Или не повезло, это уже как посмотреть. Местность там каменистая, и я наткнулся на узкий вход в пещеру, которых в тех краях было хоть пруд пруди. Просто углубления в скале, иногда подходившие лишь для зверя, а порой позволявшиеся выпрямиться в человеческий рост. Самое главное, что в паре ярдов от моей пещеры тянулся обрыв. Поэтому преследователям приходилось подбираться ко мне гуськом, без возможности воспользоваться численным преимуществом. Немалым, надо сказать. На меня одного их было человек восемнадцать – если мне удалось правильно сосчитать.
Я внимала, приоткрыв рот, ловя каждое слово, всё время пытаясь поставить себя на место Итая, почувствовать то, что должен был чувствовать в тех обстоятельствах он, полностью погрузиться в его, Итая, воспоминания.
- Я понимал, что, в сущности, оказался в ловушке. И что при всех моих стратегических преимуществах противников слишком много. Вот тогда я в первый раз приготовился умереть. Только намеревался максимально оттянуть этот момент и продать свою жизнь подороже.
Они приближались один за другим, по очереди, у них тоже особо не было выбора. Я вскинул ружьё и начал стрелять. Было восемь патронов. Существенно меньше, чем нападавших. Но я решил, что до тех пор, пока в запасе есть хотя бы один, стану отстреливаться. А дальше будет то, что написано мне на роду. Я целился и стрелял. Я хорошо умел делать и то, и другое. Один. Два. Три. Четыре…
Мне показалось, что оман впал в состояние своеобразного транса. Он словно и правда находился сейчас не в безопасности столичного дома, а где-то там, у границы, в лесу, полном враждебно настроенных солдат.
- Я дострелял почти до конца, - продолжал он. – Из семи выстрелов шесть попаданий.
- А как же восьмой? Вы говорили, было восемь патронов.
- В тот момент, когда я, окончательно распрощавшись с жизнью, спускал курок в последний, восьмой, раз, один из шахенцев сумел подобраться ко мне со спины и ударил прикладом по голове. Я получил основательное сотрясение мозга и потерял сознание. Даже не знаю, как он умудрился меня обойти. Предполагаю, пещера была не так проста, как казалось, и туда можно было пробраться через горы, по неведомым мне лазам. А может быть, дело было проще, и он всего лишь удачно спустился с холма, несмотря на крутизну склона. Так или иначе, меня вывели из строя.
История навевала панический ужас, несмотря на то, что все описываемые события остались в далёком прошлом, а их благополучный исход был мне известен.
- Почему же они вас не убили?
Вопрос сорвался с уст, хотя, наверное, и на этот раз стоило бы промолчать.
- А вот это уже самое подлинное везение, - усмехнулся Итай. – Как раз в тот день через лес был отправлен наш гонец с важным донесением. Точнее, для того, чтобы запутать врага, разными тропами выступило одновременно несколько человек. Меня приняли за одного из них. Обо всём этом я, конечно, узнал позднее, от Алона.
- Алона? – удивилась я.
- Мы познакомились во время службы, - кивнул Итай. – И сдружились, хотя служили в разных званиях: у него ранг был повыше. Но моим командиром он не являлся, и это упрощало дело. Так вот, сначала меня, по-видимому, обыскали, но письма, естественно, не нашли. Потом переправили в свой госпиталь, чтобы, когда я приду в сознание, допросить. А дальше мне повезло вторично. Стороны подписали договор о прекращении военных действий, включавший в себя также пункт об обмене военнопленными. Поскольку без чувств я провалялся довольно долго, очнулся уже в нашем лазарете. Вот так.
Последние слова он произнёс очень буднично, даже небрежно, стремясь сгладить свою недавнюю серьёзность и, того хуже, уязвимость. Постучал пальцами по столешнице, подальше отодвинул пустой бокал.
- К военному делу я больше не возвращался, - закруглился он. – А вскоре после этого начал рисовать.
- То есть до тех пор вы не рисовали? – изумилась я.
- Нет. – Итай задумчиво качнул головой. – Или почти нет. И уж точно не как оман. Видишь ли… - Он нахмурился, то ли не уверенный, что стоит, а что не стоит говорить, то ли не зная, как правильно сформулировать. – Такое близкое знакомство со смертью очень трудно оставить позади. Оно преследует и не хочет отпускать. Каждый борется с этим по-своему, мне довелось увидеть много примеров. Гибель предстала передо мной пугающей в своём уродстве, и я вцепился в красоту, как в соломинку, крепко привязывающую меня к жизни. Стал создавать маленькие миры, в которых нет крови, увечий и смерти.
Я понимающе кивнула. Вспомнились слова доктора Рофе: «Это сегодня вы имеете дело со знаменитым и успешным оманом. Однако оманом он был не всегда, и некоторые события его прошлого привели к таким вот малоприятным последствиям». Надо же. Страх смерти создал одного из лучших художников современности. Или любовь к жизни? Возможно ли одно без другого? Так или иначе, те же причины, что сделали его оманом, фактически творцом, заставляют временами кричать по ночам, метаться из угла в угол, подобно дикому зверю, и сотрясаться до утра в мнимом ознобе.
А ещё подумалось: сколько прошло бы месяцев или лет, прежде чем Итай рассказал мне всё это, не развяжи ему язык выпитое вино. Да и рассказал ли бы?
- Мне неуважение к уродству когда-то вышло боком.
Как видно, алкоголь повлиял не только на омана: моя собственная разговорчивость также вышла за привычные рамки, словно в чашку плеснули кипятка через край.
Художник вскинул голову в нескрываемом интересе, и это подхлестнуло мою разговорчивость.
- Мне было тогда двенадцать. Я была…ну, не знаю, красивая ли, но, во всяком случае, не хуже других. Из-за меня даже два мальчика один раз дрались. Ну вот… Я шла через рыночную площадь, между рядами лавок, потом свернула. Там мало народу оказалось, и одна пожилая женщина стояла. То ли она сильно сутулилась, то ли на спине начинал проступать горб, а ноги, наверное, отекли – ну, это я сейчас так думаю, - и поэтому на ней были мужские ботинки, карикатурно большие для её размера. И вот она пошла в сторону мешков с какими-то вещами. - Я поморщилась и резко махнула рукой, подразумевая, что эти подробности никакого значения не имеют. – И у неё была такая походка…странная, вперевалочку, неестественная какая-то – наверное, из-за обуви, - что я захихикала. А она обернулась, и я по взгляду сразу поняла: ведьма. Она так прищурилась зло и говорит: «Теперь ты на себе узнаешь, что такое быть некрасивой». Вот, собственно, и всё.
- И дальше?..
Оман словно не услышал моих слов о завершении рассказа. Он ждал продолжения. Глаза расширились, напоминая теперь два круглых блюдца, а от недавней расслабленной позы не осталось и следа. Он сидел, подавшись вперёд, сдавив подлокотники так, что на руках побелели костяшки.
- Дальше я пошла домой. И только там наткнулась на зеркало. И впервые увидела это. – Я неопределённо шевельнула рукой в направлении собственного лица. – Сначала не верила, снова и снова смотрелась в зеркало. В одно, в другое… Потом долго плакала, на улицу не выходила. Потом… Потом пришлось смириться.
- А ведьма? Её искали?
- Родители пытались. – Кивнув, я опустила глаза, и больше взгляд уже не поднимала. – Они тогда ещё были живы. Но тщетно. Её не смогли найти. Никто. Она же всё-таки ведьма…
Оман, кажется, окончательно протрезвел, да я и сама больше не ощущала действия алкоголя.
- М-да, твоя история будет похлеще, - заключил он. И, снова потянувшись за бутылкой, повторил вопрос, который уже задавал час назад.
- Выпьем?
Я решила проявить последовательность и приняла предложение.
На выставке, состоявшейся четыре дня спустя, я чувствовала себя значительно комфортнее, чем на первом подобном мероприятии. Во-первых, успела привыкнуть, а во-вторых, в сравнении с недавним балом сегодняшние задачи казались прямо-таки пустяковыми. И это невзирая на то, что задач скопилось немало, поскольку нынешняя выставка была посвящена исключительно творчеству Итая Брика.
Альмог Аялон мероприятие не посетил, вероятно, сочтя такой поступок ниже своего достоинства. Дов Вайн тоже не пришёл. Как ни странно, для меня это стало и облегчением, и разочарованием одновременно. Я ожидала, что в этот день мы его увидим – или, во всяком случае, полагала такое возможным.
В остальном посетителей было много, в том числе художников, прочих людей искусства, а также именитых аристократов. Наибольшей популярностью пользовалась одна из последних картин Итая – «Цветущий миндаль». Полотно, получившееся трогательным и необычным, действительно производило сильное впечатление. На нём были изображены многочисленные деревья – зелёные, пышные, с тянущимися к небу стволами и роскошными кронами. Но им была отведена всего лишь роль фона. На первом плане тоже было изображено дерево, но совсем иное.
Листьев на нём не было совсем. Сухие голые ветки. К тому же в росте дерева что-то пошло не так, и его ствол, вместо того, чтобы, как и прочие, устремляться к небесам, какое-то время стелился вдоль земли, и лишь потом относительно распрямлялся. Вид этого растения был бы чрезвычайно жалок, но…на одной из ветвей, как и прочие, начисто лишённой листьев, распустились потрясающей красоты цветы. Тончайшие лепестки, нежные, белые, словно платье невесты, с едва уловимым розоватым отливом, поражали воображение и не отпускали взгляд. И благодаря этой детали все прочие, «нормальные», деревья в подмётки не годились «главному герою» картины, безлистному и с изуродованным стволом.
Несколько богатых посетителей уже спорили о том, кому достанется необычное полотно.
Расправившись с основной массой дел и улучив минутку на отдых, я стояла чуть в стороне от картины, дабы не мешать гостям, и рассматривала её со своего ракурса.
- Удивительная работа, правда?
Я улыбнулась Кинерет и кивнула.
- Талант адона Брика растёт с каждым произведением, - подтвердила я.
В глазах аристократки заиграли смешинки.
- Вы видите в этой работе только талант? – полюбопытствовала она. – А как насчёт того факта, что это портрет?
- Портрет? Дерева? – озадачилась я.
Вот те раз. И как бы необидно объяснить этой образованной, казалось бы, женщине, что портрет дерева называется пейзажем, а портрет, к примеру, яблока – натюрмортом?
Заодно некстати припомнилась заглянувшая в гости к Брику «натурщица».
Между тем Кинерет весело, но негромко, по-аристократически, рассмеялась.
- Даже так? – Она посмотрела на меня с любопытством. – Я ведь не ошибаюсь: вы видели эту картину много раз, в том числе в процессе работы? И вам ни разу не пришло в голову, что это – ваш портрет?
Она особенно выделила слово «ваш», и я растерянно уставилась на картину. Немного схлынувший интерес посетителей позволил как следует её рассмотреть. Сиротливо голые ветки. Капля смолы, застывшая на стволе, словно кровь, сочащаяся из раны. И цветы – хрупкие, нежные и такие живые. Соседствующие с крохотными бело-розовыми бутонами (здесь розовый оттенок был даже более насыщенным). Стало быть, красота дерева не исчерпывалась уже распустившимися цветами. Ему предстояло цвести ещё очень и очень долго.
Засмотревшись, я не заметила ни того, как отошла Кинерет, ни момента, когда вместо неё ко мне приблизилась Нирит.
- Замечательный пейзаж, правда? – спросила она, чуть откинув голову, чтобы лучше оценить картину.
- О да, - ответила я, чувствуя, как на губах заиграла невольная улыбка.
Когда я увидела, что в нашу сторону направляется Алон, улыбка сделалась ещё шире. Я уже неоднократно замечала, что судья имеет привычку появляться именно там, где находится Нирит.
- А ты что скажешь? – обратилась к нему девушка. – Удачная выставка, верно?
Пока они обсуждали выставку (а я лишь изредка вставляла короткие реплики), к нам присоединился, если можно так выразиться, виновник торжества.
- Ты уже знаешь, кому продашь эту картину? – полюбопытствовала Нирит.
- Нет. Я вообще пока не уверен, что стану её продавать.
- Вот так-так! – всплеснула руками девушка. – Готова поспорить, многие из этих толстосумов уже видят её висящей в своих домах! Ой, кстати! – Она легонько и, сколь ни удивительно, элегантно хлопнула себя по лбу за забывчивость. – Вы слышали о бедном Дове Вайне?
- Нет.
- А что с ним случилось?
Мы с Итаем обменялись встревоженными взглядами и приготовились со всем возможным вниманием слушать рассказ Нирит.
- Сердечный приступ, - сообщила та со скорбным выражением лица. – К сожалению, такое порой случается даже с молодыми мужчинами.
- Давно? – напряжённо спросил Итай.
- Вроде бы два дня назад. С тех пор Дов не покидает своего дома. Лекари говорят, что долго он не протянет. Последствия приступа слишком серьёзны. Вот так вот бывает, - печально подытожила Нирит. – Художником он был, конечно, не слишком хорошим, и по характеру, мягко говоря, не ангел, но всё равно никто не желал ему такого конца.
Мы с оманом промолчали, но друг друга поняли без слов. Призыв демона смерти действительно не заканчивался ничем хорошим для призывавшего. И ещё. Теперь мы оба знали, чему посвятим завтрашний день.
Дом Дова Вайна был меньше, чем у Итая, но в то же время существенно превосходил и размерами, и качеством то жильё, которое я снимала в Аяре. Нас без промедления провели в комнату, имевшую, видимо, сразу несколько назначений (как минимум на данном этапе), поскольку кровать совмещалась в ней с мольбертом. На холсте виднелся невнятный набросок, сделанный простым карандашом, - смутные силуэты деревьев и очертания опавших листьев. Сам художник, лежавший на кровати, в момент нашего появления старался устроиться повыше при помощи нескольких подушек.
- Ну, здравствуй, Итай, - хрипло проговорил он, когда мы остановились в нескольких шагах от ложа.
- Здравствуй, Дов.
В комнате воцарилась напряжённая тишина.
- Садитесь, - оборвал её хозяин дома спустя несколько секунд, лично мне показавшихся неимоверно долгими.
Итай опустился на табурет, стоявший возле кровати. Я села на краешек кресла подальше, в стороне, чувствуя себя некоторым образом третьей лишней. Нет, я имела право здесь находиться: как-никак, появление демона, вызванного Довом, коснулось меня не в меньшей степени, чем омана. И всё-таки выяснять отношения сейчас предстояло именно этим двоим.
- Я никогда не думал, что скажу тебе это, - медленно и всё так же хрипло произнёс Вайн, - но… прости. Я сильно перед тобой виноват.
Видимо, Итай пошевелил губами в намерении что-то ответить, поскольку хозяин дома поспешил продолжить:
- Подожди. Дай договорить. – Он помолчал, собираясь то ли с мыслями, то ли с силами, после чего продолжил. – Признаю: я завидовал тебе. Последние дни у меня было много времени, чтобы подумать… Можно сказать, я только и делал, что думал, - усмехнулся он. – Я всегда мечтал стать великим художником (ну, может быть, не великим, но, во всяком случае, значимым), и поначалу казалось, что у меня это получится. В итоге, как мы оба знаем, ничего не вышло. Я испытывал разочарование, отчаяние, страх, что моё существование не оправдано, а всё, что происходит в моей жизни, - напрасно. Эмоции, с которыми очень нелегко справиться. Одна из вещей, которые помогают в таком положении, - это найти, на кого переложить вину. Для этой цели ты подвернулся более чем удачно. Тебе всегда с лёгкостью удавалось то, за что я боролся с огромным трудом и всё равно так и не смог получить.
Я внимала, приоткрыв рот, ловя каждое слово, всё время пытаясь поставить себя на место Итая, почувствовать то, что должен был чувствовать в тех обстоятельствах он, полностью погрузиться в его, Итая, воспоминания.
- Я понимал, что, в сущности, оказался в ловушке. И что при всех моих стратегических преимуществах противников слишком много. Вот тогда я в первый раз приготовился умереть. Только намеревался максимально оттянуть этот момент и продать свою жизнь подороже.
Они приближались один за другим, по очереди, у них тоже особо не было выбора. Я вскинул ружьё и начал стрелять. Было восемь патронов. Существенно меньше, чем нападавших. Но я решил, что до тех пор, пока в запасе есть хотя бы один, стану отстреливаться. А дальше будет то, что написано мне на роду. Я целился и стрелял. Я хорошо умел делать и то, и другое. Один. Два. Три. Четыре…
Мне показалось, что оман впал в состояние своеобразного транса. Он словно и правда находился сейчас не в безопасности столичного дома, а где-то там, у границы, в лесу, полном враждебно настроенных солдат.
- Я дострелял почти до конца, - продолжал он. – Из семи выстрелов шесть попаданий.
- А как же восьмой? Вы говорили, было восемь патронов.
- В тот момент, когда я, окончательно распрощавшись с жизнью, спускал курок в последний, восьмой, раз, один из шахенцев сумел подобраться ко мне со спины и ударил прикладом по голове. Я получил основательное сотрясение мозга и потерял сознание. Даже не знаю, как он умудрился меня обойти. Предполагаю, пещера была не так проста, как казалось, и туда можно было пробраться через горы, по неведомым мне лазам. А может быть, дело было проще, и он всего лишь удачно спустился с холма, несмотря на крутизну склона. Так или иначе, меня вывели из строя.
История навевала панический ужас, несмотря на то, что все описываемые события остались в далёком прошлом, а их благополучный исход был мне известен.
- Почему же они вас не убили?
Вопрос сорвался с уст, хотя, наверное, и на этот раз стоило бы промолчать.
- А вот это уже самое подлинное везение, - усмехнулся Итай. – Как раз в тот день через лес был отправлен наш гонец с важным донесением. Точнее, для того, чтобы запутать врага, разными тропами выступило одновременно несколько человек. Меня приняли за одного из них. Обо всём этом я, конечно, узнал позднее, от Алона.
- Алона? – удивилась я.
- Мы познакомились во время службы, - кивнул Итай. – И сдружились, хотя служили в разных званиях: у него ранг был повыше. Но моим командиром он не являлся, и это упрощало дело. Так вот, сначала меня, по-видимому, обыскали, но письма, естественно, не нашли. Потом переправили в свой госпиталь, чтобы, когда я приду в сознание, допросить. А дальше мне повезло вторично. Стороны подписали договор о прекращении военных действий, включавший в себя также пункт об обмене военнопленными. Поскольку без чувств я провалялся довольно долго, очнулся уже в нашем лазарете. Вот так.
Последние слова он произнёс очень буднично, даже небрежно, стремясь сгладить свою недавнюю серьёзность и, того хуже, уязвимость. Постучал пальцами по столешнице, подальше отодвинул пустой бокал.
- К военному делу я больше не возвращался, - закруглился он. – А вскоре после этого начал рисовать.
- То есть до тех пор вы не рисовали? – изумилась я.
- Нет. – Итай задумчиво качнул головой. – Или почти нет. И уж точно не как оман. Видишь ли… - Он нахмурился, то ли не уверенный, что стоит, а что не стоит говорить, то ли не зная, как правильно сформулировать. – Такое близкое знакомство со смертью очень трудно оставить позади. Оно преследует и не хочет отпускать. Каждый борется с этим по-своему, мне довелось увидеть много примеров. Гибель предстала передо мной пугающей в своём уродстве, и я вцепился в красоту, как в соломинку, крепко привязывающую меня к жизни. Стал создавать маленькие миры, в которых нет крови, увечий и смерти.
Я понимающе кивнула. Вспомнились слова доктора Рофе: «Это сегодня вы имеете дело со знаменитым и успешным оманом. Однако оманом он был не всегда, и некоторые события его прошлого привели к таким вот малоприятным последствиям». Надо же. Страх смерти создал одного из лучших художников современности. Или любовь к жизни? Возможно ли одно без другого? Так или иначе, те же причины, что сделали его оманом, фактически творцом, заставляют временами кричать по ночам, метаться из угла в угол, подобно дикому зверю, и сотрясаться до утра в мнимом ознобе.
А ещё подумалось: сколько прошло бы месяцев или лет, прежде чем Итай рассказал мне всё это, не развяжи ему язык выпитое вино. Да и рассказал ли бы?
- Мне неуважение к уродству когда-то вышло боком.
Как видно, алкоголь повлиял не только на омана: моя собственная разговорчивость также вышла за привычные рамки, словно в чашку плеснули кипятка через край.
Художник вскинул голову в нескрываемом интересе, и это подхлестнуло мою разговорчивость.
- Мне было тогда двенадцать. Я была…ну, не знаю, красивая ли, но, во всяком случае, не хуже других. Из-за меня даже два мальчика один раз дрались. Ну вот… Я шла через рыночную площадь, между рядами лавок, потом свернула. Там мало народу оказалось, и одна пожилая женщина стояла. То ли она сильно сутулилась, то ли на спине начинал проступать горб, а ноги, наверное, отекли – ну, это я сейчас так думаю, - и поэтому на ней были мужские ботинки, карикатурно большие для её размера. И вот она пошла в сторону мешков с какими-то вещами. - Я поморщилась и резко махнула рукой, подразумевая, что эти подробности никакого значения не имеют. – И у неё была такая походка…странная, вперевалочку, неестественная какая-то – наверное, из-за обуви, - что я захихикала. А она обернулась, и я по взгляду сразу поняла: ведьма. Она так прищурилась зло и говорит: «Теперь ты на себе узнаешь, что такое быть некрасивой». Вот, собственно, и всё.
- И дальше?..
Оман словно не услышал моих слов о завершении рассказа. Он ждал продолжения. Глаза расширились, напоминая теперь два круглых блюдца, а от недавней расслабленной позы не осталось и следа. Он сидел, подавшись вперёд, сдавив подлокотники так, что на руках побелели костяшки.
- Дальше я пошла домой. И только там наткнулась на зеркало. И впервые увидела это. – Я неопределённо шевельнула рукой в направлении собственного лица. – Сначала не верила, снова и снова смотрелась в зеркало. В одно, в другое… Потом долго плакала, на улицу не выходила. Потом… Потом пришлось смириться.
- А ведьма? Её искали?
- Родители пытались. – Кивнув, я опустила глаза, и больше взгляд уже не поднимала. – Они тогда ещё были живы. Но тщетно. Её не смогли найти. Никто. Она же всё-таки ведьма…
Оман, кажется, окончательно протрезвел, да я и сама больше не ощущала действия алкоголя.
- М-да, твоя история будет похлеще, - заключил он. И, снова потянувшись за бутылкой, повторил вопрос, который уже задавал час назад.
- Выпьем?
Я решила проявить последовательность и приняла предложение.
На выставке, состоявшейся четыре дня спустя, я чувствовала себя значительно комфортнее, чем на первом подобном мероприятии. Во-первых, успела привыкнуть, а во-вторых, в сравнении с недавним балом сегодняшние задачи казались прямо-таки пустяковыми. И это невзирая на то, что задач скопилось немало, поскольку нынешняя выставка была посвящена исключительно творчеству Итая Брика.
Альмог Аялон мероприятие не посетил, вероятно, сочтя такой поступок ниже своего достоинства. Дов Вайн тоже не пришёл. Как ни странно, для меня это стало и облегчением, и разочарованием одновременно. Я ожидала, что в этот день мы его увидим – или, во всяком случае, полагала такое возможным.
В остальном посетителей было много, в том числе художников, прочих людей искусства, а также именитых аристократов. Наибольшей популярностью пользовалась одна из последних картин Итая – «Цветущий миндаль». Полотно, получившееся трогательным и необычным, действительно производило сильное впечатление. На нём были изображены многочисленные деревья – зелёные, пышные, с тянущимися к небу стволами и роскошными кронами. Но им была отведена всего лишь роль фона. На первом плане тоже было изображено дерево, но совсем иное.
Листьев на нём не было совсем. Сухие голые ветки. К тому же в росте дерева что-то пошло не так, и его ствол, вместо того, чтобы, как и прочие, устремляться к небесам, какое-то время стелился вдоль земли, и лишь потом относительно распрямлялся. Вид этого растения был бы чрезвычайно жалок, но…на одной из ветвей, как и прочие, начисто лишённой листьев, распустились потрясающей красоты цветы. Тончайшие лепестки, нежные, белые, словно платье невесты, с едва уловимым розоватым отливом, поражали воображение и не отпускали взгляд. И благодаря этой детали все прочие, «нормальные», деревья в подмётки не годились «главному герою» картины, безлистному и с изуродованным стволом.
Несколько богатых посетителей уже спорили о том, кому достанется необычное полотно.
Расправившись с основной массой дел и улучив минутку на отдых, я стояла чуть в стороне от картины, дабы не мешать гостям, и рассматривала её со своего ракурса.
- Удивительная работа, правда?
Я улыбнулась Кинерет и кивнула.
- Талант адона Брика растёт с каждым произведением, - подтвердила я.
В глазах аристократки заиграли смешинки.
- Вы видите в этой работе только талант? – полюбопытствовала она. – А как насчёт того факта, что это портрет?
- Портрет? Дерева? – озадачилась я.
Вот те раз. И как бы необидно объяснить этой образованной, казалось бы, женщине, что портрет дерева называется пейзажем, а портрет, к примеру, яблока – натюрмортом?
Заодно некстати припомнилась заглянувшая в гости к Брику «натурщица».
Между тем Кинерет весело, но негромко, по-аристократически, рассмеялась.
- Даже так? – Она посмотрела на меня с любопытством. – Я ведь не ошибаюсь: вы видели эту картину много раз, в том числе в процессе работы? И вам ни разу не пришло в голову, что это – ваш портрет?
Она особенно выделила слово «ваш», и я растерянно уставилась на картину. Немного схлынувший интерес посетителей позволил как следует её рассмотреть. Сиротливо голые ветки. Капля смолы, застывшая на стволе, словно кровь, сочащаяся из раны. И цветы – хрупкие, нежные и такие живые. Соседствующие с крохотными бело-розовыми бутонами (здесь розовый оттенок был даже более насыщенным). Стало быть, красота дерева не исчерпывалась уже распустившимися цветами. Ему предстояло цвести ещё очень и очень долго.
Засмотревшись, я не заметила ни того, как отошла Кинерет, ни момента, когда вместо неё ко мне приблизилась Нирит.
- Замечательный пейзаж, правда? – спросила она, чуть откинув голову, чтобы лучше оценить картину.
- О да, - ответила я, чувствуя, как на губах заиграла невольная улыбка.
Когда я увидела, что в нашу сторону направляется Алон, улыбка сделалась ещё шире. Я уже неоднократно замечала, что судья имеет привычку появляться именно там, где находится Нирит.
- А ты что скажешь? – обратилась к нему девушка. – Удачная выставка, верно?
Пока они обсуждали выставку (а я лишь изредка вставляла короткие реплики), к нам присоединился, если можно так выразиться, виновник торжества.
- Ты уже знаешь, кому продашь эту картину? – полюбопытствовала Нирит.
- Нет. Я вообще пока не уверен, что стану её продавать.
- Вот так-так! – всплеснула руками девушка. – Готова поспорить, многие из этих толстосумов уже видят её висящей в своих домах! Ой, кстати! – Она легонько и, сколь ни удивительно, элегантно хлопнула себя по лбу за забывчивость. – Вы слышали о бедном Дове Вайне?
- Нет.
- А что с ним случилось?
Мы с Итаем обменялись встревоженными взглядами и приготовились со всем возможным вниманием слушать рассказ Нирит.
- Сердечный приступ, - сообщила та со скорбным выражением лица. – К сожалению, такое порой случается даже с молодыми мужчинами.
- Давно? – напряжённо спросил Итай.
- Вроде бы два дня назад. С тех пор Дов не покидает своего дома. Лекари говорят, что долго он не протянет. Последствия приступа слишком серьёзны. Вот так вот бывает, - печально подытожила Нирит. – Художником он был, конечно, не слишком хорошим, и по характеру, мягко говоря, не ангел, но всё равно никто не желал ему такого конца.
Мы с оманом промолчали, но друг друга поняли без слов. Призыв демона смерти действительно не заканчивался ничем хорошим для призывавшего. И ещё. Теперь мы оба знали, чему посвятим завтрашний день.
Дом Дова Вайна был меньше, чем у Итая, но в то же время существенно превосходил и размерами, и качеством то жильё, которое я снимала в Аяре. Нас без промедления провели в комнату, имевшую, видимо, сразу несколько назначений (как минимум на данном этапе), поскольку кровать совмещалась в ней с мольбертом. На холсте виднелся невнятный набросок, сделанный простым карандашом, - смутные силуэты деревьев и очертания опавших листьев. Сам художник, лежавший на кровати, в момент нашего появления старался устроиться повыше при помощи нескольких подушек.
- Ну, здравствуй, Итай, - хрипло проговорил он, когда мы остановились в нескольких шагах от ложа.
- Здравствуй, Дов.
В комнате воцарилась напряжённая тишина.
- Садитесь, - оборвал её хозяин дома спустя несколько секунд, лично мне показавшихся неимоверно долгими.
Итай опустился на табурет, стоявший возле кровати. Я села на краешек кресла подальше, в стороне, чувствуя себя некоторым образом третьей лишней. Нет, я имела право здесь находиться: как-никак, появление демона, вызванного Довом, коснулось меня не в меньшей степени, чем омана. И всё-таки выяснять отношения сейчас предстояло именно этим двоим.
- Я никогда не думал, что скажу тебе это, - медленно и всё так же хрипло произнёс Вайн, - но… прости. Я сильно перед тобой виноват.
Видимо, Итай пошевелил губами в намерении что-то ответить, поскольку хозяин дома поспешил продолжить:
- Подожди. Дай договорить. – Он помолчал, собираясь то ли с мыслями, то ли с силами, после чего продолжил. – Признаю: я завидовал тебе. Последние дни у меня было много времени, чтобы подумать… Можно сказать, я только и делал, что думал, - усмехнулся он. – Я всегда мечтал стать великим художником (ну, может быть, не великим, но, во всяком случае, значимым), и поначалу казалось, что у меня это получится. В итоге, как мы оба знаем, ничего не вышло. Я испытывал разочарование, отчаяние, страх, что моё существование не оправдано, а всё, что происходит в моей жизни, - напрасно. Эмоции, с которыми очень нелегко справиться. Одна из вещей, которые помогают в таком положении, - это найти, на кого переложить вину. Для этой цели ты подвернулся более чем удачно. Тебе всегда с лёгкостью удавалось то, за что я боролся с огромным трудом и всё равно так и не смог получить.
