После некоторого размышления, я обнаружил, что деятельность моего Врага в этом мире направлена на снискание Себе славы, через порождение живого и усвоения ему стремления к совершенству, впрочем, – какова уловка! – никогда не достижимого, и к красоте.
Я понял, что Враг больше всего любит жизнь и красоту, и если я хочу Ему досадить, то должен совершить преступление в этих сферах. Я покинул свою убогую ночлежку и пробрался через высокий забор в красивый частный сад, где я увидел изумительной красоты мурашек, которые спешили в муравейник. Это была первая жизнь, которую я был властен оборвать. И я раздавил ногой муравейник. В эту секунду мне показалось, что слышу чьи-то тоненькие жалобные писки. И мне это понравилось! Вдруг внутренним взором я увидел гнев в очах Врага и возрадовался ему. Сразу пошёл дальше: я поджёг этот красивый сад, но наслаждаться пожаром пришлось недолго: я понял, что этого мало... Мало!
По-настоящему я досажу Врагу тогда, когда убью человека – главную Его ценность. И той же ночью я убил. Счастье, которое я испытал при этом, омрачилось тем, что оно быстро прошло. Я понял – я снова промахнулся. Конечно, человек важен для Врага, но нет для Него высшей ценности, чем человеческая душа! Помнится, Он сам где-то про это сказал... «Не бойся убивающих тело, души же не могущих убить». И я решил посвятить всю свою жизнь, чтобы убивать души. Всё, что создавал Враг для прославления Себя, я обращал для поклонения себе! Я делал только то, что Он называл злом! И люди поддержали меня, ведь со мной пребывала некая Сила, и Враг ничего не мог сделать против неё, потому что созданные им людишки полюбили зло. Он, конечно, обезопасился: создавая жизнь, Он вложил в неё механизм самоуничтожения для того, чтобы если вдруг творение восстанет против Него, оно долго не жило. Но я обезвредил эту бомбу с часовым механизмом и создал технологию для вечной жизни.
Итак, мне тогда казалось, что я нащупал путь эффективного противления Врагу. Увы, я тогда не сразу понял, что среди миллиардов, созданных Врагом душ, у Него есть любимчики, которых Он назвал «святыми». Это – души истинных Его сынов, которым он внушил стать Его рабами и преданно служить Ему. Конечно, жалкую душонку потерять – не большое огорчение для Врага. Самое максимальное огорчение я могу доставить, если буду убивать души святых! Был среди этих сынов когда-то единородный Сын, но... кое-кто две тысячи лет назад уже потрудился до меня и убил Его. Что же теперь оставалось делать мне? Только убивать последователей Вражьего Сына – тех, через кого Он пытается в этом мире внедрить свои порядки, создать плацдарм, чтобы поставить Свою ногу. Казалось, я стёр их с лица земли, и саму память об их уничтожении я сделал наказуемым преступлением. Но Враг снова и снова, словно из камней, создавал Себе почитателей! Они плодились, расползались по миру, как тараканы. Как их было найти? Тогда я создал обитель, чтобы уловлять в неё порождения Врага.
— Как славно мы придумали! — прорвались другие голоса. — Теперь не нужно было по всему миру их искать!
— Да-а-а! В обители мы сохранили видимость добродетели лишь для того, чтобы привлекать детей Врага и собирать их! Мы расставили сети и рассыпали зерно, а они, словно глупые птицы, слетались в эту ловушку! А почему, почему добродетель так манит их?! Всё только потому, чтобы, имея её, чувствовать над не имеющими своё превосходство! Так же поступает и породивший их Враг: чувствует Своё превосходство над всеми, почитая Себя всемогущим, святым!
Властитель, хохоча, наклонился над оцепеневшим Максимом и спросил его с презрительной усмешкой:
— Максимилиан, будь со мной честен! Ты, как истинное чадо Врага, считаешь себя лучше нас? Ах, как смотришь ты высокомерно! Значит, считаешь?! Но почему?! Наверное, потому, что ты не убивал невинных безоружных людей? Ах, извини, я забыл – ты убивал. Тогда почему? Потому что ты красив, а я безобразен? В твоей жизни есть высший смысл, а в моей нет? Ты служишь высшей добродетели, а я – низменным похотям плоти? Но где бы было твоё высокомерие, если бы ты родился не красавцем, а в уродливом теле, не во дворце, а среди мерзкого быдла, которое всё время жаждет твоего унижения, на социальном дне, где обитает всякая мразь, где поголовно один биомусор? Ты прославляешь своего Творца, давшего тебе всё, а вот ответь мне, ответь: за что Я должен прославлять Сотворившего меня и вышвырнувшего в это бытие?!
Максим словно онемел, не зная, что ему ответить. Слова этого страшного человека были так безжалостны и отчаянны, что им сложно было возразить – останется пустыми словами та истина, которая до этой минуты жила в его сердце, что Бог есть любовь.
Старик с торжеством смотрел в его растерянное лицо.
Чувствуя, что запутывается, тонет в предъявленных ему аргументах, Максим вдруг почувствовал, что они его убедили. В ту же секунду со всей холодностью он осознал, что все слова – это абсолютная, страшная, убедительная правда. Дух претензий захватил его сердце в ледяные тиски. Теперь он и сам увидел всю нелепость и несовершенство творения, полное отсутствие смысла во всём, что сопровождало такое явление, как жизнь.
И вдруг, словно кинжал под сердце, в него ворвалась ненависть. Он возненавидел Бога. Того, кто не желал внимать его молитвам о смерти и словно наслаждался его поруганием и мучениями. Возненавидел страстно, до стиснутых кулаков, до желания с воплем всё вокруг опрокинуть, сокрушить.
«Как же так вышло, что Создавшего меня на мучения я столько лет любил?» — удивился сам себе Максим и глубоко задумался, честно пытаясь вспомнить основания жизни, которыми он ещё не так давно жил.
Он напряг все силы своей души, вспоминая. Несколько секунд мучительной, удушающей к Богу ненависти... И вдруг со дна памяти всплыла одна, простая до удивления, мысль. Словно рождение зари, дерзкая, как луч солнца, она растопила обволокший сердце туман. Максим вскинул голову и проговорил:
— Вы спросили, за что вам прославлять Бога? За то, что Бог позволил вам начать быть. Вы имеете возможность всё это говорить только потому, что имеете бытие. Пусть в жизни будет боль и пожухший огурец, ведь альтернатива этому – небытие.
Максим сказал это и вдруг почувствовал, как тёплый поток вскрыл лёд, сковавший его сердце, сорвал покров наваждения.
Правитель смотрел на него, открыв рот и расширив глаза. Потом отшатнулся, тихо и злобно проговорил:
— Хорошо... хорошо, Максимилиан Терон... Посмотрим, сможешь ли ты возблагодарить своего Творца за то, что Он позволил тебе быть, после того, как мы отнимем у тебя всё.
Властитель отвернулся от Максима и закричал:
— Париваара! Готовьте амриту к последней трапезе!
Преторианцы с двух сторон вцепились в Максима и с силой потащили его.
---------------------
ПРИМЕЧАНИЯ
37 — Роберт Шуман «Грёзы» из пьес «Детские сцены».
На этот раз всё было по-другому. Его разум оставили свободным от пси-плена, а тело – свободным от чужих рук и оков. Пользуясь этим, Максим внимательно наблюдал за тем, что его окружало.
Он прекрасно слышал и уже догадывался: скоро произойдёт нечто такое, чего ему не пережить. Перспектива смерти не пугала – он встретит её, как любимую сестру. Пугали лишь возбуждённо горящие глаза старика и его обещание сделать что-то такое, после чего Максим проклянёт Бога... Как такое возможно?
Но пока он свободен и жив... Это немногое оставшееся время свободы необходимо как-то использовать. Возможно, оно – его последний шанс, чтобы спастись.
Бежать? Как? Куда? Бесы изнутри старика говорили, что и раньше Максим предпринимал попытки к бегству, но они не удались... Что он уже делал? Чего ещё не пробовал? Память обо всех попытках стёр бетатрин, он их не помнил. Но бесы помнят. Помнят и с вызывающей уверенностью утверждают, что все его «повадки» теперь изучены и все меры предосторожности предприняты.
Зачем ему предоставили столько свободы сейчас? Они так убеждены, что сбежать невозможно?
Преторианцы усадили Максима в кресло перед овальным зеркалом от пола до потолка и встали за спиной полукругом. Появился лысый мрачноватый цирюльник, который молча его выбрил и подстриг.
На пол падали иссиня-чёрные пряди волос. Сощурившись, Максим наблюдал, как на его голове формируется обычная армейская стрижка, и размышлял, чем поможет лазерная машинка и расчёска, если ему удастся вырвать их из рук цирюльника.
В зеркале он рассматривал преторианцев в надежде обнаружить какое-либо оружие, но, кроме роскошных доспехов, никакого вооружения на них не было. Максим знал: его братья – оружие сами по себе. Впрочем, так же, как и он. Но... один против шести?
Максим нахмурился. Он попробует. Он сделает это.
Резное деревянное кресло упиралось в спину. Максим сосредоточился, разглядывая в отражении комнату позади себя. Это снова была безвкусная стилизация под очередную историческую эпоху: стены из красного кирпича и каменный пол; нервюры на потолке сходились в пятиконечную звезду; сквозь стрельчатое окно падал на пол лучистый свет. Максим уже знал, что, скорее всего, окно – ложное, оно не ведёт наружу, а свет – отнюдь не солнечный.
В помещении было много кованных предметов из меди: вычурная рама зеркала, бра – на стенах, под ними – сундуки с тяжёлыми замками. Веяло тоской и холодом, и только люстра с рядами свечей прямо над головой хоть как-то согревала пространство. Все это – элементы готического замка, в котором нелепо, до комичности, смотрелись преторианцы. Но Максима это не забавляло вовсе.
Вдруг Максим краем глаза увидел, как в стене сбоку открылась дверца, и вошла девушка. На ней почти не было одежды. В руках она держала прозрачный сосуд – пузатую колбу с невысоким широким горлышком, наполненную жидкостью медового цвета. Кресло только на вид казалось древним – скрытые механизмы пришли в движение, и оно начало трансформироваться в ложе. Когда спинка вдруг начала опускаться, Максим дёрнулся, но командир преторианцев каким-то механическим голосом попросил его лечь и сделать это добровольно – сопротивление приведёт к ограничению его свободы. Максим, подумав с секунду, решил схитрить. Он подчинился и опустился спиной на ложе, с опаской рассматривая приближающуюся девушку.
Нежное создание... Девушка склонилась к нему и поставила сосуд у изголовья. По голым плечам её золотые волосы соскользнули на еле прикрытую тканью грудь. Обнажёнными руками, украшенными тонкими браслетами, она осторожно и медленно принялась снимать с Максима тогу, завораживающе заглядывая в глаза.
Максим испуганно вцепился в ткань. Командир преторианцев предложил не оказывать сопротивления. Его голос прозвучал жёстче прежнего. Максим увидел в отражении зеркала, как по сигналу пришли в готовность преторианцы – опустили руки, до этого сведённые за спиной.
Снова готовится какая-то гнусность, непотребство. Максим смотрел на преторианцев в зеркале и тревожно дышал, пока не понял...
Зеркало... Он может разбить это зеркало! Он успеет схватить осколок стекла... Он попробует пробиться к двери, и далее, за дверь... но что там? Да что бы ни было! Но если не получится? Что ж, у него в руках всё ещё останется осколок стекла, далее – по инструкции. Как учили. Но если придётся пробиваться с боем... сможет ли он убить своих братьев? Убить Ангелария?
Максим с болью выдохнул. Нет. Не сможет. Но, если подумать... братья ли они ему?
В каком-то отчаянном порыве Максим повернул голову набок, чтобы увидеть всех их в отражении зеркала, и сказал с болью, с жаром:
— Христос посреди нас, братья, дорогие!
Его слова остались совершенно чуждыми для их слуха – ни один не изменился в лице. Тогда в последней надежде Максим обратился прямо к Ангеларию:
— Христос посреди нас, возлюбленный брат мой!
Но и тот продолжил безразлично наблюдать за ним светло-карими глазами.
— Привет тебе от брата Серафима, — еле удерживаясь над бездной отчаяния, продолжал Максим, — ты ведь помнишь его?
— Я помню брата Серафима... — неожиданно произнёс Ангеларий и замолчал.
Еле живая надежда затрепетала с неровно бьющимся сердцем. Сдерживая слёзы, Максим быстро заговорил:
— Ты помнишь Серафима? — Глаза Максима вспыхнули, он даже приподнялся на локте. — О, Ангеларий, возлюбленный брат наш! И мы часто тебя вспоминали...
Максим заплакал, слёзы потекли по вискам.
— Господи, как же тяжело нам было без тебя!.. Особенно в первое время, когда сразу после рукоположения тебя отправили в армию, и мы стали резко проигрывать в Отчётных испытаниях... Да и в обычных пятничных спаррингах тоже... Но, извини, что я сразу об этом... О, брат Ангеларий! Как же мне не хватало твоей поддержки за воскресной трапезой, ведь ты – единственный, кто понимал странный юмор Серафима.
Взгляд Ангелария еле заметно изменился. Хотя он и дальше продолжал смотреть на Максима, но теперь взгляд его расфокусировался, как у человека, что-то обдумывающего.
— Помнишь, как Серафим за воскресной трапезой громко начал всем рассказывать казарменный анекдот? Тогда отец Александр рассердился на него за греховное смехотворство. Из-за этого всей нашей группе он предложил самостоятельно выбрать себе наказание. И Серафим, ради шутки, выбрал пост: бдение в пустыне, акриды и мёд. — Максим сквозь слёзы улыбнулся и продолжил: — И тем устроил нам робинзонаду! Нас благословили на месячное проживание вне стен обители на каменистом побережье Северного острова. Как радовался этому изгнанию Серафим! На берегу моря мы жили в пещере, которую заливали приливы; дышали солёным воздухом, загорали на пляже под искусственным солнцем; вместе молились и купались, питались насекомыми, крабами и крилем, о, этой странной, но натуральной пищей, тогда, как наши братья в обители ели протеиновую синтетическую похлёбку! И – помнишь? Отец Александр это наказание с нами разделил!
Максим засмеялся сомкнутыми губами. Брови Ангелария дрогнули у переносицы.
— Помнишь, как мы с тобой очень смущались происходящему и в качестве покаяния за выходку Серафима решили выложить камешками на берегу молитву Господню, чтобы наши труды заметили при наблюдении с дрона и сократили срок пребывания на «курорте»? И только мы закончили, как пришёл брат Серафим и заявил, что не согласен с фразой: «и не введи нас во искушение», ибо Бог человека любит и зазря не подвергает опасным испытаниям. Человек сам на свою бедовую голову впадает в искушение, а Бог только и делает, что вытаскивает его из передряг! Разгорелась богословская полемика. С нашими аргументами он не согласился, а ночью украдкой пришёл на берег и переложил камни... На утро вместо слов «и не введи нас во искушение» мы увидели другие слова: «и не дозволь нам впасть во искушение». С дрона надпись прочитали и... Срок нам не только не сократили, но ещё и добавили за еретическое искажение истинного учения!
Ангеларий упорно молчал, и Максим скорее продолжил:
— А помнишь, помнишь, мой брат, как ночью начался сильный шторм, и я попытался спасти наши убогие снасти, которые унесло в море, а потом не смог выбраться на берег? Океан отливами волн затягивал меня на глубину, а затем швырял на острые камни. Я был ранен, наглотался воды и погиб бы, если бы ты не бросился за мной в волны и не вытащил на берег. Ты откачивал меня и очень сильно молился.
Я понял, что Враг больше всего любит жизнь и красоту, и если я хочу Ему досадить, то должен совершить преступление в этих сферах. Я покинул свою убогую ночлежку и пробрался через высокий забор в красивый частный сад, где я увидел изумительной красоты мурашек, которые спешили в муравейник. Это была первая жизнь, которую я был властен оборвать. И я раздавил ногой муравейник. В эту секунду мне показалось, что слышу чьи-то тоненькие жалобные писки. И мне это понравилось! Вдруг внутренним взором я увидел гнев в очах Врага и возрадовался ему. Сразу пошёл дальше: я поджёг этот красивый сад, но наслаждаться пожаром пришлось недолго: я понял, что этого мало... Мало!
По-настоящему я досажу Врагу тогда, когда убью человека – главную Его ценность. И той же ночью я убил. Счастье, которое я испытал при этом, омрачилось тем, что оно быстро прошло. Я понял – я снова промахнулся. Конечно, человек важен для Врага, но нет для Него высшей ценности, чем человеческая душа! Помнится, Он сам где-то про это сказал... «Не бойся убивающих тело, души же не могущих убить». И я решил посвятить всю свою жизнь, чтобы убивать души. Всё, что создавал Враг для прославления Себя, я обращал для поклонения себе! Я делал только то, что Он называл злом! И люди поддержали меня, ведь со мной пребывала некая Сила, и Враг ничего не мог сделать против неё, потому что созданные им людишки полюбили зло. Он, конечно, обезопасился: создавая жизнь, Он вложил в неё механизм самоуничтожения для того, чтобы если вдруг творение восстанет против Него, оно долго не жило. Но я обезвредил эту бомбу с часовым механизмом и создал технологию для вечной жизни.
Итак, мне тогда казалось, что я нащупал путь эффективного противления Врагу. Увы, я тогда не сразу понял, что среди миллиардов, созданных Врагом душ, у Него есть любимчики, которых Он назвал «святыми». Это – души истинных Его сынов, которым он внушил стать Его рабами и преданно служить Ему. Конечно, жалкую душонку потерять – не большое огорчение для Врага. Самое максимальное огорчение я могу доставить, если буду убивать души святых! Был среди этих сынов когда-то единородный Сын, но... кое-кто две тысячи лет назад уже потрудился до меня и убил Его. Что же теперь оставалось делать мне? Только убивать последователей Вражьего Сына – тех, через кого Он пытается в этом мире внедрить свои порядки, создать плацдарм, чтобы поставить Свою ногу. Казалось, я стёр их с лица земли, и саму память об их уничтожении я сделал наказуемым преступлением. Но Враг снова и снова, словно из камней, создавал Себе почитателей! Они плодились, расползались по миру, как тараканы. Как их было найти? Тогда я создал обитель, чтобы уловлять в неё порождения Врага.
— Как славно мы придумали! — прорвались другие голоса. — Теперь не нужно было по всему миру их искать!
— Да-а-а! В обители мы сохранили видимость добродетели лишь для того, чтобы привлекать детей Врага и собирать их! Мы расставили сети и рассыпали зерно, а они, словно глупые птицы, слетались в эту ловушку! А почему, почему добродетель так манит их?! Всё только потому, чтобы, имея её, чувствовать над не имеющими своё превосходство! Так же поступает и породивший их Враг: чувствует Своё превосходство над всеми, почитая Себя всемогущим, святым!
Властитель, хохоча, наклонился над оцепеневшим Максимом и спросил его с презрительной усмешкой:
— Максимилиан, будь со мной честен! Ты, как истинное чадо Врага, считаешь себя лучше нас? Ах, как смотришь ты высокомерно! Значит, считаешь?! Но почему?! Наверное, потому, что ты не убивал невинных безоружных людей? Ах, извини, я забыл – ты убивал. Тогда почему? Потому что ты красив, а я безобразен? В твоей жизни есть высший смысл, а в моей нет? Ты служишь высшей добродетели, а я – низменным похотям плоти? Но где бы было твоё высокомерие, если бы ты родился не красавцем, а в уродливом теле, не во дворце, а среди мерзкого быдла, которое всё время жаждет твоего унижения, на социальном дне, где обитает всякая мразь, где поголовно один биомусор? Ты прославляешь своего Творца, давшего тебе всё, а вот ответь мне, ответь: за что Я должен прославлять Сотворившего меня и вышвырнувшего в это бытие?!
Максим словно онемел, не зная, что ему ответить. Слова этого страшного человека были так безжалостны и отчаянны, что им сложно было возразить – останется пустыми словами та истина, которая до этой минуты жила в его сердце, что Бог есть любовь.
Старик с торжеством смотрел в его растерянное лицо.
Чувствуя, что запутывается, тонет в предъявленных ему аргументах, Максим вдруг почувствовал, что они его убедили. В ту же секунду со всей холодностью он осознал, что все слова – это абсолютная, страшная, убедительная правда. Дух претензий захватил его сердце в ледяные тиски. Теперь он и сам увидел всю нелепость и несовершенство творения, полное отсутствие смысла во всём, что сопровождало такое явление, как жизнь.
И вдруг, словно кинжал под сердце, в него ворвалась ненависть. Он возненавидел Бога. Того, кто не желал внимать его молитвам о смерти и словно наслаждался его поруганием и мучениями. Возненавидел страстно, до стиснутых кулаков, до желания с воплем всё вокруг опрокинуть, сокрушить.
«Как же так вышло, что Создавшего меня на мучения я столько лет любил?» — удивился сам себе Максим и глубоко задумался, честно пытаясь вспомнить основания жизни, которыми он ещё не так давно жил.
Он напряг все силы своей души, вспоминая. Несколько секунд мучительной, удушающей к Богу ненависти... И вдруг со дна памяти всплыла одна, простая до удивления, мысль. Словно рождение зари, дерзкая, как луч солнца, она растопила обволокший сердце туман. Максим вскинул голову и проговорил:
— Вы спросили, за что вам прославлять Бога? За то, что Бог позволил вам начать быть. Вы имеете возможность всё это говорить только потому, что имеете бытие. Пусть в жизни будет боль и пожухший огурец, ведь альтернатива этому – небытие.
Максим сказал это и вдруг почувствовал, как тёплый поток вскрыл лёд, сковавший его сердце, сорвал покров наваждения.
Правитель смотрел на него, открыв рот и расширив глаза. Потом отшатнулся, тихо и злобно проговорил:
— Хорошо... хорошо, Максимилиан Терон... Посмотрим, сможешь ли ты возблагодарить своего Творца за то, что Он позволил тебе быть, после того, как мы отнимем у тебя всё.
Властитель отвернулся от Максима и закричал:
— Париваара! Готовьте амриту к последней трапезе!
Преторианцы с двух сторон вцепились в Максима и с силой потащили его.
---------------------
ПРИМЕЧАНИЯ
37 — Роберт Шуман «Грёзы» из пьес «Детские сцены».
Глава 18. Камешки на берегу
На этот раз всё было по-другому. Его разум оставили свободным от пси-плена, а тело – свободным от чужих рук и оков. Пользуясь этим, Максим внимательно наблюдал за тем, что его окружало.
Он прекрасно слышал и уже догадывался: скоро произойдёт нечто такое, чего ему не пережить. Перспектива смерти не пугала – он встретит её, как любимую сестру. Пугали лишь возбуждённо горящие глаза старика и его обещание сделать что-то такое, после чего Максим проклянёт Бога... Как такое возможно?
Но пока он свободен и жив... Это немногое оставшееся время свободы необходимо как-то использовать. Возможно, оно – его последний шанс, чтобы спастись.
Бежать? Как? Куда? Бесы изнутри старика говорили, что и раньше Максим предпринимал попытки к бегству, но они не удались... Что он уже делал? Чего ещё не пробовал? Память обо всех попытках стёр бетатрин, он их не помнил. Но бесы помнят. Помнят и с вызывающей уверенностью утверждают, что все его «повадки» теперь изучены и все меры предосторожности предприняты.
Зачем ему предоставили столько свободы сейчас? Они так убеждены, что сбежать невозможно?
Преторианцы усадили Максима в кресло перед овальным зеркалом от пола до потолка и встали за спиной полукругом. Появился лысый мрачноватый цирюльник, который молча его выбрил и подстриг.
На пол падали иссиня-чёрные пряди волос. Сощурившись, Максим наблюдал, как на его голове формируется обычная армейская стрижка, и размышлял, чем поможет лазерная машинка и расчёска, если ему удастся вырвать их из рук цирюльника.
В зеркале он рассматривал преторианцев в надежде обнаружить какое-либо оружие, но, кроме роскошных доспехов, никакого вооружения на них не было. Максим знал: его братья – оружие сами по себе. Впрочем, так же, как и он. Но... один против шести?
Максим нахмурился. Он попробует. Он сделает это.
Резное деревянное кресло упиралось в спину. Максим сосредоточился, разглядывая в отражении комнату позади себя. Это снова была безвкусная стилизация под очередную историческую эпоху: стены из красного кирпича и каменный пол; нервюры на потолке сходились в пятиконечную звезду; сквозь стрельчатое окно падал на пол лучистый свет. Максим уже знал, что, скорее всего, окно – ложное, оно не ведёт наружу, а свет – отнюдь не солнечный.
В помещении было много кованных предметов из меди: вычурная рама зеркала, бра – на стенах, под ними – сундуки с тяжёлыми замками. Веяло тоской и холодом, и только люстра с рядами свечей прямо над головой хоть как-то согревала пространство. Все это – элементы готического замка, в котором нелепо, до комичности, смотрелись преторианцы. Но Максима это не забавляло вовсе.
Вдруг Максим краем глаза увидел, как в стене сбоку открылась дверца, и вошла девушка. На ней почти не было одежды. В руках она держала прозрачный сосуд – пузатую колбу с невысоким широким горлышком, наполненную жидкостью медового цвета. Кресло только на вид казалось древним – скрытые механизмы пришли в движение, и оно начало трансформироваться в ложе. Когда спинка вдруг начала опускаться, Максим дёрнулся, но командир преторианцев каким-то механическим голосом попросил его лечь и сделать это добровольно – сопротивление приведёт к ограничению его свободы. Максим, подумав с секунду, решил схитрить. Он подчинился и опустился спиной на ложе, с опаской рассматривая приближающуюся девушку.
Нежное создание... Девушка склонилась к нему и поставила сосуд у изголовья. По голым плечам её золотые волосы соскользнули на еле прикрытую тканью грудь. Обнажёнными руками, украшенными тонкими браслетами, она осторожно и медленно принялась снимать с Максима тогу, завораживающе заглядывая в глаза.
Максим испуганно вцепился в ткань. Командир преторианцев предложил не оказывать сопротивления. Его голос прозвучал жёстче прежнего. Максим увидел в отражении зеркала, как по сигналу пришли в готовность преторианцы – опустили руки, до этого сведённые за спиной.
Снова готовится какая-то гнусность, непотребство. Максим смотрел на преторианцев в зеркале и тревожно дышал, пока не понял...
Зеркало... Он может разбить это зеркало! Он успеет схватить осколок стекла... Он попробует пробиться к двери, и далее, за дверь... но что там? Да что бы ни было! Но если не получится? Что ж, у него в руках всё ещё останется осколок стекла, далее – по инструкции. Как учили. Но если придётся пробиваться с боем... сможет ли он убить своих братьев? Убить Ангелария?
Максим с болью выдохнул. Нет. Не сможет. Но, если подумать... братья ли они ему?
В каком-то отчаянном порыве Максим повернул голову набок, чтобы увидеть всех их в отражении зеркала, и сказал с болью, с жаром:
— Христос посреди нас, братья, дорогие!
Его слова остались совершенно чуждыми для их слуха – ни один не изменился в лице. Тогда в последней надежде Максим обратился прямо к Ангеларию:
— Христос посреди нас, возлюбленный брат мой!
Но и тот продолжил безразлично наблюдать за ним светло-карими глазами.
— Привет тебе от брата Серафима, — еле удерживаясь над бездной отчаяния, продолжал Максим, — ты ведь помнишь его?
— Я помню брата Серафима... — неожиданно произнёс Ангеларий и замолчал.
Еле живая надежда затрепетала с неровно бьющимся сердцем. Сдерживая слёзы, Максим быстро заговорил:
— Ты помнишь Серафима? — Глаза Максима вспыхнули, он даже приподнялся на локте. — О, Ангеларий, возлюбленный брат наш! И мы часто тебя вспоминали...
Максим заплакал, слёзы потекли по вискам.
— Господи, как же тяжело нам было без тебя!.. Особенно в первое время, когда сразу после рукоположения тебя отправили в армию, и мы стали резко проигрывать в Отчётных испытаниях... Да и в обычных пятничных спаррингах тоже... Но, извини, что я сразу об этом... О, брат Ангеларий! Как же мне не хватало твоей поддержки за воскресной трапезой, ведь ты – единственный, кто понимал странный юмор Серафима.
Взгляд Ангелария еле заметно изменился. Хотя он и дальше продолжал смотреть на Максима, но теперь взгляд его расфокусировался, как у человека, что-то обдумывающего.
— Помнишь, как Серафим за воскресной трапезой громко начал всем рассказывать казарменный анекдот? Тогда отец Александр рассердился на него за греховное смехотворство. Из-за этого всей нашей группе он предложил самостоятельно выбрать себе наказание. И Серафим, ради шутки, выбрал пост: бдение в пустыне, акриды и мёд. — Максим сквозь слёзы улыбнулся и продолжил: — И тем устроил нам робинзонаду! Нас благословили на месячное проживание вне стен обители на каменистом побережье Северного острова. Как радовался этому изгнанию Серафим! На берегу моря мы жили в пещере, которую заливали приливы; дышали солёным воздухом, загорали на пляже под искусственным солнцем; вместе молились и купались, питались насекомыми, крабами и крилем, о, этой странной, но натуральной пищей, тогда, как наши братья в обители ели протеиновую синтетическую похлёбку! И – помнишь? Отец Александр это наказание с нами разделил!
Максим засмеялся сомкнутыми губами. Брови Ангелария дрогнули у переносицы.
— Помнишь, как мы с тобой очень смущались происходящему и в качестве покаяния за выходку Серафима решили выложить камешками на берегу молитву Господню, чтобы наши труды заметили при наблюдении с дрона и сократили срок пребывания на «курорте»? И только мы закончили, как пришёл брат Серафим и заявил, что не согласен с фразой: «и не введи нас во искушение», ибо Бог человека любит и зазря не подвергает опасным испытаниям. Человек сам на свою бедовую голову впадает в искушение, а Бог только и делает, что вытаскивает его из передряг! Разгорелась богословская полемика. С нашими аргументами он не согласился, а ночью украдкой пришёл на берег и переложил камни... На утро вместо слов «и не введи нас во искушение» мы увидели другие слова: «и не дозволь нам впасть во искушение». С дрона надпись прочитали и... Срок нам не только не сократили, но ещё и добавили за еретическое искажение истинного учения!
Ангеларий упорно молчал, и Максим скорее продолжил:
— А помнишь, помнишь, мой брат, как ночью начался сильный шторм, и я попытался спасти наши убогие снасти, которые унесло в море, а потом не смог выбраться на берег? Океан отливами волн затягивал меня на глубину, а затем швырял на острые камни. Я был ранен, наглотался воды и погиб бы, если бы ты не бросился за мной в волны и не вытащил на берег. Ты откачивал меня и очень сильно молился.
