Одной только Эмме в этом протяжном вое слышалось иное: «Иво когда-то говорил, что вместе с прочими ночными охотниками кружил над моим домом, когда жестокий король Людуэн насылал на наши деревни снежные бури, - думала она, рассеянно и медленно составляя стопку из тарелок. – Быть может, и сегодня он где-то здесь, совсем рядом? Все же нынешний праздник отмечают и в Холме – самое время для выезда двора. Но мне нельзя, нельзя звать его – я помню… Ах, если бы он сам подал мне знак!.. Жив ли он? Встретимся ли мы весной, как он обещал – или то была ложь, чтобы хоть как-то подсластить горечь прощания?». Все это время она только и думала, что о хромом принце, вынудившем ее дать тяжкое обещание: молчать, терпеливо ждать, не искать встреч.
Тихий шорох где-то под праздничным деревцем, свечи на котором давно уж догорели, заставил Эммелин оглянуться: ей показалось, что кошка, пробравшись в гостиную, играет с конфетами, уцелевшими после детских забав. По меньшей мере, Эммелин готова была поручиться, что видела в темноте, у самого пола, светящиеся зеленые глаза. Затем ей показалось, что средь еловых ветвей одна из крошечных догоревших свечей чудесным образом моргнула огоньком-искоркой напоследок – а за ней другая, третья… Или же перед глазами закружились светящиеся точки из-за усталости?
Ноги, обутые в волшебные сапожки, сами по себе сделали шаг вперед. «Подойди и посмотри!» - шепнул вкрадчиво кто-то на ухо.
И в самом деле, под елкой, окруженной теперь неярким мерцающим светом, лежала нарядная коробочка - обтянутая алым атласом, перевязанная серебряной ленточкой, усыпанная мелкими блестками!.. Сама Эмме совершенно точно не оставляла ее здесь, когда заворачивала подарки, но, быть может, ее принес кто-то из гостей?.. «Не может быть, чтобы дети не заметили подарок и не развернули его!» - подумала она, в глубине души с трепетом страха и восторга уже сознавая, что чудесный сверточек оставили здесь вовсе не гости Госбертов.
От радостного волнения сердце ее забилось быстрее и она, едва сдерживаясь, чтобы не схватить подарок так же жадно, как это делали недавно Кейти с Эллайтом, потянулась за коробочкой.
К подарку не прилагалось никакой записки, но под ленточку было заправлено блестящее шелком воронье перо с посеребренной остью, и Эмме, от счастья забыв обо всем, закружилась по гостиной, прижимая коробочку к груди и осыпая все вокруг себя сверкающей волшебной пылью, едва слышно звеневшей в воздухе. «Он помнит обо мне, ну, конечно же, он помнит!» - запело ее сердце.
Дрожащими руками она развязала ленточку и сняла крышку.
Внутри лежали искусно сработанные шпоры – не железные, разумеется, а костяные, изысканно украшенные черненым серебром, с тонкими ремешками и сверкающими пряжками.
Эмме, нахмурившись, повертела их в руках, но затем, повинуясь неясному томительному порыву, все же надела их поверх волшебных сапожек – казалось, шпоры были сработаны именно для них.
-Но зачем?.. – спросила она у самой себя, пытаясь разгадать, что же хотел сказать Иво этим странным подарком. В шпорах, разумеется, было заключено свое собственное волшебство – оно сделало шаг Эмме более быстрым и легким, ударило в голову, как будто принуждая куда-то идти, бежать, искать!.. Взгляд Эмме заметался по гостиной – и тут же остановился: огни, окружавшие праздничное дерево, отражались в оконном стекле, да так ярко, словно отражение было более настоящим, чем сама елка в гостиной. Или же светящиеся подрагивающие искры не отражались, а жили своей жизнью там, за окном?..
«Но Иво говорил, чтобы я никогда не смотрела в окно по ночам, когда разыгрывается непогода, - подумала она неуверенно, не замечая, что ноги ее опять без спросу сделали очередной шаг вперед. – Там может проноситься по небу королевская охота, а мне нельзя ее видеть. Или… Или то было раньше, когда я не была в милости у короля Людуэна? А эти шпоры… Значит ли это, что Иво все-таки решился и приглашает меня на встречу? Он ни за что бы не подверг меня опасности, и, стало быть, сегодня я наконец-то смогу взглянуть на зимний выезд королевского двора! О, как же мне хотелось в прошлом году хотя бы краем глаза подсмотреть, как мчатся прекрасные всадники сквозь снежную бурю! Но сегодня все еще чудеснее - сегодня я буду среди них, как равная; буду вместе с Иво!» - и она, отбросив всякие сомнения, прислонилась пылающим лбом к стеклу, покрытому узорчатыми ледяными нитями.
Там, в мертвенном зеленовато-радужном сиянии, заполнившем ночное небо, светились сквозь снежную пелену огненные злые глаза волшебных лошадей.
…Кружатся листья, кони летят,
Волосы ветром относит назад,
Огненны очи, лица бледны,
Призрачной скачки неистов пыл,
Кто нас увидел, навек пропал:
Он позабудет, о чем мечтал,
Все позабудет, чем прежде жил.
Скачут и кличут во тьме ночей,
И нет страшней и прекрасней чар;
Кайлте пылает, словно пожар,
И Ниав громко зовет: Скорей!
У. Йейтс, «Воинство сидов»
Напрасно думала Эмме, что Холму и его обитателям больше не испугать и не смутить ее разум: зимний облик королевского двора был совсем иным, чем то, что ей приходилось видеть ранее. Сквозь ночь и метель проступали оскалы мертвенно светящихся синью и зеленью черепов, голодные и злые огоньки мерцали в пустых глазницах. Какие-то из мертвых голов были схожи с людскими, другие – с птичьими, третьи казались вовсе звероподобными. Чем дольше Эмме вглядывалась – тем больше все признаки родов и видов смешивались, превращаясь во что-то воистину чудовищное - как будто нынешней долгой ночью пришло время каждому показать свое истинное нутро. Были ли то маски или же Зимняя Охота меняла облик придворных?.. Что-то вроде сожаления кольнуло сердце: ей вдруг захотелось никогда не знать, что жители Холма могут казаться не только прекраснейшими созданиями подлунного мира, но и посланниками самой смерти.
Всадники ожидали ее неподвижно, и только у их ног глухо и беспокойно рычали гончие псы, которым хотелось сорваться в бешеный бег.
«Я должна сейчас испытывать страх, от которого сердце перестает биться, а руки и ноги слабеют, - подумала Эмме. – Отчего же я иду вперед, улыбаясь и ожидая чего-то чудесного? Нет ли здесь морока, волшебного обмана?..». Но тут же ей показалось, что она узнает среди масок-черепов Иво – его зеленые глаза, его взлохмаченные волосы, - и тут же ей стало стыдно за свои страхи и сомнения. «Вот же он! Подзывает меня к себе, машет рукой! – она задохнулась от восторга и предвкушения. – Если я малодушно сбегу, то все будут снова насмехаться над ним и обсуждать, что за невоспитанная трусливая невеста досталась младшему принцу! Он, должно быть, и так едва смог уговорить остальных, чтобы меня допустили в круг охотников. Нет, я приму его приглашение, чего бы мне это ни стоило!». И она побежала вперед, не замечая ни снега, секущего ее лицо, ни рычания гончих, рвавших клыками ее плащ и подол платья.
Взобравшись на лошадь позади жениха, она обняла его так крепко, словно хотела этим безмолвным жестом рассказать обо всех днях и ночах, исполненных тоски. Он, чуть помедлив, в ответ сжал ее мгновенно заледеневшие пальцы, но так и не обернулся – уже печально и пронзительно трубили охотничьи рога, выли псы, лошади били копытами, взметая вокруг себя снег; Охоте пора было отправляться в путь.
Дом Госбертов исчез в снежном вихре, порожденном мрачным зимним волшебством Холма, а когда Эмме осмелилась открыть глаза, всадники уже мчались вперед, стремительно возносясь над крышами крестьянских жилищ, над вершинами деревьев, едва различимых во тьме. Вновь подал голос страх - как будто боль, притупленная лекарствами, напомнила о себе внезапным уколом: но зачем, почему она покинула свое теплое и безопасное убежище самой страшной зимней ночью? Ведь ей не раз говорили, что человеку не под силу участвовать в королевском охотничьем выезде – и ничуть не солгали. Одежда Эмме сразу же покрылась ледяной коркой и стала жесткой, как дерево – нечего было и думать, будто жалкий человеческий наряд убережет от пронизывающего ветра, от снежной бури, от трескучего мороза, которые следовали по пятам за Зимней Охотой, как почетная свита. Сила и жестокость зимней стихии умножались десятикратно, питаясь бешеным темным волшебством, исходящим от всадников, рядом с которыми, казалось, не могло выжить ни одно существо из плоти и крови. Не потому ли сами охотники сегодняшней ночью были так мертвенно-страшны и походили на посмертные останки самих себя?
Руки Эммелин обожгло холодом, она понимала, что еще чуть-чуть – и они перестанут ее слушаться. «Как только я отпущу Иво, то тут же упаду, - сказала она себе, превозмогая боль и подступающую панику. – Я слишком слаба, я слишком человек, чтобы выдержать это! Но… он ведь верил, что я справлюсь? Иначе ни за что не взял бы с собой! Разве я могу… разве я имею право ослабеть? Если я погибну, то он будет вечно винить себя в этой ошибке… Я не стану, не стану укором его совести, еще одним камнем на его душе!» - и Эмме, сцепив зубы, продолжала цепляться окоченевшими, промерзшими насквозь пальцами, пока они не начали гореть огнем. Ничего вокруг себя, кроме тьмы и сполохов перед воспаленными глазами она не видела, но какое-то чутье подсказывало, что они сейчас высоко в небе, едва ли не среди тех облаков, что осыпаются снегом на людской мир.
«Я все равно упаду – не сейчас, так через один удар сердца… Через два… три удара! – мелькали спутанные мысли. – Так почему бы не смириться со своей судьбой? Зачем терпеть эту боль мгновением дольше?!». Но упрямство, гордость и страх не оправдать доверие Иво оказались сильнее страха смерти, сильнее боли во всем теле, и Эммелин держалась, не чувствуя рук, ненавидя свое слабое людское тело, проклиная себя за малодушие. Когда боль стала действительно нестерпимой – она начала кричать, но беззвучно и коротко, пряча лицо, чтобы никто не заметил ее отчаяния. Перед глазами все вспыхнуло, затем потемнело, как будто сами глаза промерзли до дна глазниц и раскрошились, точно хрупкий черный лед: ни одна ночь не может быть такой темной, как та, что навечно подарена слепотой.
А затем разом ослепшая и оглохшая Эмме стала мало-помалу слышать – тоскливый вой охотничьих псов, конское фырканье, напевно окликающих друг друга всадников впереди, - и увидела слабое свечение перед собой: зеленоватое, мертвое; такое же, как шло от масок-черепов.
Она сморгнула, сгоняя с ресниц замерзшие слезы, и мало-помалу пятна света обрели ясность и четкость: то была костлявая рука скелета – фаланги пальцев, пястные кости, - ее собственная рука, которую она поднесла к лицу, незаметно для самой себя отпустив Иво.
«Я… я становлюсь такой же, как и они, - потрясенно подумала Эмме, осторожно шевеля пальцами-косточками. – И вправду – боль уходит. Или я к ней привыкла и приняла ее, как должное? Держаться теперь куда легче – конь как будто замедлил бег или идет более плавно, мягко – я больше не боюсь упасть, даже отпустив Иво…».
Она наконец-то смогла осмотреться, и оказалось, что вокруг вовсе не сплошная ночная тьма: охотники опередили снежную бурю; теперь над ними простиралось чистое звездное небо, а внизу, в лунном свете, серебрились бескрайние снежные просторы. Еще мгновение – и небо начало изменять свой цвет, словно перенимая от Зимней Охоты ее мертвенное зеленоватое свечение: на горизонте разгоралось, переливалось волнами северное сияние. Эммелин раньше лишь слышала о нем – кто-то из стариков говорил, что в самые холодные зимы небеса порой светились изнутри зеленью, и это предвещало дурные времена, когда не всякому было суждено пережить морозы.
Набравшись смелости, Эмме выглянула из-за плеча своего спутника, чтобы понять, куда же направляются всадники. Но края, над которыми они летели, были ей вовсе незнакомы. В неестественном мертвенном свете все плыло и кружилось перед ее глазами. Поначалу ей увиделись впереди черные остовы полуразрушенных замковых башен, которых никогда не бывало в известных ей пределах. Но стоило Эммелин сморгнуть и потрясти головой, чтобы рассмотреть их получше, как вместо башен ее глазам предстали мрачные еловые леса на белоснежных склонах гор, крутые скалистые обрывы, резкие тени, отброшенные скалами.
«Нет, нет, мне не могли привидеться эти зубчатые стены!» - Эмме зажмурилась до рези в глазах – и сквозь подступившие слезы вновь различила древние руины. Ей вспомнилось, как она размышляла над тем, где прячутся от глаз людских владения короля Людуэна – не столько в глубинах земли, сколько за невидимыми преградами, разделяющими миры. Быть может, в самую долгую ночь границы истончаются настолько, что можно увидеть два мира одновременно?
Чтобы проверить свою догадку, она оглянулась, ища взглядом хоть что-то, указывающее: в той стороне остались ее тихие родные края, где среди лесов и полей ютились крестьянские деревушки. Но позади был только непроглядный вал снежной бури, медленно и неумолимо следующий за Зимней Охотой. А над белой стеной выступала исполинская черная башня-гора, густо усеянная искорками-огоньками – она была так высока, что ее вершина терялась в звездном небе, и, казалось, во всем мире не найти места, откуда она не была бы видна.
«Так вот он – дворец короля Людуэна! - потрясенно поняла Эмме, не в силах отвести взгляда от чудовищной громады. – Должно быть, сегодня там будут пировать до самого утра – оттого Холм светится изнутри тысячами окон! Не все желают быть сегодня охотниками… или не все могут ими быть?».
Сделав усилие над собой, она отвернулась, и с неожиданной для себя печалью проводила взглядом разрушенные башни на пологих горных склонах: отчего эти дворцы были заброшены и превратились в руины? Не принадлежали ли они той самой многочисленной королевской родне, которую некогда истребил безумный Людуэн? Может, именно туда направлялась Зимняя Охота, чтобы воздать скорбные почести ушедшим в небытие сородичам?
Но всадники лишь вихрем промчались у подножия гор, спустившись почти к самой земле – копыта лошадей задевали вершины елей, - и устремились к далекой искре теплого света, мерцавшей за черными полосами равнинных лиственных лесов.
«Город!» – с изумлением поняла Эммелин, когда искра раздробилась на сотни огоньков: нынешней праздничной ночью горожане, в отличие от своих деревенских собратьев, веселились в полуночный час, танцуя у костров на площадях, пируя в тавернах и собственных домах. Многие этой ночью вышли на улицы, чтобы полюбоваться на северное сияние, которого в этих краях давно не бывало. Ярко светили уличные фонари, подъездные аллеи богатых домов, во многих из которых нынче давали балы, были украшены десятками факелов – в городе праздник ощущался ярко и полно. Зимняя Охота, незримая и притихшая, проносилась над площадями, и Эмме показалось, что хоть жителям Холма и любопытны человеческие обычаи, но все же большие скопления людей им не по нраву: и то верно – разве украдешь себе слугу в такой толчее?
«Быть может, это то место, где я появилась на свет?» - вдруг подумалось ей. Она почти ничего не знала об этом – мир больших городов был так далек от деревни, где жили Госберты! Эммелин не могла припомнить, слышала ли хоть раз какое-то название – город из рассказов кухарки Тиллы всегда оставался безымянным и безликим, еще более непонятным и чужим, чем Холм.
Тихий шорох где-то под праздничным деревцем, свечи на котором давно уж догорели, заставил Эммелин оглянуться: ей показалось, что кошка, пробравшись в гостиную, играет с конфетами, уцелевшими после детских забав. По меньшей мере, Эммелин готова была поручиться, что видела в темноте, у самого пола, светящиеся зеленые глаза. Затем ей показалось, что средь еловых ветвей одна из крошечных догоревших свечей чудесным образом моргнула огоньком-искоркой напоследок – а за ней другая, третья… Или же перед глазами закружились светящиеся точки из-за усталости?
Ноги, обутые в волшебные сапожки, сами по себе сделали шаг вперед. «Подойди и посмотри!» - шепнул вкрадчиво кто-то на ухо.
И в самом деле, под елкой, окруженной теперь неярким мерцающим светом, лежала нарядная коробочка - обтянутая алым атласом, перевязанная серебряной ленточкой, усыпанная мелкими блестками!.. Сама Эмме совершенно точно не оставляла ее здесь, когда заворачивала подарки, но, быть может, ее принес кто-то из гостей?.. «Не может быть, чтобы дети не заметили подарок и не развернули его!» - подумала она, в глубине души с трепетом страха и восторга уже сознавая, что чудесный сверточек оставили здесь вовсе не гости Госбертов.
От радостного волнения сердце ее забилось быстрее и она, едва сдерживаясь, чтобы не схватить подарок так же жадно, как это делали недавно Кейти с Эллайтом, потянулась за коробочкой.
К подарку не прилагалось никакой записки, но под ленточку было заправлено блестящее шелком воронье перо с посеребренной остью, и Эмме, от счастья забыв обо всем, закружилась по гостиной, прижимая коробочку к груди и осыпая все вокруг себя сверкающей волшебной пылью, едва слышно звеневшей в воздухе. «Он помнит обо мне, ну, конечно же, он помнит!» - запело ее сердце.
Дрожащими руками она развязала ленточку и сняла крышку.
Внутри лежали искусно сработанные шпоры – не железные, разумеется, а костяные, изысканно украшенные черненым серебром, с тонкими ремешками и сверкающими пряжками.
Эмме, нахмурившись, повертела их в руках, но затем, повинуясь неясному томительному порыву, все же надела их поверх волшебных сапожек – казалось, шпоры были сработаны именно для них.
-Но зачем?.. – спросила она у самой себя, пытаясь разгадать, что же хотел сказать Иво этим странным подарком. В шпорах, разумеется, было заключено свое собственное волшебство – оно сделало шаг Эмме более быстрым и легким, ударило в голову, как будто принуждая куда-то идти, бежать, искать!.. Взгляд Эмме заметался по гостиной – и тут же остановился: огни, окружавшие праздничное дерево, отражались в оконном стекле, да так ярко, словно отражение было более настоящим, чем сама елка в гостиной. Или же светящиеся подрагивающие искры не отражались, а жили своей жизнью там, за окном?..
«Но Иво говорил, чтобы я никогда не смотрела в окно по ночам, когда разыгрывается непогода, - подумала она неуверенно, не замечая, что ноги ее опять без спросу сделали очередной шаг вперед. – Там может проноситься по небу королевская охота, а мне нельзя ее видеть. Или… Или то было раньше, когда я не была в милости у короля Людуэна? А эти шпоры… Значит ли это, что Иво все-таки решился и приглашает меня на встречу? Он ни за что бы не подверг меня опасности, и, стало быть, сегодня я наконец-то смогу взглянуть на зимний выезд королевского двора! О, как же мне хотелось в прошлом году хотя бы краем глаза подсмотреть, как мчатся прекрасные всадники сквозь снежную бурю! Но сегодня все еще чудеснее - сегодня я буду среди них, как равная; буду вместе с Иво!» - и она, отбросив всякие сомнения, прислонилась пылающим лбом к стеклу, покрытому узорчатыми ледяными нитями.
Там, в мертвенном зеленовато-радужном сиянии, заполнившем ночное небо, светились сквозь снежную пелену огненные злые глаза волшебных лошадей.
Глава 40
…Кружатся листья, кони летят,
Волосы ветром относит назад,
Огненны очи, лица бледны,
Призрачной скачки неистов пыл,
Кто нас увидел, навек пропал:
Он позабудет, о чем мечтал,
Все позабудет, чем прежде жил.
Скачут и кличут во тьме ночей,
И нет страшней и прекрасней чар;
Кайлте пылает, словно пожар,
И Ниав громко зовет: Скорей!
У. Йейтс, «Воинство сидов»
Напрасно думала Эмме, что Холму и его обитателям больше не испугать и не смутить ее разум: зимний облик королевского двора был совсем иным, чем то, что ей приходилось видеть ранее. Сквозь ночь и метель проступали оскалы мертвенно светящихся синью и зеленью черепов, голодные и злые огоньки мерцали в пустых глазницах. Какие-то из мертвых голов были схожи с людскими, другие – с птичьими, третьи казались вовсе звероподобными. Чем дольше Эмме вглядывалась – тем больше все признаки родов и видов смешивались, превращаясь во что-то воистину чудовищное - как будто нынешней долгой ночью пришло время каждому показать свое истинное нутро. Были ли то маски или же Зимняя Охота меняла облик придворных?.. Что-то вроде сожаления кольнуло сердце: ей вдруг захотелось никогда не знать, что жители Холма могут казаться не только прекраснейшими созданиями подлунного мира, но и посланниками самой смерти.
Всадники ожидали ее неподвижно, и только у их ног глухо и беспокойно рычали гончие псы, которым хотелось сорваться в бешеный бег.
«Я должна сейчас испытывать страх, от которого сердце перестает биться, а руки и ноги слабеют, - подумала Эмме. – Отчего же я иду вперед, улыбаясь и ожидая чего-то чудесного? Нет ли здесь морока, волшебного обмана?..». Но тут же ей показалось, что она узнает среди масок-черепов Иво – его зеленые глаза, его взлохмаченные волосы, - и тут же ей стало стыдно за свои страхи и сомнения. «Вот же он! Подзывает меня к себе, машет рукой! – она задохнулась от восторга и предвкушения. – Если я малодушно сбегу, то все будут снова насмехаться над ним и обсуждать, что за невоспитанная трусливая невеста досталась младшему принцу! Он, должно быть, и так едва смог уговорить остальных, чтобы меня допустили в круг охотников. Нет, я приму его приглашение, чего бы мне это ни стоило!». И она побежала вперед, не замечая ни снега, секущего ее лицо, ни рычания гончих, рвавших клыками ее плащ и подол платья.
Взобравшись на лошадь позади жениха, она обняла его так крепко, словно хотела этим безмолвным жестом рассказать обо всех днях и ночах, исполненных тоски. Он, чуть помедлив, в ответ сжал ее мгновенно заледеневшие пальцы, но так и не обернулся – уже печально и пронзительно трубили охотничьи рога, выли псы, лошади били копытами, взметая вокруг себя снег; Охоте пора было отправляться в путь.
Дом Госбертов исчез в снежном вихре, порожденном мрачным зимним волшебством Холма, а когда Эмме осмелилась открыть глаза, всадники уже мчались вперед, стремительно возносясь над крышами крестьянских жилищ, над вершинами деревьев, едва различимых во тьме. Вновь подал голос страх - как будто боль, притупленная лекарствами, напомнила о себе внезапным уколом: но зачем, почему она покинула свое теплое и безопасное убежище самой страшной зимней ночью? Ведь ей не раз говорили, что человеку не под силу участвовать в королевском охотничьем выезде – и ничуть не солгали. Одежда Эмме сразу же покрылась ледяной коркой и стала жесткой, как дерево – нечего было и думать, будто жалкий человеческий наряд убережет от пронизывающего ветра, от снежной бури, от трескучего мороза, которые следовали по пятам за Зимней Охотой, как почетная свита. Сила и жестокость зимней стихии умножались десятикратно, питаясь бешеным темным волшебством, исходящим от всадников, рядом с которыми, казалось, не могло выжить ни одно существо из плоти и крови. Не потому ли сами охотники сегодняшней ночью были так мертвенно-страшны и походили на посмертные останки самих себя?
Руки Эммелин обожгло холодом, она понимала, что еще чуть-чуть – и они перестанут ее слушаться. «Как только я отпущу Иво, то тут же упаду, - сказала она себе, превозмогая боль и подступающую панику. – Я слишком слаба, я слишком человек, чтобы выдержать это! Но… он ведь верил, что я справлюсь? Иначе ни за что не взял бы с собой! Разве я могу… разве я имею право ослабеть? Если я погибну, то он будет вечно винить себя в этой ошибке… Я не стану, не стану укором его совести, еще одним камнем на его душе!» - и Эмме, сцепив зубы, продолжала цепляться окоченевшими, промерзшими насквозь пальцами, пока они не начали гореть огнем. Ничего вокруг себя, кроме тьмы и сполохов перед воспаленными глазами она не видела, но какое-то чутье подсказывало, что они сейчас высоко в небе, едва ли не среди тех облаков, что осыпаются снегом на людской мир.
«Я все равно упаду – не сейчас, так через один удар сердца… Через два… три удара! – мелькали спутанные мысли. – Так почему бы не смириться со своей судьбой? Зачем терпеть эту боль мгновением дольше?!». Но упрямство, гордость и страх не оправдать доверие Иво оказались сильнее страха смерти, сильнее боли во всем теле, и Эммелин держалась, не чувствуя рук, ненавидя свое слабое людское тело, проклиная себя за малодушие. Когда боль стала действительно нестерпимой – она начала кричать, но беззвучно и коротко, пряча лицо, чтобы никто не заметил ее отчаяния. Перед глазами все вспыхнуло, затем потемнело, как будто сами глаза промерзли до дна глазниц и раскрошились, точно хрупкий черный лед: ни одна ночь не может быть такой темной, как та, что навечно подарена слепотой.
А затем разом ослепшая и оглохшая Эмме стала мало-помалу слышать – тоскливый вой охотничьих псов, конское фырканье, напевно окликающих друг друга всадников впереди, - и увидела слабое свечение перед собой: зеленоватое, мертвое; такое же, как шло от масок-черепов.
Она сморгнула, сгоняя с ресниц замерзшие слезы, и мало-помалу пятна света обрели ясность и четкость: то была костлявая рука скелета – фаланги пальцев, пястные кости, - ее собственная рука, которую она поднесла к лицу, незаметно для самой себя отпустив Иво.
«Я… я становлюсь такой же, как и они, - потрясенно подумала Эмме, осторожно шевеля пальцами-косточками. – И вправду – боль уходит. Или я к ней привыкла и приняла ее, как должное? Держаться теперь куда легче – конь как будто замедлил бег или идет более плавно, мягко – я больше не боюсь упасть, даже отпустив Иво…».
Она наконец-то смогла осмотреться, и оказалось, что вокруг вовсе не сплошная ночная тьма: охотники опередили снежную бурю; теперь над ними простиралось чистое звездное небо, а внизу, в лунном свете, серебрились бескрайние снежные просторы. Еще мгновение – и небо начало изменять свой цвет, словно перенимая от Зимней Охоты ее мертвенное зеленоватое свечение: на горизонте разгоралось, переливалось волнами северное сияние. Эммелин раньше лишь слышала о нем – кто-то из стариков говорил, что в самые холодные зимы небеса порой светились изнутри зеленью, и это предвещало дурные времена, когда не всякому было суждено пережить морозы.
Набравшись смелости, Эмме выглянула из-за плеча своего спутника, чтобы понять, куда же направляются всадники. Но края, над которыми они летели, были ей вовсе незнакомы. В неестественном мертвенном свете все плыло и кружилось перед ее глазами. Поначалу ей увиделись впереди черные остовы полуразрушенных замковых башен, которых никогда не бывало в известных ей пределах. Но стоило Эммелин сморгнуть и потрясти головой, чтобы рассмотреть их получше, как вместо башен ее глазам предстали мрачные еловые леса на белоснежных склонах гор, крутые скалистые обрывы, резкие тени, отброшенные скалами.
«Нет, нет, мне не могли привидеться эти зубчатые стены!» - Эмме зажмурилась до рези в глазах – и сквозь подступившие слезы вновь различила древние руины. Ей вспомнилось, как она размышляла над тем, где прячутся от глаз людских владения короля Людуэна – не столько в глубинах земли, сколько за невидимыми преградами, разделяющими миры. Быть может, в самую долгую ночь границы истончаются настолько, что можно увидеть два мира одновременно?
Чтобы проверить свою догадку, она оглянулась, ища взглядом хоть что-то, указывающее: в той стороне остались ее тихие родные края, где среди лесов и полей ютились крестьянские деревушки. Но позади был только непроглядный вал снежной бури, медленно и неумолимо следующий за Зимней Охотой. А над белой стеной выступала исполинская черная башня-гора, густо усеянная искорками-огоньками – она была так высока, что ее вершина терялась в звездном небе, и, казалось, во всем мире не найти места, откуда она не была бы видна.
«Так вот он – дворец короля Людуэна! - потрясенно поняла Эмме, не в силах отвести взгляда от чудовищной громады. – Должно быть, сегодня там будут пировать до самого утра – оттого Холм светится изнутри тысячами окон! Не все желают быть сегодня охотниками… или не все могут ими быть?».
Сделав усилие над собой, она отвернулась, и с неожиданной для себя печалью проводила взглядом разрушенные башни на пологих горных склонах: отчего эти дворцы были заброшены и превратились в руины? Не принадлежали ли они той самой многочисленной королевской родне, которую некогда истребил безумный Людуэн? Может, именно туда направлялась Зимняя Охота, чтобы воздать скорбные почести ушедшим в небытие сородичам?
Но всадники лишь вихрем промчались у подножия гор, спустившись почти к самой земле – копыта лошадей задевали вершины елей, - и устремились к далекой искре теплого света, мерцавшей за черными полосами равнинных лиственных лесов.
«Город!» – с изумлением поняла Эммелин, когда искра раздробилась на сотни огоньков: нынешней праздничной ночью горожане, в отличие от своих деревенских собратьев, веселились в полуночный час, танцуя у костров на площадях, пируя в тавернах и собственных домах. Многие этой ночью вышли на улицы, чтобы полюбоваться на северное сияние, которого в этих краях давно не бывало. Ярко светили уличные фонари, подъездные аллеи богатых домов, во многих из которых нынче давали балы, были украшены десятками факелов – в городе праздник ощущался ярко и полно. Зимняя Охота, незримая и притихшая, проносилась над площадями, и Эмме показалось, что хоть жителям Холма и любопытны человеческие обычаи, но все же большие скопления людей им не по нраву: и то верно – разве украдешь себе слугу в такой толчее?
«Быть может, это то место, где я появилась на свет?» - вдруг подумалось ей. Она почти ничего не знала об этом – мир больших городов был так далек от деревни, где жили Госберты! Эммелин не могла припомнить, слышала ли хоть раз какое-то название – город из рассказов кухарки Тиллы всегда оставался безымянным и безликим, еще более непонятным и чужим, чем Холм.
