь я хочу тебе свободы и счастья, а наша свадьба – это вечное заточение для тебя и тоска, равной которой по силе нет в подлунном людском мире… Но если… если представить, что каким-то чудом моя любовь… - он запнулся, но заставил себя продолжить, как будто не сказал ничего такого, о чем бы они вдвоем не знали бы. - …Если моя любовь не погубит тебя, то… то я бы не пожелал себе иной невесты! Вот мой ответ! – он глубоко вздохнул, переводя дух. - Чего же ты от меня сверх этого хочешь, жестокая Эмме? Этого все еще мало?!
-Мало, - шепнула она, улыбаясь. – Теперь ты должен меня поцеловать. Говорю же – это ничуть не опасно и…
Конечно же, Иво не дал ей договорить. На этот раз Эмме ошиблась в своих предположениях – поцелуй оказался таким долгим, что они не заметили, как небо потемнело, луна скрылась за облаками, а тихие невесомые хлопья снега осыпали их с ног до головы.
-О, как же я ненавижу зиму! – пробормотал Иво, со вздохом отстраняясь от невесты. – Даже сейчас она напоминает о том, что время наших встреч на исходе…
-И что же… Это все? До самой весны? – упавшим голосом промолвила Эмме.
-Ты дала обещание!
-Я знаю, - Эмме честно пыталась совладать с голосом, но он предательски подрагивал. – Я бы хотела просто повернуться и уйти, чтобы и тебе не оставалось ничего иного, как вернуться в Холм…
-Так сделай это! – едва ли не со злостью ответил Иво, отворачиваясь и принуждая себя сделать шаг назад.
«Я знаю, знаю, почему твой голос звучит так сурово! - хотелось крикнуть Эмме. – Ты вовсе не злишься на меня, ты попросту не хочешь прощаться, как и я… Отчего же так больно?!». Но она понимала, что этим только сделает хуже им обоим, поэтому кивнула, сжав зубы, и тоже сделала шаг назад: теперь они не видели друг друга в ночной снежной тьме. Шаг за шагом, все быстрее и дальше… А затем Эмме повернулась и побежала, с трудом угадывая, в какой стороне ее дом.
Глава 39
Должно быть, дети очень хорошо себя вели весь этот год, потому что еще ни разу не было им подарено так много прекрасных игрушек.
Золотые и серебряные яблочки, конфеты, обсахаренный миндаль, и великое множество разных лакомств унизывали ветви стоявшей посередине елки. Но всего лучше и красивее горели между ветвями маленькие свечи, точно разноцветные звездочки, и, казалось, приглашали детей скорее полакомиться висевшими на ней цветами и плодами. А какие прекрасные подарки были разложены под елкой — трудно и описать!
«Щелкунчик», Э. Т. А. Гофман
Надеждам местного люда на чуть более милосердную зиму, нежели предыдущая, не суждено было сбыться. Ближе к самым долгим ночам снегом вновь замело все дороги и тропки; окна домов, больших и малых, затянуло морозными узорами; лес за крестьянскими полями от белизны, густо покрывшей лапы сосен и елей, казался призрачным маревом, то и дело растворяющимся во вьюгах и снежной мгле.
И все же люди, пережив кое-как одну тяжкую зиму, осмелели и не боялись пускаться в путь при необходимости – впрочем, рассчитывая время в дороге так, чтобы ближе к ночи всегда оказаться рядом с жилыми местами – деревенькой, хутором или же постоялым двором. Хоть Флоссопу и Эмме повезло вернуться Из-Под Холма живыми, невредимыми («Не считая легкого помешательства» – обычно замечали тут соседи вполголоса) и при немалом богатстве, никто не желал последовать их примеру. И даже опасливый дядюшка Госберт накануне праздников решился выбраться в ближайший городок за подарками для детей; а до того в дом была приглашена портниха из соседней деревни, которая сняла мерки со всех старших девочек – и даже с Эммелин.
-Благодаря Эмме мы стали богаты, дочери наши обзавелись приданым на зависть каждой, - рассуждала наедине с мужем тетушка Алинор. – Неужто будет правильным, чтобы девочка ходила в обносках? Ведь из приличного у нее только те самые волшебные сапожки. Все платья ей коротки и малы, как бы она их не перешивала. Ей самой до этого, видимо, дела нет, но мы-то должны думать, что скажут люди! Начнут болтать, что мы держим ее в черном теле, как служанку – оттого она молчалива, нелюдима и грустна. Нет-нет, пусть портниха сошьет ей красивое платье к празднику, а позже, без спешки, еще пару-тройку юбок и блуз.
Сама Эмме сердечно поблагодарила тетку за беспокойство, но глаза ее были все так же печальны, а голос – тих. Впрочем, ближе к праздничной ночи, когда и люди, и подданные лесного короля празднуют зимнее Солнцестояние, улыбка на ее лице стала появляться чаще: вместе с младшими детьми Госбертов она день-деньской придумывала всякие украшения к празднику, шила из обрезков лент и тканей яркие флажки и гирлянды, составляла из омелы, остролиста и сухоцветов букеты и венки, самые никудышные бусины и бисер превращались в нарядные подвески, а из дерева и коры она вырезала маленьким ножиком смешные фигурки зверей и птиц – раз от разу все тоньше и искуснее. За что бы Эммелин не бралась – из-под ее рук выходили совершенно чудесные поделки, как будто в ее пальцах теперь жило отдельное волшебство, умеющее из любого сора создавать красоту и уют.
-Это все ее служба господам Холма! – важно рассказывали кузины своим подругам, не верящим, будто все предпраздничное убранство дома Госбертов сделано из обычных мелочей, которых полно в каждом мало-мальски зажиточном жилище. – Она насмотрелась и набралась там такого, чего нам тут век не увидеть. Говорят же, что во дворце лесного короля впору ослепнуть от красоты – вот она и делает теперь все так, как там заведено. Конечно, ни у кого больше таких чудес в доме не увидеть!..
И тетушка Алинор, обычно сердившаяся на дочерей за болтовню, в конце концов согласилась, что всему причиной Холм и его обычаи, которые пришлось волей-неволей перенять племяннице.
-Сколько есть историй, как стихоплеты и певцы возвращались от лесных господ с даром, превозносившим их над прочими. Голоса у них становились сладкими, как мед, звонкими, как серебро, и люди, слушая их, плакали навзрыд от бесконечной печали или от счастья, - она вздохнула, припоминая что-то давнее. - Мой дед рассказывал, что как-то слышал такую песню, и после того не знал покоя – все иное казалось ему скучным и грубым, точно гусиный гогот!.. Ну а наша Эмме не поет и не сочиняет стихи, оттого получила другие умения, и ничуть не менее полезные. Никогда наш дом не был таким нарядным! Я и сама, признаться, иной раз чувствую, будто снова перенеслась в детство, когда пара блесток и нитка бус превращали комнату в сказочный дворец… Только теперь здесь все и взаправду такое красивое, что и тронуть страшно!..
А Эммелин, словно не зная усталости, целыми днями мастерила игрушки и безделушки, приводившие в восторг и детей, и взрослых – даже в самых мелких и простых ее поделках угадывалось что-то нездешнее и волшебное. Бывало, что глубоко за полночь под дверью ее комнатки виднелась полоска света, но тетушка Алинор никогда не ругала племянницу за лишний расход свечей – уж свечи теперь были по карману богачам Госбертам. Ну а с утра Эммелин всегда отправлялась помогать кухарке, ни словом не жалуясь на усталость и недосып, хоть под глазами у нее залегли заметные тени, а скулы заострились. Сколько ни уговаривала ее тетушка Алинор оставить эту привычку – «Ты вовсе не служанка, и теперь у нас достаточно денег, чтобы нанять Тилле помощницу!» - Эмме качала головой и говорила, что ей в радость быть при деле.
Вскоре даже самые младшие из Госбертов догадались, что Эмме попросту не дает себе ни минуты покоя, чтобы не думать о чем-то, безмерно ее печалившем. Но никто так и не решился спросить, о чем она тоскует, ведь в честном ответе наверняка бы упоминалось о недобром волшебстве Холма, а страх перед ним теперь был сильнее любопытства.
К зимнему празднику в тот год разбогатевшие Госберты готовились, как никогда ранее: на ужин были приглашены многие соседи, а также почтенное семейство, с которым им предстояло вскоре породниться – с Джослин в конце осени с превеликой радостью помолвился их старший сын, синеглазый серьезный юноша по имени Данли. Все в округе поговаривали, что свадьбу дочери Госберты справят вперед свадеб сыновей-близнецов.
И раньше Алинор славилась во всей округе своим гостеприимством, но теперь, когда к ним в дом нежданно-негаданно пришел достаток, она считала своим долгом собирать за столом как можно больше приятелей и соседей – чтобы никто не посчитал, будто колдовское золото испортило Госбертов или заставило их возгордиться.
С утра в доме царила предпраздничная суета: шумел огонь в кухонном очаге и во всех каминах, трещал жир на сковородах, пеклись пироги и хлебы, а близнецы Потрик и Ланс тайком внесли через черный ход пушистую, покрытую изморозью и снегом елку – чтобы ее не увидели раньше времени Кейти и Эллайт. Позже Эммелин вместе со старшими кузинами заворачивала и повязывала лентами подарки для детишек, и каждый сверток у нее выходил особенным и нарядным, словно предназначен был для настоящих принцев и принцесс – никак не меньше. Позже ей и только ей доверили украсить праздничное деревце прозрачными леденцами и полосатыми карамельными палочками, конфетами и золочеными орехами, ароматными гирляндами из сушеных южных апельсинов, ягод и палочек корицы. Ну а затем пришло время накрывать на стол, которому полагалось произвести незабываемое впечатление на гостей, и Эмме, вкусу которой тетушка Алинор доверяла безоговорочно, едва-едва успела после всех этих хлопот переодеться в новое платье к приходу гостей.
Одним из первых пришел сосед Флоссоп с детьми, и, с порога увидав среди прочих Эммелин, побелел от ужаса.
-Что с вами, сосед?! – вскричала Алинор, заметив неладное. – Куда вы так смотрите? – и она с подозрением уставилась на племянницу, которая в своем новом темно-красном платье, признаться, была так хороша, что встретив ее, и впрямь можно было замереть от восхищения.
Но, увы, выражение лица Джулльема Флоссопа нельзя было истолковать иначе, как страх, сравнимый разве что с тем, который люди испытывают перед лицом смерти. Его тут же усадили на диван в гостиной, подали воды, обмахнули полотенцем, и спустя некоторое время он все же собрался с силами, чтобы невнятно пробормотать: «Пустое, пустое… Померещилось…». Тут, к счастью, пришло время показывать детям елку, на которой уже сияли десятки зажженных свечей, и за их восторженным писком – «Подарки! Подарки!» - было уже не разобрать тоскливых вздохов соседа Флоссопа; да и новые гости, замерзшие, румяные, усыпанные с ног до головы снегом, появлялись на пороге одни за другими.
Но до самого конца праздничного ужина Джулльем избегал взгляда Эммелин и всячески старался не оказаться с ней рядом. «Должно быть, Эмме напоминает ему тех господ, что он встречал во времена службы у нечистой силы, - встревожено шепнула Алинор мужу при случае. – Оно и ясно: ты сам посмотри – она и на человека-то теперь не похожа!».
В самом деле, Эмме, и раньше отличавшаяся от местного люда смуглостью и темными кудрявыми волосами, становилась все красивее и красивее, как будто что-то тайное, опасное, но чарующее мало-помалу проступало сквозь прежние грубоватые, ничем не примечательные черты. Завистники могли бы сказать, что этому скуластому и глазастому лицу недостает мягкости и кротости, переносица слишком широка, темные брови чересчур густы, рот великоват, – но что значат мелкие придирки, если любой, кто хоть раз встретил взгляд этих карих оленьих глаз, уже не смог бы никогда их забыть? Подростки нередко хорошеют, превращаясь в прекрасных лебедей из гадких нескладных утят, но все же иначе, как действием волшебства, такое разительное преображение объяснить было никак нельзя.
Не только соседу Флоссопу становилось не по себе при виде Эммелин – прочие гости тоже время от времени поглядывали на нее с опаской, точно не одобряя столь избыточную нелюдскую красоту рядом с собой, и тетушке Алинор не раз приходилось бороться с соблазном, чтобы не услать племянницу под надуманным предлогом прочь, в комнатушку рядом с кухней. «Ну уж это будет вовсе несправедливо по отношению к бедной Эмме! – сердито выговаривала она самой себе, на правах доброй хозяйки отмечая каждый косой взгляд за столом. – Разве она виновата, что отмечена всеми этими недобрыми чудесами? Но, если разобраться, ей все это внимание тоже в тягость – ни разу за весь вечер не улыбнулась и едва ли что-то съела. Может, Эмме сама хотела бы уйти?.. Нет-нет, и не подумаю ее прогонять! Пусть шепчутся, пусть видят, пусть знают, что мы не отказываемся от родной крови – никуда не денутся, и не к такому привыкают. Все же чары не обезобразили бедняжку и не испортили ее нрав… Что поделать, если даже приятное глазу волшебство оказывается такими… пугающим, когда видишь его воочию перед собой!».
Но все же праздничный ужин получился замечательным: дети объелись сладостей и получили столько подарков, сколько никогда в жизни своей не видывали; на столе ни в чем не было недостатка, а дом Госбертов все, не сговариваясь, позже называли самым уютным, гостеприимным и нарядным во всей округе. Гости не прочь были задержаться хоть и до полуночи, но погода ближе к ночи вконец испортилась, словно напоминая, что самые длинные зимние ночи должны быть и самыми злыми. Возвращаться по домам ночью сквозь крепнущую метель всем показалось предприятием рискованным, - уж сосед Флоссоп мог об этом многое рассказать! – и потому гости, согревшись напоследок горячим вином, разошлись по домам чуть раньше, чем собирались.
Чем громче выл ветер, тем сильнее клонило ко сну Госбертов – что старших, что младших, - и вскоре все, кроме Эмме, вызвавшейся убирать со стола вместе с Тиллой, разошлись по своим комнатам.
Догорали свечи, дом, окутываемый снегом, постепенно погружался во тьму. Старая кухарка, весь праздничный вечер провозившаяся на кухне, посчитала, что уж теперь-то и для нее пришел черед отпраздновать Великую Ночь – и вскоре тоже похрапывала в кресле перед кухонным очагом, отставив в сторону опустевшую кружку. Тоскливый голос вьюги, доносящийся из дымоходов, нашептывал людям, чтобы те забирались под самые теплые свои одеяла и не высовывали оттуда нос до самого утра.
