«Это единственное во всей обители место, которое не охвачено камерами слежения... Здесь можно говорить обо всём, не боясь ничьих ушей... и делать всё, не боясь ничьих глаз...»
Антоний всё вспомнил... а, вспомнив, с ужасом перекрестился. Он преклонил колени и судорожно стал взывать к Господу, умоляя защитить от напасти. Он вспоминал липкий взгляд отца Никона, пленяющий волю, и умолял Господа, чтобы все признания о его любовной связи с отцом Александром оказалось ложью, иначе... тот, кого он считал святым монахом – и тот низко пал... Ничего святого в этом мире больше нет...
Ему надо быстрее найти брата Александра, найти, убедиться, что всё сказанное о нём – это ложь, чтобы подтвердилось то, что он почувствовал: глазами настоятеля святой обители Архистратига Михаила на него смотрел бес.
Но, если отец Никон солгал, почему он не боится, что Антоний при встрече с Александром узнает, что всё это неправда? Но если... это – правда? Что будет делать он, Антоний, если это – правда?!
Он ещё раз в молитве припал к ногам Божьим и, больше не теряя молитвенного духа, направился к храму, где, скорее всего, его уже ждала девушка.
Увидев его, она вскочила со скамейки у негромко журчащего фонтана, на которую присела, очевидно, устав ждать. Капеллан поприветствовал её и пригласил пройтись с ним по дорожкам сада. После сказанного Никоном, он не мог общаться с ней внутри храма.
Девушке было неуютно: она робко поглядывала на него и даже вздрогнула, когда он начал с ней говорить. Да и сам Антоний сильно смущался, когда пытался смотреть на себя её глазами: зрелый мужчина, воин с мёртвым лицом и безжизненными, выжженными от виденного людского горя глазами, унылая грубая монашеская ряса, которая скрывала его отточенную физическими упражнениями до совершенства фигуру и делала её бесформенной.
Да ещё этот шрам... Антоний прикрывал лицо капюшоном и старался держаться к Ольге правым боком, чтобы девчушка не залипала с открытым ртом во время разговора, уставившись на его уродство широко открытыми глазами.
Он расспросил её о том, как она выполняет то духовное задание, которое он ей дал, и, к своему удивлению обнаружил, что она его действительно выполнила. Девочка отчиталась, что прочла положенное количество раз «Господи помилуй», и подумала, за что ей стыдно перед Богом. Говорила она на своём невозможном для человеческого слуха диалекте, но Антоний уловил главное.
Оказывается, от Максима она узнала, что внутри у человека есть образ Божий, и это отличает его от животного, и поэтому жить, как животное – не пристало человеку. Ольга осознала, что поступала хуже, чем животные, даже среди которых, как сказал Максим, бывают однолюбы. И ей перед Богом стыдно за какие-то «перепихи». Антоний поинтересовался, что это такое и сколько ей лет, и когда узнал, что четырнадцать, его сердце наполнилось скорбью и гневом.
Капеллан спросил о её семье. Оказалось, что родителей у Ольги нет. Мать, потратив последние средства на ЭКО, зачала её, «када ужо старушенцию была», и, как часто, увы, это бывает, не избежала сразу за этим рака головного мозга. Но все деньги были потрачены на ЭКО, на исцеляющую вакцину средств не было. Болезнь сожгла её быстро, и Оля осталась с дядей, которому не было до девочки никакого дела. И он её бил. Поэтому побеги из дома и ночные тусовки стали для неё обычным делом, и дальше бы она так и жила... если бы не Максим.
Капеллан внутри себя порадовался за послушника, отметив, что даже раненый он помнил о главном: о спасении душ человеческих, и за своё небольшое пребывание в лагере туристов так много успел сделать.
— Дорогое чадо Божье Ольга, — задумчиво обратился к ней Антоний. — Надо серьёзно подумать о твоём будущем. Обитель наша мужская, и девушке не пристало пребывать тут долго. Да и что ты изменишь в своей жизни, если останешься жить тут в гостинице? Нет. Надо возвращаться домой и решать ситуацию, как жить дома.
Услышав это, Ольга с расстройства раскрыла рот и уставилась перед собой наполненными слезами глазами.
— Но... но мой дядька... Он... он прибьёт миня!
— Не переживай за него. Я не оставлю тебя, поеду с тобой и поговорю с ним.
— Вы чё?! — испугалась девочка. — Нинада! Чё я скажу ему? Яжо не магу ему сказать, што вы – капилан! Тады я ему скажу, што вы – мой папик!
Антоний сдвинул брови, и девушка чуть не лишилась дыхания от страха, глядя в его сделавшееся страшным лицо.
— Никаких «папиков», — сдерживая ярость, проговорил он. — С твоим дядей будет говорить капеллан патриотической армии.
— О-о-ой-й, — в ужасе зажмурилась девочка, представив себе эту картину. — Прибьёт... патом точно прибьёт... Он жа спросит, аткуда вы фсё знаите... Он же спросит, куда ты моталася?
— Его же не интересовало, где и с кем ты была по ночам, а то, что ты приехала на Северный остров к святым капелланам за духовным советом, его сразу разволнует?
Девочка всхлипнула и, часто моргая, опустошёнными глазами смотрела на него. Антоний указал на башню с курантами, которая служила входом в обитель.
— Собирайся. Завтра после обеда выезжаем. Встречаемся здесь, на КПП.
Девушка, беспомощно вытаращившись на него, как деревянная, развернулась и мелкими быстрыми шажками пошла к гостинице.
Антоний вернулся в келью и тут же обнаружил на большом экране настенного коммуникатора новые сообщения. Касанием пальцев он раскрыл каждое из них. Первым было благословлённое владыкой ходатайство настоятеля Никона на его поездку с духовной дочерью Ольгой к месту её жительства, другим – приказ настоятеля на получение оружия в Арсенале.
Антоний удивился, но тут же направился в Арсенал, где ему выдали пистолет и четыре стандартных обоймы к нему, затем посетил склад, где получил специально разработанную мирянскую одежду для спецзаданий – верховик с отделами скрытого ношения оружия и боеприпасов. После вернулся в келью.
Оставалось ещё время. В молитвенном размышлении он почувствовал горячее желание попрощаться перед поездкой со своими послушниками, чтобы уведомить их. Но сегодня послушники исполняли послушание молчания. К счастью, завтрашний день – воскресный, а значит, есть возможность после службы на трапезе ещё хоть немного пообщаться с ними. Сколько уйдет времени на поиски Александра, он не знал, поэтому набросал послушникам заданий на ближайшие две недели и, подумав, перепоручил контроль за их исполнением капеллану Тавриону. После благодатной ситуации на Арене Антоний подумал, что Таврион, в случае его задержки, не оставит своей заботой их.
На трапезе после божественной литургии, Антоний наблюдал, как его послушники с упоением общаются друг с другом. Сегодня, наконец, с ними был их брат Фостирий. Антонию, как наставнику, нравилось, что, несмотря на то, что у каждого в душе накопилось много всего, послушники друг друга не перебивали, а внимательно выслушивали, словно содержание души другого для них представляло не меньшую ценность, чем их собственное.
Фостирий, затаив дыхание, слушал про приключения Павла и Тита на Арене, глубоко дышал во время эпизода с эвакуацией раненого, расстроено кусал губы во время рассказа о неравной схватке и пленении. Когда Павел и Тит закончили рассказ и стали расспрашивать Фостирия о времени, проведённом взаперти, тот с неохотой отвечал на их вопросы. Потом как-то странно глянув на Антония, вдруг в полголоса проговорил:
— Погодите, братья... Наставник... он хочет нам что-то важное сообщить.
Все повернулись и посмотрели на Антония. Тот удивился чувствительности молодого брата и замешкался, не зная с чего начать и как обо всём этом уведомить. Наконец, он, с трудом подбирая слова, заговорил:
— Братья... мне придётся отлучиться из обители. Ненадолго. Причина моей поездки – одно богоугодное дело. Но эта поездка поможет мне решить и другой вопрос. — Он поднял глаза на Фостирия. — Тот вопрос, о котором ты спрашивал у меня, брат Фостирий.
Послушник побледнел и прошептал:
— Господи, Боже мой... не надо... Не надо этого делать, дорогой Наставник...
Братья переглянулись, не понимая, а Антоний озадаченно спросил:
— Но почему, брат Фостирий?
Тот взглядом провалился внутрь себя и каким-то не своим голосом проговорил:
— Отец Антоний... на третий день моего затвора я молился и заснул, и видел страшный сон. Я видел тебя, Наставник, на руках у ангела Божия. Он нёс тебя по снегу, а из твоего виска лилась кровь... Так много крови! Руки и крылья ангела были в крови, и кровавый след стелился по снегу. И нёс он тебя на край земли, туда, где земля соединяется с Небом, но кто-то выстрелил ему в спину. Он упал в снег. Он не смог тебя донести. Ангел стонал и укрывал тебя своими белоснежными крыльями, пытаясь столкнуть с края земли в Небо, и тогда тот, кто выстрелил, достал нож-пилу и стал перепиливать ангелу крылья у основания спины, смешивая его кровь с твоей...
Павел и Тит с ужасом в глазах перекрестились.
— А дальше что было? — с замиранием сердца спросил Павел.
— Дальше? — Фостирию было страшно говорить. — Дальше тебя бросили, Наставник, как никому не нужную собаку подыхать, а в ангела воткнули крюки и потащили на верёвках обратно по снегу. И куда-то увезли... И сдали на опыты...
— Ангела? На опыты?! — переспросил Тит и засмеялся: — Что за бред?! Чушь всё это!! Но напугал ты нас, Фостирий, напугал. Смотри на Наставника – он от твоих видений весь бледный сидит. У меня тоже похожие глюки были, когда три дня не ел. — Он похлопал послушника по плечу. — Все в порядке, брат! Ты, главное, не зацикливайся!
— Братья, — еле слышно проговорил Антоний. — Если что-то со мной случится, чтобы вас не расформировали, я благословляю вас продолжить послушание у наставника Тавриона.
Тит перестал улыбаться и со страхом посмотрел на Антония.
— Наставник... Нет! — Фостирий схватил его за руку. — Не уезжай! Не оставляй нас, отец! — У него из глаз потекли слёзы. — Недолго я послушаюсь у тебя, не столько, сколько Павел и Тит, но за это короткое время сильно полюбил тебя! Не нужно мне других наставников, даже такого, как отец Таврион! Ты – наш отец, любой другой будет нам отчимом!
Антоний, поражённый услышанным, мягко высвободил руку из его руки и проговорил:
— Но я уже не могу... Поездка благословлена настоятелем и самим владыкой. Уже ничего не поделаешь...
Тут дали сигнал к окончанию трапезы. Пропев благодарственные молитвы, наставники и послушники стали расходиться.
У монастырской стены Антоний распрощался со своими послушниками, обнимал каждого долго и крепко. Затем в своей келье он переоделся в мирянскую одежду, положил кое-какую запасную одежду в бэкбэг и, в последний раз оглядев своё жилище, остановился взглядом на мониторах. Он увидел, как каждый, вернувшись в свою келью, упал в молитве на колени, а Фостирий распластался перед иконой Спасителя на полу.
Он с нежностью провёл пальцами по монитору, как будто хотел коснуться их рукой, и запрокинул голову, чтобы из глаз не вытекли слёзы. Потом по-мирянски внахлёст небрежно застегнул верховик и закинул бэкбэг через плечо.
— Дело было на авианесущем крейсере типа Нимиц Транспацифик, в те времена, когда я испытывал стратосферный стелсер-истребитель...
Серафим положил ноги на свой рабочий стол и, отпив глоточек кофе, оглянул взглядом сидящих вокруг него молодых полицейских, которые уже битый час слушали его байки с восторгом и удивлением. Давно у Серафима не было столько благодарных слушателей. День сегодня выдался спокойным, как будто весь криминал после Нового года ушёл в отпуск и уехал на гастроли к южным морям. Полицейские бездельничали и с упоением слушали этого новенького, который взялся незнамо откуда и уже пару-тройку месяцев подогревал жизнь в Управлении.
— Так вот, опосля вертикальной посадки, стою я на полётной палубе, дышу солёным бризом океана, и чувствую: вымотался – сил нет, как есть хочу. И – Господь милостив! – подходит ко мне капитан первого ранга собственной персоной и спрашивает: «Супчику не желаете ли?». Я радостно киваю, и он приглашает меня в кают-компанию к своему капитанскому столу. Кок приносит и разливает нам ароматный мясной бульон, а специально для капитана вытаскивает половничком из кастрюльки бесподобную сахарную косточку и кладёт в ему в тарелочку. Оказывается, капитан очень любил суп, но чтобы обязательно – с сахарной косточкой! Я с нескрываемой завистью наблюдаю, как капитан, закатывая глаза, обсасывает косточку, и кок уносит наши пустые тарелки. А через пару дней, смотрю – сидит наш кок на чемодане грустный и ждёт челночного рейса на материк. Что случилось – у него я спрашиваю – увольнение? А он мне со вздохом и рассказывает, что его списывают... из-за косточки. Оказывается, не было на крейсере сахарной косточки для капитана, только белковое мясо. А эту драгоценную косточку из любви к капитану он достал контрабандой через лётчиков с материка и, в один прекрасный момент, очень гордый собой, положил её капитану в суп. Капитан ее обсосал, похвалил кока; тот её обмыл, обтёр – и на следующий день снова ему в суп! Капитан снова её обсосал, похвалил кока; тот её обмыл, обтёр – на следующий день снова ему в суп! И так неизвестно, сколько бы его счастье продолжалось, если бы косточка капитану не примелькалась…
— Прошу у всех прощения, но я, как демон ада, забираю душу вашей компании, — услышал за своей спиной он голос Альберта. — Боец Зигмунд, поднимись к полковнику!
— Ну-у-у, — запротестовали полицейские. — Как всегда, на самом интересном месте!
— Да что тебе, конец не ясен, что ли? — усмехнулся кто-то из них. — Кок же сидит на чемодане!
И полицейские взорвались дружным смехом.
В приёмной полковника было полно журналистов, а перед дверями растопырив изящные руки и расставив стройные ноги на высоченных каблуках, выпятила грудь краса Управления, загородив собой дверь в кабинет полковника.
— Полковник занят! Он не может вас принять! Он занят! — твердила она заученно, но увидев Серафима, тут же состроила ему глазки и открыла дверь в кабинет.
— Херувимушка, сыночек, ты снова у нас молодец! — воскликнул полковник с порога.
Серафим испуганно остановился.
— Боже святый... я что-то опять натворил?!
— Конечно! Ещё как натворил! Ты же прославил нас! — воскликнул полковник, взял его за плечо и с почтением усадил в кресло. — Видел всех этих журналистов? Они все пришли, чтобы взять у меня интервью!
Серафим нервно икнул и стал теребить ниточку, выбившуюся из строчки кожаного подлокотника кресла.
— Господи... Это из-за ареста рецидивиста Коли Матора?
— Нет! — со смешком ответил полковник, заваривая кофе.
— Из-за того, что в пылу погони за диггерами я прострелил трубу центральной полисной канализации?
— Нет!
— Из-за массового падения людей, поскользнувшихся на апельсинах в супермаркете?
— Стоп... что? Почему я узнаю об этом именно сейчас?
— Тоже нет? Так из-за чего же?
Ниточка из строчки оборвалась, и Серафим вопросительно взглянул на полковника. Тот бережно поставил чашечку на блюдце, положил сахар и поднёс ему.
— Это из-за премии! Да, Серафим! Благодаря тебе наше Управление снова удостоилось правительственной награды! Твоя идея каритативной и финансовой поддержки полицейским Управлением Двадцатой полисной больницы была по достоинству оценена правительством!
Антоний всё вспомнил... а, вспомнив, с ужасом перекрестился. Он преклонил колени и судорожно стал взывать к Господу, умоляя защитить от напасти. Он вспоминал липкий взгляд отца Никона, пленяющий волю, и умолял Господа, чтобы все признания о его любовной связи с отцом Александром оказалось ложью, иначе... тот, кого он считал святым монахом – и тот низко пал... Ничего святого в этом мире больше нет...
Ему надо быстрее найти брата Александра, найти, убедиться, что всё сказанное о нём – это ложь, чтобы подтвердилось то, что он почувствовал: глазами настоятеля святой обители Архистратига Михаила на него смотрел бес.
Но, если отец Никон солгал, почему он не боится, что Антоний при встрече с Александром узнает, что всё это неправда? Но если... это – правда? Что будет делать он, Антоний, если это – правда?!
Он ещё раз в молитве припал к ногам Божьим и, больше не теряя молитвенного духа, направился к храму, где, скорее всего, его уже ждала девушка.
Увидев его, она вскочила со скамейки у негромко журчащего фонтана, на которую присела, очевидно, устав ждать. Капеллан поприветствовал её и пригласил пройтись с ним по дорожкам сада. После сказанного Никоном, он не мог общаться с ней внутри храма.
Девушке было неуютно: она робко поглядывала на него и даже вздрогнула, когда он начал с ней говорить. Да и сам Антоний сильно смущался, когда пытался смотреть на себя её глазами: зрелый мужчина, воин с мёртвым лицом и безжизненными, выжженными от виденного людского горя глазами, унылая грубая монашеская ряса, которая скрывала его отточенную физическими упражнениями до совершенства фигуру и делала её бесформенной.
Да ещё этот шрам... Антоний прикрывал лицо капюшоном и старался держаться к Ольге правым боком, чтобы девчушка не залипала с открытым ртом во время разговора, уставившись на его уродство широко открытыми глазами.
Он расспросил её о том, как она выполняет то духовное задание, которое он ей дал, и, к своему удивлению обнаружил, что она его действительно выполнила. Девочка отчиталась, что прочла положенное количество раз «Господи помилуй», и подумала, за что ей стыдно перед Богом. Говорила она на своём невозможном для человеческого слуха диалекте, но Антоний уловил главное.
Оказывается, от Максима она узнала, что внутри у человека есть образ Божий, и это отличает его от животного, и поэтому жить, как животное – не пристало человеку. Ольга осознала, что поступала хуже, чем животные, даже среди которых, как сказал Максим, бывают однолюбы. И ей перед Богом стыдно за какие-то «перепихи». Антоний поинтересовался, что это такое и сколько ей лет, и когда узнал, что четырнадцать, его сердце наполнилось скорбью и гневом.
Капеллан спросил о её семье. Оказалось, что родителей у Ольги нет. Мать, потратив последние средства на ЭКО, зачала её, «када ужо старушенцию была», и, как часто, увы, это бывает, не избежала сразу за этим рака головного мозга. Но все деньги были потрачены на ЭКО, на исцеляющую вакцину средств не было. Болезнь сожгла её быстро, и Оля осталась с дядей, которому не было до девочки никакого дела. И он её бил. Поэтому побеги из дома и ночные тусовки стали для неё обычным делом, и дальше бы она так и жила... если бы не Максим.
Капеллан внутри себя порадовался за послушника, отметив, что даже раненый он помнил о главном: о спасении душ человеческих, и за своё небольшое пребывание в лагере туристов так много успел сделать.
— Дорогое чадо Божье Ольга, — задумчиво обратился к ней Антоний. — Надо серьёзно подумать о твоём будущем. Обитель наша мужская, и девушке не пристало пребывать тут долго. Да и что ты изменишь в своей жизни, если останешься жить тут в гостинице? Нет. Надо возвращаться домой и решать ситуацию, как жить дома.
Услышав это, Ольга с расстройства раскрыла рот и уставилась перед собой наполненными слезами глазами.
— Но... но мой дядька... Он... он прибьёт миня!
— Не переживай за него. Я не оставлю тебя, поеду с тобой и поговорю с ним.
— Вы чё?! — испугалась девочка. — Нинада! Чё я скажу ему? Яжо не магу ему сказать, што вы – капилан! Тады я ему скажу, што вы – мой папик!
Антоний сдвинул брови, и девушка чуть не лишилась дыхания от страха, глядя в его сделавшееся страшным лицо.
— Никаких «папиков», — сдерживая ярость, проговорил он. — С твоим дядей будет говорить капеллан патриотической армии.
— О-о-ой-й, — в ужасе зажмурилась девочка, представив себе эту картину. — Прибьёт... патом точно прибьёт... Он жа спросит, аткуда вы фсё знаите... Он же спросит, куда ты моталася?
— Его же не интересовало, где и с кем ты была по ночам, а то, что ты приехала на Северный остров к святым капелланам за духовным советом, его сразу разволнует?
Девочка всхлипнула и, часто моргая, опустошёнными глазами смотрела на него. Антоний указал на башню с курантами, которая служила входом в обитель.
— Собирайся. Завтра после обеда выезжаем. Встречаемся здесь, на КПП.
Девушка, беспомощно вытаращившись на него, как деревянная, развернулась и мелкими быстрыми шажками пошла к гостинице.
Антоний вернулся в келью и тут же обнаружил на большом экране настенного коммуникатора новые сообщения. Касанием пальцев он раскрыл каждое из них. Первым было благословлённое владыкой ходатайство настоятеля Никона на его поездку с духовной дочерью Ольгой к месту её жительства, другим – приказ настоятеля на получение оружия в Арсенале.
Антоний удивился, но тут же направился в Арсенал, где ему выдали пистолет и четыре стандартных обоймы к нему, затем посетил склад, где получил специально разработанную мирянскую одежду для спецзаданий – верховик с отделами скрытого ношения оружия и боеприпасов. После вернулся в келью.
Оставалось ещё время. В молитвенном размышлении он почувствовал горячее желание попрощаться перед поездкой со своими послушниками, чтобы уведомить их. Но сегодня послушники исполняли послушание молчания. К счастью, завтрашний день – воскресный, а значит, есть возможность после службы на трапезе ещё хоть немного пообщаться с ними. Сколько уйдет времени на поиски Александра, он не знал, поэтому набросал послушникам заданий на ближайшие две недели и, подумав, перепоручил контроль за их исполнением капеллану Тавриону. После благодатной ситуации на Арене Антоний подумал, что Таврион, в случае его задержки, не оставит своей заботой их.
На трапезе после божественной литургии, Антоний наблюдал, как его послушники с упоением общаются друг с другом. Сегодня, наконец, с ними был их брат Фостирий. Антонию, как наставнику, нравилось, что, несмотря на то, что у каждого в душе накопилось много всего, послушники друг друга не перебивали, а внимательно выслушивали, словно содержание души другого для них представляло не меньшую ценность, чем их собственное.
Фостирий, затаив дыхание, слушал про приключения Павла и Тита на Арене, глубоко дышал во время эпизода с эвакуацией раненого, расстроено кусал губы во время рассказа о неравной схватке и пленении. Когда Павел и Тит закончили рассказ и стали расспрашивать Фостирия о времени, проведённом взаперти, тот с неохотой отвечал на их вопросы. Потом как-то странно глянув на Антония, вдруг в полголоса проговорил:
— Погодите, братья... Наставник... он хочет нам что-то важное сообщить.
Все повернулись и посмотрели на Антония. Тот удивился чувствительности молодого брата и замешкался, не зная с чего начать и как обо всём этом уведомить. Наконец, он, с трудом подбирая слова, заговорил:
— Братья... мне придётся отлучиться из обители. Ненадолго. Причина моей поездки – одно богоугодное дело. Но эта поездка поможет мне решить и другой вопрос. — Он поднял глаза на Фостирия. — Тот вопрос, о котором ты спрашивал у меня, брат Фостирий.
Послушник побледнел и прошептал:
— Господи, Боже мой... не надо... Не надо этого делать, дорогой Наставник...
Братья переглянулись, не понимая, а Антоний озадаченно спросил:
— Но почему, брат Фостирий?
Тот взглядом провалился внутрь себя и каким-то не своим голосом проговорил:
— Отец Антоний... на третий день моего затвора я молился и заснул, и видел страшный сон. Я видел тебя, Наставник, на руках у ангела Божия. Он нёс тебя по снегу, а из твоего виска лилась кровь... Так много крови! Руки и крылья ангела были в крови, и кровавый след стелился по снегу. И нёс он тебя на край земли, туда, где земля соединяется с Небом, но кто-то выстрелил ему в спину. Он упал в снег. Он не смог тебя донести. Ангел стонал и укрывал тебя своими белоснежными крыльями, пытаясь столкнуть с края земли в Небо, и тогда тот, кто выстрелил, достал нож-пилу и стал перепиливать ангелу крылья у основания спины, смешивая его кровь с твоей...
Павел и Тит с ужасом в глазах перекрестились.
— А дальше что было? — с замиранием сердца спросил Павел.
— Дальше? — Фостирию было страшно говорить. — Дальше тебя бросили, Наставник, как никому не нужную собаку подыхать, а в ангела воткнули крюки и потащили на верёвках обратно по снегу. И куда-то увезли... И сдали на опыты...
— Ангела? На опыты?! — переспросил Тит и засмеялся: — Что за бред?! Чушь всё это!! Но напугал ты нас, Фостирий, напугал. Смотри на Наставника – он от твоих видений весь бледный сидит. У меня тоже похожие глюки были, когда три дня не ел. — Он похлопал послушника по плечу. — Все в порядке, брат! Ты, главное, не зацикливайся!
— Братья, — еле слышно проговорил Антоний. — Если что-то со мной случится, чтобы вас не расформировали, я благословляю вас продолжить послушание у наставника Тавриона.
Тит перестал улыбаться и со страхом посмотрел на Антония.
— Наставник... Нет! — Фостирий схватил его за руку. — Не уезжай! Не оставляй нас, отец! — У него из глаз потекли слёзы. — Недолго я послушаюсь у тебя, не столько, сколько Павел и Тит, но за это короткое время сильно полюбил тебя! Не нужно мне других наставников, даже такого, как отец Таврион! Ты – наш отец, любой другой будет нам отчимом!
Антоний, поражённый услышанным, мягко высвободил руку из его руки и проговорил:
— Но я уже не могу... Поездка благословлена настоятелем и самим владыкой. Уже ничего не поделаешь...
Тут дали сигнал к окончанию трапезы. Пропев благодарственные молитвы, наставники и послушники стали расходиться.
У монастырской стены Антоний распрощался со своими послушниками, обнимал каждого долго и крепко. Затем в своей келье он переоделся в мирянскую одежду, положил кое-какую запасную одежду в бэкбэг и, в последний раз оглядев своё жилище, остановился взглядом на мониторах. Он увидел, как каждый, вернувшись в свою келью, упал в молитве на колени, а Фостирий распластался перед иконой Спасителя на полу.
Он с нежностью провёл пальцами по монитору, как будто хотел коснуться их рукой, и запрокинул голову, чтобы из глаз не вытекли слёзы. Потом по-мирянски внахлёст небрежно застегнул верховик и закинул бэкбэг через плечо.
Глава 2. Опасный гость
— Дело было на авианесущем крейсере типа Нимиц Транспацифик, в те времена, когда я испытывал стратосферный стелсер-истребитель...
Серафим положил ноги на свой рабочий стол и, отпив глоточек кофе, оглянул взглядом сидящих вокруг него молодых полицейских, которые уже битый час слушали его байки с восторгом и удивлением. Давно у Серафима не было столько благодарных слушателей. День сегодня выдался спокойным, как будто весь криминал после Нового года ушёл в отпуск и уехал на гастроли к южным морям. Полицейские бездельничали и с упоением слушали этого новенького, который взялся незнамо откуда и уже пару-тройку месяцев подогревал жизнь в Управлении.
— Так вот, опосля вертикальной посадки, стою я на полётной палубе, дышу солёным бризом океана, и чувствую: вымотался – сил нет, как есть хочу. И – Господь милостив! – подходит ко мне капитан первого ранга собственной персоной и спрашивает: «Супчику не желаете ли?». Я радостно киваю, и он приглашает меня в кают-компанию к своему капитанскому столу. Кок приносит и разливает нам ароматный мясной бульон, а специально для капитана вытаскивает половничком из кастрюльки бесподобную сахарную косточку и кладёт в ему в тарелочку. Оказывается, капитан очень любил суп, но чтобы обязательно – с сахарной косточкой! Я с нескрываемой завистью наблюдаю, как капитан, закатывая глаза, обсасывает косточку, и кок уносит наши пустые тарелки. А через пару дней, смотрю – сидит наш кок на чемодане грустный и ждёт челночного рейса на материк. Что случилось – у него я спрашиваю – увольнение? А он мне со вздохом и рассказывает, что его списывают... из-за косточки. Оказывается, не было на крейсере сахарной косточки для капитана, только белковое мясо. А эту драгоценную косточку из любви к капитану он достал контрабандой через лётчиков с материка и, в один прекрасный момент, очень гордый собой, положил её капитану в суп. Капитан ее обсосал, похвалил кока; тот её обмыл, обтёр – и на следующий день снова ему в суп! Капитан снова её обсосал, похвалил кока; тот её обмыл, обтёр – на следующий день снова ему в суп! И так неизвестно, сколько бы его счастье продолжалось, если бы косточка капитану не примелькалась…
— Прошу у всех прощения, но я, как демон ада, забираю душу вашей компании, — услышал за своей спиной он голос Альберта. — Боец Зигмунд, поднимись к полковнику!
— Ну-у-у, — запротестовали полицейские. — Как всегда, на самом интересном месте!
— Да что тебе, конец не ясен, что ли? — усмехнулся кто-то из них. — Кок же сидит на чемодане!
И полицейские взорвались дружным смехом.
В приёмной полковника было полно журналистов, а перед дверями растопырив изящные руки и расставив стройные ноги на высоченных каблуках, выпятила грудь краса Управления, загородив собой дверь в кабинет полковника.
— Полковник занят! Он не может вас принять! Он занят! — твердила она заученно, но увидев Серафима, тут же состроила ему глазки и открыла дверь в кабинет.
— Херувимушка, сыночек, ты снова у нас молодец! — воскликнул полковник с порога.
Серафим испуганно остановился.
— Боже святый... я что-то опять натворил?!
— Конечно! Ещё как натворил! Ты же прославил нас! — воскликнул полковник, взял его за плечо и с почтением усадил в кресло. — Видел всех этих журналистов? Они все пришли, чтобы взять у меня интервью!
Серафим нервно икнул и стал теребить ниточку, выбившуюся из строчки кожаного подлокотника кресла.
— Господи... Это из-за ареста рецидивиста Коли Матора?
— Нет! — со смешком ответил полковник, заваривая кофе.
— Из-за того, что в пылу погони за диггерами я прострелил трубу центральной полисной канализации?
— Нет!
— Из-за массового падения людей, поскользнувшихся на апельсинах в супермаркете?
— Стоп... что? Почему я узнаю об этом именно сейчас?
— Тоже нет? Так из-за чего же?
Ниточка из строчки оборвалась, и Серафим вопросительно взглянул на полковника. Тот бережно поставил чашечку на блюдце, положил сахар и поднёс ему.
— Это из-за премии! Да, Серафим! Благодаря тебе наше Управление снова удостоилось правительственной награды! Твоя идея каритативной и финансовой поддержки полицейским Управлением Двадцатой полисной больницы была по достоинству оценена правительством!
