Максим без интереса повернул голову, всматриваясь в них. Тут были женщины с рыбьими хвостами, которых он уже видел, но было то, чего он ещё не видел – рыбы с женскими ногами.
Уродство химер, порождённых чьей-то больной фантазией, поражало, но одно действительно испугало: с плексигласа, расслабив присоски, соскользнул гигантский спрут. Перебирая длинными щупальцами, он развернулся и приблизился к прозрачной стене, как прислоняется человек к стеклу, чтобы получше на что-нибудь взглянуть.
Максим посмотрел на него и обмер: на теле цефалопода он явственно различил бледное человеческое лицо с тёмными печальными глазами и мясистыми губами, изогнутыми уголками вниз, словно в скорби. Существо было явно разумно. Поймав на себе взгляд Максима, глаза цефалопода плотоядно заблестели, уголки губ изогнулись вверх, наподобие улыбки, одним щупальцем он провёл под тем местом, где у человека должен находиться подбородок. Это очень напоминало жест «ребром ладони по горлу», после чего существо продолжило смотреть на него с какой-то лютой ненавистью.
— Даже ты желаешь мне смерти... что же она медлит? — прошептал Максим, не в силах отвести взгляда от химеры.
Ему вдруг показалось, что преторианцы сейчас скормят его чудовищу, но они прошли зал и двинулись дальше по анфиладам просторных комнат, напоминающих обычный богатый дом без каких-либо скелетов в шкафу.
Наконец, его ввели в камерный зал с чёрным полом и светлым потолком. Посредине стоял трапезный стол. Он был покрыт скатертью цвета запёкшейся крови, ниспадающей складками до пола, она своим цветом подчёркивала красоту посуды из слоновой кости, расписанной чистым золотом. Ведёрко с бутылкой вина и два бокала, серебряные приборы, инкрустированные драгоценными камнями, ароматами струились масляные свечи. На невысоком чёрном постаменте, украшенном плотно стоящими друг к другу алыми пуансеттиями, играл камерный оркестр. Юноша во фраке и девушки в концертных чёрных платьях, сверкающих бриллиантами в лучах подсветки, выводили смычками потрясающую своей красотой умиротворяющую мелодию.
Опротивевший старик одиноко сидел за богато убранным столом, не притрагиваясь к еде. На некотором от него удалении, незаметные, словно тени, стояла прислуга в чёрных комбинезонах.
Преторианцы подвели к старику Максима, поставили перед ним на колени, сами же отошли и замерли в стойке смирения. Старик не обратил на Максима никакого внимания. Он сидел, не шевелясь и не моргая, и смотрел в одну точку, словно полностью погружённый в музыку, или его душа где-то путешествовала, оставив тут пустую оболочку.
— Великий... — осмелился негромко позвать командир гвардии. — Амрита у ваших ног.
— Тихо... — оборвал его старик и поднял руку, растопырив дрожащие пальцы. — Слышишь? Слышишь эту музыку? Это – «Грёзы»... 37
Командир преторианцев, сглотнув всухую, замолчал, опустил взгляд в ноги. Властитель, прислушиваясь к игре оркестра, на несколько секунд замер с поднятой рукой, потом опустил её и протянул Максиму.
— Целуй.
Максим сжал зубы. Старик увидел блеск в его глазах и довольно ухмыльнулся.
— Ты уже перед нами на коленях. Осталось покорно поцеловать нашу руку.
Максим стойко смотрел на него снизу вверх. То великое настоящее, что звучало в музыке, укрепляло и поднимало изнутри. Правителя такая дерзость не сердила, а забавляла. Он ухмылялся, шамкая губами, разглядывая его через щёлочки заплывших дряблой кожей глаз, и продолжал предлагать руку.
— Скажи, сколько раз ты прикладывался губами к руке твоего епископа? Сколько раз тешил его самолюбие своей покорностью? Приложись же и к нашей руке, яви и нам её!
— Я не сам встал – меня поставили перед вами на колени. И точно так же могут силой приложить мои губы к вашей руке, — произнёс в ответ Максим. — Для того, чтобы я сделал это «добровольно», вам придётся лишить меня воли. Наверное, этот момент скоро настанет, а пока вам придётся потерпеть – я не буду целовать мохнатое копытце.
Властитель отдёрнул руку, словно его укусила змея, его лицо вспыхнуло злобой, но тут же снова приобрело прежний вид.
— Мда, ты – сын... ты истинный сын врага нашего...
— Вы знаете моего отца? — опешил Максим.
— Твоего отца, втёршегося низкоморальным образом в доверие террористам и уничтожившего наш многолетний финансируемый проект? Конечно, знаем, но только считаем его слишком мелким для того, чтобы считать нашим врагом. Досада от потери плацдарма для наркотрафика с лихвой окупилась подробностями интимной истории гибели твоей так недолго просуществовавшей семьи.
Глаза Максима расширились. Чувство бесконечного отвращения, давившее его сердце всё время, пока его сюда вели, сейчас достигло такого размера, что он не знал, куда деться от тоски своей.
— Нет. Ты – истинный сын настоящего Врага нашего.
Старик сделал знак охране:
— Париваара, усадите его в кресло, пора начинать трапезу.
Секунда – и Максима сзади схватили, подняли и усадили в кресло с высокой спинкой на противоположном конце стола. Старик взял в руки серебряную, инкрустированную драгоценными камнями вилку, вонзил её в мякоть мяса с кровью. Расторопные служители тут же приблизились, подали закуски, налили в бокал вина. Старик отрезал небольшой кусочек и положил себе в рот, пошло облизнув языком жирные губы.
Максима начало мутить от голода, бесконечного стресса и омерзения. Он учащённо задышал и закрыл глаза, цепляясь сознанием за звучащую музыку. Она для него была, как послание Неба, как письмо матери в тюрьму сыну, которое хотелось прижать к сердцу; она связывала с реальностью, которую загораживала от него окружающая действительность, с памятью о прежней жизни.
— Почему ты не ешь? — чавкая, спросил старик и тут же себе ответил голосом встревоженным, другим:
— Почему, когда он приходит в себя, то всегда отказывается есть?!
— Ничего, ничего он не ест! Как только осознаёт себя, так сразу молиться начинает! — поддакнули ему другие голоса.
— Если этот гордец не хочет – так и не будем давать ему есть! — возразил грубый голос. — Пусть голод проведёт его через мучения!
Несколько голосов довольно захихикали, радуясь возможности маленькой мести, но один из них хмыкнул и бесцветно спросил:
— От голода амрита потеряет свою питательность. Что мы тогда сможем от неё получить? Неужели нам захотелось низкокалорийной диеты? Разве мы так пресыщены, что решили разнообразить жизнь голоданием и устроить сами себе разгрузочный день?
— Да ладно нам! Мы же пошутили! — запротестовали голоса. — Шуток, что ли, не понимаем?
Снова услышав эти ненавистные голоса, Максим лишь сильней зажмурился, вцепившись сознанием в музыку, задыхаясь и дыша ею. Но оркестр вывел последние ноты, и музыканты опустили смычки.
— Тебе понравилась музыка? — Старик смотрел на Максима прямо через стол.
Максим разжал глаза, перевёл взгляд на музыкантов. Ему было жалко, что оркестр перестал играть. Словно Небо оставило его, и навалилось тяжкое одиночество. И он ответил с болью, искренне:
— Да, музыка действительно прекрасна... Слушая её, я вспомнил, что сказал Бах, великий композитор: «Последняя цель музыки — служение славе Божией и освежение духа».
Максим подумал немного и от сердца добавил:
— Благодарю вас за неё. Вы обновили память об образе Божьем в моём сердце и освежили угасающий дух.
Лицо старика искривилось вспышкой гнева. Взгляд стал мрачным, злобным, словно слова Максима сорвали маску с нарисованным лицом пожилого человека, за которым прятался мерзкий бес.
— Ты смеешь нас благодарить? Ты благодаришь нас за неё? — Улыбка, больше похожая на оскал с острыми зубами, изобразилась на его лице. — Тогда ты не будешь против, если мы музыкантов от твоего лица отблагодарим?!
Максим насторожился с непониманием.
— Всем вина с нашего стола! — закричал Властитель, сделав над бутылкой странный пас рукой.
На столе на подносах появилось несколько бокалов, бутылка была быстро разлита без остатка, прислуга суетилась, обнося музыкантов напитком.
— За ваше здоровье! — расхохотался старик и отпил из своего бокала.
Музыканты неуверенно, но послушно пригубили свои бокалы, и вдруг их лица исказились болью. Одни застонали, другие закричали, схватившись за горло, за животы. Скрипачки падали, дёргаясь и запутываясь в своих вечерних платьях, гудели струнами, ударяясь о пол, инструменты. Виолончелист, заливая алые пуансеттии кровью из горла, с сильным воплем слепо подался вперёд и упал с постамента, увлекая за собой пюпитр.
Максим в ужасе вскочил на ноги, но к нему сзади подлетели преторианцы и насильно опустили снова в кресло, прижали руки к столу. Лицо Максима побелело, от душевного напряжения дрожало всё тело.
— Что вы с ними сделали?.. — с хрипом прошептал Максим.
— Мы в яд превратили вино.
— Превратили?! Как это?! Но почему? За что? За что вы их?.. — полусумасшедшим шёпотом спрашивал Максим. — Почему... почему всё, к чему вы прикасаетесь, умирает?..
— Эмоции! Какие эмоции! Скорее включите его пси-браслет, скорее! Мы хотим знать, что он испытывает сейчас! — жадно вглядываясь в Максима, потребовал старик. Удерживающий Максима преторианец активировал на его руке браслет.
— Господь Бог создал из праха человека, вдохнув Своё дыхание в глину!! Вы же живого человека лишаете дыхания, превращаете в прах... в глину!! — кричал, вырываясь из рук охранников, Максим.
— Неплохое начало разговора!.. — простонал Властитель. — Ты и вправду хочешь знать, почему?
Максим дёрнулся ещё несколько раз, не отрывая ошеломлённого взгляда от мучительной агонии музыкантов, потом вдруг замер и судорожно кивнул.
— А не задумывался ли ты когда-нибудь, Максимилиан, для чего Бог создал тебя? — Властитель сделал паузу, очевидно дожидаясь, пока Максим справится с шоком, чтобы ответить.
Хрипы стихли. На постаменте воцарилась мёртвая тишина. Такая тихая и до жути мёртвая, что вселила в сердце полное отчаяние. Сущее словно истончилось, просело, исчезло, пространство вокруг распадалось, ломалось бытие.
— Для того, чтобы я своей жизнью прославил Бога... — севшим голосом проговорил Максим.
Эти слова, словно единственные имеющие плотность, повисли, как капли искрящейся росы в невесомости.
— Прославить Бога... — протянул старик, и вдруг голос его стал грубым, энергичным. — А ведь верно, Максимилиан! Бог создал тебя и нас, чтобы СЕБЯ прославить! Чтобы мы каждым своим вдохом славили и благодарили Его!
Старик рассмеялся, его лицо приобрело странное выражение, и вдруг он сам себе сказал:
— Что ж, давайте всё расскажу ему Я.
— Пожалуйста, мы – за! — одобрили другие голоса.
Это было впервые и необычно. Максим наморщил лоб, внимательно рассматривая старика, пытаясь понять, что это за выделившееся в нём «Я». Неужели это то настоящее, осколок его подлинной поглощенной бесами личности?
Старик отпил вина и начал говорить тихо:
— Я был очень молодым юношей, когда впервые задумался об этом. Да, совсем юным! Это произошло в бедном квартале провинциального города, когда мир вокруг уже начинал забывать ужасы войны и жиреть после многих лет разрухи и голода. — Старик вздохнул. — Как давно это было!..
Он встал и начал прохаживаться по залу, заложив руки за спину.
— Однажды я сидел в дешёвой забегаловке и дожидался, когда уйдет последний посетитель. Делал я это для того, чтобы убрать за всеми стулья и вымыть полы – в награду мне давали поесть. В тот день, терзаемый голодом, я, стараясь быстрее закончить, небрежно справился с работой, и в награду получил свой кулёк с едой. Я схватил его и быстро направился в свою нору, чтобы уединиться и поесть. Когда же я развернул кулёк, то обнаружил в нём пожелтевший огурец. Я сидел и смотрел на него.
Старик остановился и замолчал. В тишине Максим слышал стук своего сердца. Старик продолжил, и голос его стал торжественным и громким:
— В ту минуту со мной что-то произошло. Мир вокруг вдруг стал ненастоящим. Мой дух словно воспарил над миром, и я смог взглянуть на него объективировано, взглядом критическим, рациональным. Я увидел всё вокруг себя блёклым, ветхим, скучным, глупым. Тупой ржавый нож... Горький пожелтевший огурец... В ту минуту я и понял, насколько тупо и отвратительно создан мир. Но этот мир появился не случайно. У этого отвратительно проекта есть Тот, кто создал его. И Тот, кто его создал, хочет от меня, чтобы я за это прославил Его.
Но за что мне славить Его? За то, что он создал моё тело из тела примитивной обезьяны? Он дал мне убогие глаза, способные различать ограниченное количество цветов; уши, способные различать лишь узкий диапазон частот! Он дал мне нелепую кожу, которая так остро страдает от холода и зноя. Он создал пищеварительную систему, чтобы унизить меня, вынуждая целые дни проводить в поиске того, чего бы положить себе в рот, и среди всего этого самое паршивое – желудок, пустота которого заставляет испытывать жуткие муки голода. Да, чуть не забыл! Кишки! Кишки, через которые Он сделал позорными испражнения, и теперь я должен унизительно прятаться, чтобы совершать их! Но и этого ему показалось мало. Он создал половую систему и насытил её гормонами, а меня создал для женщин отталкивающим, безобразным, всё только для того, чтобы меня, молодого юношу, истязать сексуальным голодом! Но и этого Создателю мира показалось мало, и Он воплотил во мне своё самое страшное изобретение – нервную систему, определив ей способность чувствовать адскую боль, и пытку – свободный ум, который запер в клетку человеческого черепа, наградив его способностью осознания всего этого чудовищного замысла и саморефлексии!
Старик поднял руки и воскликнул:
— О, то была великая минута прозрения! Я обозрел всю свою жизнь от начала до конца: меня родили! Меня выбросили в этот мир! Но разве об этом я просил?! — Старик сжал кулаки и потряс ими, грозя кому-то в вышине. — Разве я просил?! Кто-нибудь поинтересовался моим желанием, хочу ли я рождаться в этот дрянной, жестокий мир, чтобы мучиться от холода в этой ночлежке, не согревая тела теплом женщины, и жрать эти тухлые овощи, нарезая их тупым ржавым ножом? Жрать – и прославлять Его?
Старик обхватил пальцами голову и постоял секунду, мыча от гнева. Потом медленно опустил руки, вперил безумный взгляд в Максима и медленно пошёл к нему.
— Но кроме тела, он создал ещё и душу, заставив её бояться Его! Я почувствовал себя игрушкой, которую создали для самовлюблённого поклонения и наслаждения моими страданиями!
Он приблизился к Максиму и вылил в его глаза свою чёрную бездну.
— Знал ли я тогда, что есть Бог? Знал! О, конечно, знал! Знал и ненавидел! Я ненавидел Его настолько, что готов был швырнуть Ему в лицо созданную им мою уродливую жизнь, перерезав себе вены тем тупым ножом! Но подумал – нет! Так я Ему несильно досажу. Лучше я оставлю себе жизнь, но только для того, чтобы жить, ломая все законы, которые Он для меня, как загон для скота, установил. Я выбираю отныне жить в беззаконии, положив конец всему примитивно-человеческому во мне, положив конец всякой морали, сексуальным ограничениям и Его принудительной к Себе любви!
Взгляд старика становился всё более безумным, энергичным.
— В ту минуту я принял решение бороться против Него. Он требовал к Себе любовь? Тогда я должен был Ему явить свою нелюбовь! Для этого я положил себе совершить что-нибудь чудовищное, а чтобы это совершить, я должен был узнать, в чём болевые точки Противника.
Уродство химер, порождённых чьей-то больной фантазией, поражало, но одно действительно испугало: с плексигласа, расслабив присоски, соскользнул гигантский спрут. Перебирая длинными щупальцами, он развернулся и приблизился к прозрачной стене, как прислоняется человек к стеклу, чтобы получше на что-нибудь взглянуть.
Максим посмотрел на него и обмер: на теле цефалопода он явственно различил бледное человеческое лицо с тёмными печальными глазами и мясистыми губами, изогнутыми уголками вниз, словно в скорби. Существо было явно разумно. Поймав на себе взгляд Максима, глаза цефалопода плотоядно заблестели, уголки губ изогнулись вверх, наподобие улыбки, одним щупальцем он провёл под тем местом, где у человека должен находиться подбородок. Это очень напоминало жест «ребром ладони по горлу», после чего существо продолжило смотреть на него с какой-то лютой ненавистью.
— Даже ты желаешь мне смерти... что же она медлит? — прошептал Максим, не в силах отвести взгляда от химеры.
Ему вдруг показалось, что преторианцы сейчас скормят его чудовищу, но они прошли зал и двинулись дальше по анфиладам просторных комнат, напоминающих обычный богатый дом без каких-либо скелетов в шкафу.
Наконец, его ввели в камерный зал с чёрным полом и светлым потолком. Посредине стоял трапезный стол. Он был покрыт скатертью цвета запёкшейся крови, ниспадающей складками до пола, она своим цветом подчёркивала красоту посуды из слоновой кости, расписанной чистым золотом. Ведёрко с бутылкой вина и два бокала, серебряные приборы, инкрустированные драгоценными камнями, ароматами струились масляные свечи. На невысоком чёрном постаменте, украшенном плотно стоящими друг к другу алыми пуансеттиями, играл камерный оркестр. Юноша во фраке и девушки в концертных чёрных платьях, сверкающих бриллиантами в лучах подсветки, выводили смычками потрясающую своей красотой умиротворяющую мелодию.
Опротивевший старик одиноко сидел за богато убранным столом, не притрагиваясь к еде. На некотором от него удалении, незаметные, словно тени, стояла прислуга в чёрных комбинезонах.
Преторианцы подвели к старику Максима, поставили перед ним на колени, сами же отошли и замерли в стойке смирения. Старик не обратил на Максима никакого внимания. Он сидел, не шевелясь и не моргая, и смотрел в одну точку, словно полностью погружённый в музыку, или его душа где-то путешествовала, оставив тут пустую оболочку.
— Великий... — осмелился негромко позвать командир гвардии. — Амрита у ваших ног.
— Тихо... — оборвал его старик и поднял руку, растопырив дрожащие пальцы. — Слышишь? Слышишь эту музыку? Это – «Грёзы»... 37
Командир преторианцев, сглотнув всухую, замолчал, опустил взгляд в ноги. Властитель, прислушиваясь к игре оркестра, на несколько секунд замер с поднятой рукой, потом опустил её и протянул Максиму.
— Целуй.
Максим сжал зубы. Старик увидел блеск в его глазах и довольно ухмыльнулся.
— Ты уже перед нами на коленях. Осталось покорно поцеловать нашу руку.
Максим стойко смотрел на него снизу вверх. То великое настоящее, что звучало в музыке, укрепляло и поднимало изнутри. Правителя такая дерзость не сердила, а забавляла. Он ухмылялся, шамкая губами, разглядывая его через щёлочки заплывших дряблой кожей глаз, и продолжал предлагать руку.
— Скажи, сколько раз ты прикладывался губами к руке твоего епископа? Сколько раз тешил его самолюбие своей покорностью? Приложись же и к нашей руке, яви и нам её!
— Я не сам встал – меня поставили перед вами на колени. И точно так же могут силой приложить мои губы к вашей руке, — произнёс в ответ Максим. — Для того, чтобы я сделал это «добровольно», вам придётся лишить меня воли. Наверное, этот момент скоро настанет, а пока вам придётся потерпеть – я не буду целовать мохнатое копытце.
Властитель отдёрнул руку, словно его укусила змея, его лицо вспыхнуло злобой, но тут же снова приобрело прежний вид.
— Мда, ты – сын... ты истинный сын врага нашего...
— Вы знаете моего отца? — опешил Максим.
— Твоего отца, втёршегося низкоморальным образом в доверие террористам и уничтожившего наш многолетний финансируемый проект? Конечно, знаем, но только считаем его слишком мелким для того, чтобы считать нашим врагом. Досада от потери плацдарма для наркотрафика с лихвой окупилась подробностями интимной истории гибели твоей так недолго просуществовавшей семьи.
Глаза Максима расширились. Чувство бесконечного отвращения, давившее его сердце всё время, пока его сюда вели, сейчас достигло такого размера, что он не знал, куда деться от тоски своей.
— Нет. Ты – истинный сын настоящего Врага нашего.
Старик сделал знак охране:
— Париваара, усадите его в кресло, пора начинать трапезу.
Секунда – и Максима сзади схватили, подняли и усадили в кресло с высокой спинкой на противоположном конце стола. Старик взял в руки серебряную, инкрустированную драгоценными камнями вилку, вонзил её в мякоть мяса с кровью. Расторопные служители тут же приблизились, подали закуски, налили в бокал вина. Старик отрезал небольшой кусочек и положил себе в рот, пошло облизнув языком жирные губы.
Максима начало мутить от голода, бесконечного стресса и омерзения. Он учащённо задышал и закрыл глаза, цепляясь сознанием за звучащую музыку. Она для него была, как послание Неба, как письмо матери в тюрьму сыну, которое хотелось прижать к сердцу; она связывала с реальностью, которую загораживала от него окружающая действительность, с памятью о прежней жизни.
— Почему ты не ешь? — чавкая, спросил старик и тут же себе ответил голосом встревоженным, другим:
— Почему, когда он приходит в себя, то всегда отказывается есть?!
— Ничего, ничего он не ест! Как только осознаёт себя, так сразу молиться начинает! — поддакнули ему другие голоса.
— Если этот гордец не хочет – так и не будем давать ему есть! — возразил грубый голос. — Пусть голод проведёт его через мучения!
Несколько голосов довольно захихикали, радуясь возможности маленькой мести, но один из них хмыкнул и бесцветно спросил:
— От голода амрита потеряет свою питательность. Что мы тогда сможем от неё получить? Неужели нам захотелось низкокалорийной диеты? Разве мы так пресыщены, что решили разнообразить жизнь голоданием и устроить сами себе разгрузочный день?
— Да ладно нам! Мы же пошутили! — запротестовали голоса. — Шуток, что ли, не понимаем?
Снова услышав эти ненавистные голоса, Максим лишь сильней зажмурился, вцепившись сознанием в музыку, задыхаясь и дыша ею. Но оркестр вывел последние ноты, и музыканты опустили смычки.
— Тебе понравилась музыка? — Старик смотрел на Максима прямо через стол.
Максим разжал глаза, перевёл взгляд на музыкантов. Ему было жалко, что оркестр перестал играть. Словно Небо оставило его, и навалилось тяжкое одиночество. И он ответил с болью, искренне:
— Да, музыка действительно прекрасна... Слушая её, я вспомнил, что сказал Бах, великий композитор: «Последняя цель музыки — служение славе Божией и освежение духа».
Максим подумал немного и от сердца добавил:
— Благодарю вас за неё. Вы обновили память об образе Божьем в моём сердце и освежили угасающий дух.
Лицо старика искривилось вспышкой гнева. Взгляд стал мрачным, злобным, словно слова Максима сорвали маску с нарисованным лицом пожилого человека, за которым прятался мерзкий бес.
— Ты смеешь нас благодарить? Ты благодаришь нас за неё? — Улыбка, больше похожая на оскал с острыми зубами, изобразилась на его лице. — Тогда ты не будешь против, если мы музыкантов от твоего лица отблагодарим?!
Максим насторожился с непониманием.
— Всем вина с нашего стола! — закричал Властитель, сделав над бутылкой странный пас рукой.
На столе на подносах появилось несколько бокалов, бутылка была быстро разлита без остатка, прислуга суетилась, обнося музыкантов напитком.
— За ваше здоровье! — расхохотался старик и отпил из своего бокала.
Музыканты неуверенно, но послушно пригубили свои бокалы, и вдруг их лица исказились болью. Одни застонали, другие закричали, схватившись за горло, за животы. Скрипачки падали, дёргаясь и запутываясь в своих вечерних платьях, гудели струнами, ударяясь о пол, инструменты. Виолончелист, заливая алые пуансеттии кровью из горла, с сильным воплем слепо подался вперёд и упал с постамента, увлекая за собой пюпитр.
Максим в ужасе вскочил на ноги, но к нему сзади подлетели преторианцы и насильно опустили снова в кресло, прижали руки к столу. Лицо Максима побелело, от душевного напряжения дрожало всё тело.
— Что вы с ними сделали?.. — с хрипом прошептал Максим.
— Мы в яд превратили вино.
— Превратили?! Как это?! Но почему? За что? За что вы их?.. — полусумасшедшим шёпотом спрашивал Максим. — Почему... почему всё, к чему вы прикасаетесь, умирает?..
— Эмоции! Какие эмоции! Скорее включите его пси-браслет, скорее! Мы хотим знать, что он испытывает сейчас! — жадно вглядываясь в Максима, потребовал старик. Удерживающий Максима преторианец активировал на его руке браслет.
— Господь Бог создал из праха человека, вдохнув Своё дыхание в глину!! Вы же живого человека лишаете дыхания, превращаете в прах... в глину!! — кричал, вырываясь из рук охранников, Максим.
— Неплохое начало разговора!.. — простонал Властитель. — Ты и вправду хочешь знать, почему?
Максим дёрнулся ещё несколько раз, не отрывая ошеломлённого взгляда от мучительной агонии музыкантов, потом вдруг замер и судорожно кивнул.
— А не задумывался ли ты когда-нибудь, Максимилиан, для чего Бог создал тебя? — Властитель сделал паузу, очевидно дожидаясь, пока Максим справится с шоком, чтобы ответить.
Хрипы стихли. На постаменте воцарилась мёртвая тишина. Такая тихая и до жути мёртвая, что вселила в сердце полное отчаяние. Сущее словно истончилось, просело, исчезло, пространство вокруг распадалось, ломалось бытие.
— Для того, чтобы я своей жизнью прославил Бога... — севшим голосом проговорил Максим.
Эти слова, словно единственные имеющие плотность, повисли, как капли искрящейся росы в невесомости.
— Прославить Бога... — протянул старик, и вдруг голос его стал грубым, энергичным. — А ведь верно, Максимилиан! Бог создал тебя и нас, чтобы СЕБЯ прославить! Чтобы мы каждым своим вдохом славили и благодарили Его!
Старик рассмеялся, его лицо приобрело странное выражение, и вдруг он сам себе сказал:
— Что ж, давайте всё расскажу ему Я.
— Пожалуйста, мы – за! — одобрили другие голоса.
Это было впервые и необычно. Максим наморщил лоб, внимательно рассматривая старика, пытаясь понять, что это за выделившееся в нём «Я». Неужели это то настоящее, осколок его подлинной поглощенной бесами личности?
Старик отпил вина и начал говорить тихо:
— Я был очень молодым юношей, когда впервые задумался об этом. Да, совсем юным! Это произошло в бедном квартале провинциального города, когда мир вокруг уже начинал забывать ужасы войны и жиреть после многих лет разрухи и голода. — Старик вздохнул. — Как давно это было!..
Он встал и начал прохаживаться по залу, заложив руки за спину.
— Однажды я сидел в дешёвой забегаловке и дожидался, когда уйдет последний посетитель. Делал я это для того, чтобы убрать за всеми стулья и вымыть полы – в награду мне давали поесть. В тот день, терзаемый голодом, я, стараясь быстрее закончить, небрежно справился с работой, и в награду получил свой кулёк с едой. Я схватил его и быстро направился в свою нору, чтобы уединиться и поесть. Когда же я развернул кулёк, то обнаружил в нём пожелтевший огурец. Я сидел и смотрел на него.
Старик остановился и замолчал. В тишине Максим слышал стук своего сердца. Старик продолжил, и голос его стал торжественным и громким:
— В ту минуту со мной что-то произошло. Мир вокруг вдруг стал ненастоящим. Мой дух словно воспарил над миром, и я смог взглянуть на него объективировано, взглядом критическим, рациональным. Я увидел всё вокруг себя блёклым, ветхим, скучным, глупым. Тупой ржавый нож... Горький пожелтевший огурец... В ту минуту я и понял, насколько тупо и отвратительно создан мир. Но этот мир появился не случайно. У этого отвратительно проекта есть Тот, кто создал его. И Тот, кто его создал, хочет от меня, чтобы я за это прославил Его.
Но за что мне славить Его? За то, что он создал моё тело из тела примитивной обезьяны? Он дал мне убогие глаза, способные различать ограниченное количество цветов; уши, способные различать лишь узкий диапазон частот! Он дал мне нелепую кожу, которая так остро страдает от холода и зноя. Он создал пищеварительную систему, чтобы унизить меня, вынуждая целые дни проводить в поиске того, чего бы положить себе в рот, и среди всего этого самое паршивое – желудок, пустота которого заставляет испытывать жуткие муки голода. Да, чуть не забыл! Кишки! Кишки, через которые Он сделал позорными испражнения, и теперь я должен унизительно прятаться, чтобы совершать их! Но и этого ему показалось мало. Он создал половую систему и насытил её гормонами, а меня создал для женщин отталкивающим, безобразным, всё только для того, чтобы меня, молодого юношу, истязать сексуальным голодом! Но и этого Создателю мира показалось мало, и Он воплотил во мне своё самое страшное изобретение – нервную систему, определив ей способность чувствовать адскую боль, и пытку – свободный ум, который запер в клетку человеческого черепа, наградив его способностью осознания всего этого чудовищного замысла и саморефлексии!
Старик поднял руки и воскликнул:
— О, то была великая минута прозрения! Я обозрел всю свою жизнь от начала до конца: меня родили! Меня выбросили в этот мир! Но разве об этом я просил?! — Старик сжал кулаки и потряс ими, грозя кому-то в вышине. — Разве я просил?! Кто-нибудь поинтересовался моим желанием, хочу ли я рождаться в этот дрянной, жестокий мир, чтобы мучиться от холода в этой ночлежке, не согревая тела теплом женщины, и жрать эти тухлые овощи, нарезая их тупым ржавым ножом? Жрать – и прославлять Его?
Старик обхватил пальцами голову и постоял секунду, мыча от гнева. Потом медленно опустил руки, вперил безумный взгляд в Максима и медленно пошёл к нему.
— Но кроме тела, он создал ещё и душу, заставив её бояться Его! Я почувствовал себя игрушкой, которую создали для самовлюблённого поклонения и наслаждения моими страданиями!
Он приблизился к Максиму и вылил в его глаза свою чёрную бездну.
— Знал ли я тогда, что есть Бог? Знал! О, конечно, знал! Знал и ненавидел! Я ненавидел Его настолько, что готов был швырнуть Ему в лицо созданную им мою уродливую жизнь, перерезав себе вены тем тупым ножом! Но подумал – нет! Так я Ему несильно досажу. Лучше я оставлю себе жизнь, но только для того, чтобы жить, ломая все законы, которые Он для меня, как загон для скота, установил. Я выбираю отныне жить в беззаконии, положив конец всему примитивно-человеческому во мне, положив конец всякой морали, сексуальным ограничениям и Его принудительной к Себе любви!
Взгляд старика становился всё более безумным, энергичным.
— В ту минуту я принял решение бороться против Него. Он требовал к Себе любовь? Тогда я должен был Ему явить свою нелюбовь! Для этого я положил себе совершить что-нибудь чудовищное, а чтобы это совершить, я должен был узнать, в чём болевые точки Противника.
