Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет...
И все это пестрое, мохнатое, крылатое, рогатое сборище на Леду уставилось с чувством полнейшего превосходства. Хоть стой, хоть падай, а бежать некуда, попалась птичка, только, что и осталось сил на последнюю песенку:
– Или вы здесь все оглохли, ребята? Есть кто с умом и слухом, к Хозяину я пришла. Для серьезного разговора!
Расступилась толпа уродцев, выпустила вперед корявого горбатенького старичка, обросшего не то мхом, не то склизкой зеленой тиной.
– Тихо ты! Будет верещать-то, чай не на базаре стоишь! А явилась сама, так поклонись, как положено, да подарки покажь, а мы поглядим да покумекаем, на что можешь нам здесь сгодиться.
Ну, хоть какие-то здравые речи в этом балагане ряженых. Леда между тем себя за язык кусала, придумывала, что же сейчас за подарки выдать. А потом поклонилась в пояс и с растяжкой произнесла:
– Пришла я из Гнездовья, где правит Змей крылатый, а принесла дары самолучшие: мир да любовь, на всю вашу нечистую братию хватит, а кому мало покажется, вот есть у меня еще одолень-трава заговоренная, кого первого ею одарить?
Леда сняла с шеи мешочек и встряхнула, держа в вытянутой руке. Ох, что тут началось! Откатилась нечисть назад на восемь шагов, залопотала обижено, один лишь кривобокий старичок-говорун не дрогнул, только крепче оперся о свою замшелую клюку да прошамкал запавшим ртом:
– Хитра, девка, ой, хитра! Не с пустыми руками явилась, видим, чуем… Только ты этот подарочек дальше спрячь, нам он вовсе не надобен. А ежели говоришь, дело к Хозяину есть, так я сам готов тебя проводить. Ступай-ка за мной, милая, сейчас оно самое время, как раз к пиру мертвяцкому и успеем. А чтобы вдосталь ты оценила наше веселье, проведу я тебя дорожкой кривенькой, через погост и запруду. Авось на всю жизнь закаешься в наши места забредать.
Тут старичок развернулся с деревянным скрипом в суставах и направился вперед, а Леда, надев мешочек со своим оберегом обратно на шею, последовала за ним. Да, знала бы еще куда… А уж когда поняла, да разглядела, что за «фонарь» с берега светил, так и вовсе не сдержала изумленного возгласа.
Висел на шесте человеческий череп, а из его пустых глазниц лилось вокруг матовое желтоватое свечение. Дальше больше, вернее, чуднее - старик лихо запрыгнул на спину безголового одноногого коня и поддел череп своей клюкой. А после спрыгнул наземь и вручил этот жуткий «факел» испуганной гостье:
– На, вот тебе! Сподручнее по ухабам-то брести, а то как бы самой в яму не угодить, в раз тамошние ухватят, даже я не отстою.
Под насмешливый хохот береговой нечисти, собрав воедино всю свою храбрость, Леда взялась за краешек клюки и чуть было не уронила белый мерцающий наголовник. Лесовик своей досады не скрывал:
– Пуще держи-то, дурища безрукая! Если кишка тонка, нечего была в гости являться, мы тебя не звали, кажись!
– Я ради деток малых пришла, их матушка-покойница по ночам тревожит, надобно мне мертвой воды набрать, - жалобно прошептала Леда, изо всех сил стараясь не отстать от своего провожатого.
А он катился по земле словно колобок, даже не оглядываясь на спутницу, которая с трудом несла жуткий светильник, стараясь держать его дальше от себя. Хотя, надо признать, путь он освещал исправно, каждую выбоинку на заросшей тропе было видно, - вот и брошенное колесо от телеги лежит, вот чей-то рваный сапог да кочерга. В спешке уходили люди из деревни, много чего впопыхах оставили.
Заухал далеко в лесу филин, словно ожидая его зова, скинула Луна красные покрывала, показала умытый бочок и рассыпала во все стороны крупные звезды. Светло стало на небе от зажженных лучин, а земная тропа привела к заброшенному кладбищу.
Только недолго стояла вокруг обманчивая тишина, второй раз бухнуло что-то в чаще и заскрежетали высохшие доски, выпуская из себя заржавленные гвозди. Растворилась земля под корявыми старыми вязами, "из тенистых могил и темных погребов вставало Навье..."
Леда старалась по сторонам меньше глазеть, нога в ногу ступала за юрким старикашкой, чувствуя, как липнет рубаха к спине от холодного пота. Шутка ли, наяву видеть, как из развороченных могил выбираются на поверхность земли полусгнившие мертвяки, тянут кверху иссохшие длани, шелестят рубищами по жухлой траве, словно за собой хотят утянуть да вдоволь горячей крови напиться.
А чего им еще надобно, чего не лежится в сырой земле, кто будит-тревожит, созывая на пир ночной? Только нельзя ослушаться, сам Хозяин зовет. Скучно ему одному мыкаться поверх землицы, вот и созывает бродячие души, дряхлые тела, что еще кости держат. И не хочется им вставать, тягостно отходить от извечного сна, но нельзя и ослушаться, ибо Сам приглашает. Тот, кто власть имеет над остывшей плотью, над бескровным телом, над последним пристанищем.
Шаг, еще шаг на подгибающихся ногах. Леда до крови губы кусала, уговаривала себя, что все это только карнавал ряженых, что все это не всерьез, скоро придет Годар и Михей - сразу же всех прогонят.
Мысли вертелись в голове, словно на карусели, вспомнился еще какой-то старый стишок из детской «страшилки», которой пугали друг друга в летнем школьном лагере:
По ночам на кладбище хозяин
Приготовил черные просвирки,
Приготовил он кагор кровавый,
Приготовил сальную свечу.
По ночам на кладбище хозяин
Приготовил мраморный столешник,
Приготовил длинный стол дубовый,
Сделанный из сломанных гробов.
По ночам на кладбище хозяин
Ждет гостей отметить полнолунье…
А тут еще как на грех череп завертелся на клюке, потом повернулся к Леде и светил ей прямо в лицо, гнусно ухмыляясь и подергивая нижней подвижной челюстью. Будто смеялся.
Тут уж Леда вовсе не стерпела:
– Скалишься-то чего? Тут плакать надо, а не забавляться. Я вот ничего хорошего пока здесь не вижу. Как хоть звали-то при жизни тебя? А-а… все равно говорить не можешь, что с тебя взять, кочерыжка трухлявая.
И странное дело, будто сникла, опечалилась костяная голова, пролила свет Леде под ноги, а из разинутой пасти вылетело еле видное облачко, то ли паутинка седая, то ли вздох зримый тихим шепотом в воздухе проплыл:
– Саввой матушка нарекла.
Дальше Леда шла, уже ничего не видя от слез. И страх, вроде, исчез, подевался куда-то бесследно, а на его место пришла одна дремучая жалость ко всем этим неприкаянным душам, что никак не могли обрести покой по вине одинокого же Господина. А был ли он сам спокоен и судьбе своей рад, вот ведь еще вопрос.
Так миновали погост, и дальше дорога пролегла мимо запруды с небольшой водяной мельницей. Медленно поворачивалось ее колесо, знать уже не для мукомолья, а только лишь нечисть всякую позабавить. Недаром шуршало и хихикало вокруг по кустам, а в воде будто плескались крупные рыбины.
Леда уже не пугалась и не удивлялась даже, после всего увиденного и услышанного прежде, словно замерзла душа, оледенела враз и теперь только следила за низеньким кособоким провожатым. Долго ли, коротко ли водил свою гостюшку старичок, а к полуночи вывел и к самой деревне.
Зажигались по домишкам махонькие огоньки, со всех окрест собирались на пиры да игрища криксы-вараксы, овинники да амбарники, измаявшиеся пустые хоромы сторожить, домовые не при деле, тоскующие по теплу печному, жердяи и банницы с растрепанной мокрой волосней, сивобородый Припекало из дальнего селения заявился, щурил ласковые очи - хвастал Лешаку сколько он добрых баб с толку сбил, скольким молодицам задрал подолы на сеновале. Вертел Лешак корявой башкой, деревянными ладошами хлопал, шибко завидовал.
Кикимора с Диким Куром в свайку стали играть, только вместо железного стержня кидали в кольцо сморщенную куриную лапку. Дико ржала запутавшаяся в овраге Кобылья голова, пожалели мормыши – выволокли на общий круг, устроили хоровод, потешаясь над взмыленной мордой.
В третий раз заухал филин в лесу, да так, что загудело по округе, аж волки в Согре отозвались. Остановился старый Леший возле маленькой избенки с провалившимся крыльцом:
– Сюда тебе, милая. Здесь Хозяина встретишь. А мне пора по делам.
– Спасибо, дедушка! А этого-то куда девать?
Вырвалась из рук Леды клюка с «черепушкой», да сама и воткнулась в землю и правда, чем не фонарь…
– И тебе спасибо, Савушка!
Поклонилась Леда светильнику своему чудному, глянула после с досадой, как в ответ щелкнул череп искрошенными зубами, и вошла в избу. Только там было вовсе не так пестро и весело, как во дворах. Стены черные, полуразвалившаяся печурка в углу, утоптанный земляной пол, а во главе вытянутого узкого стола сидел человек. Да и человек ли...
Едва Леда порожек переступила и вымолвила приветственное слово, как завозилось что-то под печью, вылетели в горницу пыль с трухой и глиняные крошки впридачу, выкатился на середину лохматый клубок, развернулся мужичком с локоток.
Он-то первым и начал беседу: кто такова, зачем сюда пожаловала, по какой такой нужде-надобности. Сама собой затеплилась в светце лучинка, загремела широкая бочка в углу, сбрасывая обода, показалась из воды мокрая усатая голова с выпученными рыбьими глазами: «Бу-бу-бу…»
Леда не выдержала и прыснула со смеху, не все же реветь-то, а душа завсегда сама для улыбки повод найдет, ежели крепко на засов не закрыта.
– Здравствуйте, очень вы интересные создания, как я погляжу, искренне рада знакомству. Только мне бы надо скорее на другой берег воротиться, меня друзья заждались, как бы сами к вам в гости не наведались.
Заскрипела под Хозяином скамья, таким же глухим и скрипучим показался и его голос:
– Нам твоих друзей боятся нечего - это наша земля, у чужаков здесь силы нет, даже если они крылаты.
Ахнула Леда, ощутив, как рванулся шнурок на шее, а маленький «дракончик» горячо впечатался в тело. Холодок пополз по низу избы, будто спутывая ноги невидимыми сетями, но сдаваться она вовсе не собиралась.
– Если вы ночью правите, так и мне не должны препятствий чинить, я же Лунная дочь, как бы вам матушку мою не прогневать.
Забулькал, запыхтел в бочке водяник, обратно нырнул, выпустив на край гибкий чешуйчатый плес. А мужичок с локоток сбегал по потолку на другую сторону горницы, достал с полатей какую-то бутыль, до половины оплетенную тонкой лозой, утвердил на стол и забормотал примирительно:
– За знакомство и выпить не худо! Садись ко столу, кто ты есть у нас, девка али баба уже?
– Я Змеева невеста, попрошу меня уважать и не обижать.
– Это завсегда можно.
Мужичок ловко откупорил бутыль, вынул пузатые глиняные стаканчики, всерьез приготовился разливать подозрительный напиток для угощенья. Леда отрицательно покачала головой:
– Сначала бы разговор. Позволите нам завтра с утра живой и мертвой воды здесь набрать и уйти с миром?
Хозяин вытянул перед собой худые жилистые руки, свел вместе длинные высохшие пальцы. Леда смелости набралась, заглянула ему в лицо. С виду вроде бы человек: высокий, тощий, волосы длинные, темные свесились по обе стороны лица нечесаными прядями.
Глаза под широкими бровями ввалились, будто две черные ямины, а на дне их красноватые огонечки холодно мерцают. Жуткие глаза, равнодушные и пустые. Ничего не просят, ничего не дают. Скулы четко обозначены, заострившийся длинноватый нос, тонкие губы. Что и осталось-то в нем от прежнего пылкого Вечора, разве что одна только память-тоска…
– Скучно мне, девица. Развей мою печаль, тогда и я подумаю, надо ли тебе помогать.
– А по мне так вам скучать некогда, вон какая кутерьма за порогом, кого только не встретишь, какое чудо-юдо. Однако же я-то вас чем развлеку, может, песню исполнить или сказку сказать?
– Это ты ладно придумала. Вот же тебе задача, расскажи-ка мне три побасенки, да с уговором: чтобы от первой я рассмеялся, от второй заплакал, а третья меня испугала. Справишься – отпущу поутру живой, дозволю к источникам заветным попасть. А вот ежели не-ет… пеняй на себя, я тебе не помощник.
– Ой! Развеселить, огорчить и напугать - вот так заданье на мою голову. Это ж надо такое придумать!
– А коли тебе голова тяжела, так можно и с плеч долой! – пробормотал услужливый мужичок, забираясь на стол с ногами, отхлебнул прямо из горлышка запотевшей бутыли и повалился навзничь, вот же пакость какая. Кажется, и Хозяину это дело не поглянулось, властно махнул рукой:
– А ну, брысь отсюда, погань запечная! Или не видишь, гостя у нас степенная, ей твои ужимки не по нутру! Разве будет она теперь твое зелье хлебать? Забирай рухлядь и проваливай в подпол, меня сейчас забавлять будут.
Из-под стола вылез облезлый черный котяра, бесшумно проследовал к Хозяину и взобрался к нему на колени. А ведь не прогнали его, легла на вздыбленную шерстку холодная рука, даже погладила. Не каменное, знать, все же сердце внутри, хоть давно уже и не бьется.
Леда стояла среди избы столбом и только глазами хлопала, лихорадочно вспоминая все великое множество историй, что могли бы ей пригодиться в этот зловещий час. В горле еще как назло пересохло, но не просить же теперь воды, еще гадость какую-нибудь предложат, выкручивайся потом.
«Ну, что же, Хозяин не шибко ласковый, первую историю принимай, твоего лишь за ради веселья. Будет тебе Потешная сказка!»
– У одной шустрой молодайки муж уехал на базар продавать поросят, и задумала Агнешка родню проведать в соседней деревне. Оставила хозяйство доброй соседушке на присмотр, а сама через луг на поля побежала. Встретили в родном доме ласково, потчевали пирогами да сырниками, оставляли ночевать, только сердце неспокойно, а ну, как муж раньше срока вернется, забранит еще и вожжами поучит. Вот и решила бабонька вернуться домой даже по темной поре, а чтобы скоротать дорогу, пустилась прямиком через лесок да старое кладбище, где со всех близких деревушек народец умерший лежал.
Идет Агнешка-торопится, от каждого звука шарахается, хоть и смела. А все же не шибко весело ночью-то на кладбище, то померещится тень за белесой оградкой, то шорох какой, душа в пятки, морозец по спине. Глянь, а рядом со свежей могилкой человек стоит, голову свесил на грудь, видать, родственник усопшего загостился, до сих пор горюет. К нему-то молодуха и обратилась:
– Доброго часу, дяденька! Не пора ли домой-то? Проводил бы хоть что ли меня, все не так страшно одной добираться.
– Можно и проводить, все равно мне заняться более нечем.
Теперь уже шли вдвоем, баба повеселела, еще немного и останутся позади покосившиеся кресты и горькие кладбищенские рябины. Уже рожь впереди колышется, месяц молодой из-за тучки выплыл. Тишь да гладь! Бабонька под руку взяла провожатого, игриво прижалась к боку, пытаясь в лицо заглянуть:
– А ты, дяденька, видать, шибко храбер! Если бы меня крайняя нужда не приперла, ни за что бы не пошла здесь впотьмах. Тебе-то, не боязно самому по ночам на кладбище гулять?
– Так ведь и я прежде боялся. Покуда был жив…
Леда замолчала и стояла теперь, нахохлившись, обхватив себя руками за плечи. Но ее беспристрастный на вид слушатель даже бровью не повел, а только глухо спросил:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет...
И все это пестрое, мохнатое, крылатое, рогатое сборище на Леду уставилось с чувством полнейшего превосходства. Хоть стой, хоть падай, а бежать некуда, попалась птичка, только, что и осталось сил на последнюю песенку:
– Или вы здесь все оглохли, ребята? Есть кто с умом и слухом, к Хозяину я пришла. Для серьезного разговора!
Расступилась толпа уродцев, выпустила вперед корявого горбатенького старичка, обросшего не то мхом, не то склизкой зеленой тиной.
– Тихо ты! Будет верещать-то, чай не на базаре стоишь! А явилась сама, так поклонись, как положено, да подарки покажь, а мы поглядим да покумекаем, на что можешь нам здесь сгодиться.
Ну, хоть какие-то здравые речи в этом балагане ряженых. Леда между тем себя за язык кусала, придумывала, что же сейчас за подарки выдать. А потом поклонилась в пояс и с растяжкой произнесла:
– Пришла я из Гнездовья, где правит Змей крылатый, а принесла дары самолучшие: мир да любовь, на всю вашу нечистую братию хватит, а кому мало покажется, вот есть у меня еще одолень-трава заговоренная, кого первого ею одарить?
Леда сняла с шеи мешочек и встряхнула, держа в вытянутой руке. Ох, что тут началось! Откатилась нечисть назад на восемь шагов, залопотала обижено, один лишь кривобокий старичок-говорун не дрогнул, только крепче оперся о свою замшелую клюку да прошамкал запавшим ртом:
– Хитра, девка, ой, хитра! Не с пустыми руками явилась, видим, чуем… Только ты этот подарочек дальше спрячь, нам он вовсе не надобен. А ежели говоришь, дело к Хозяину есть, так я сам готов тебя проводить. Ступай-ка за мной, милая, сейчас оно самое время, как раз к пиру мертвяцкому и успеем. А чтобы вдосталь ты оценила наше веселье, проведу я тебя дорожкой кривенькой, через погост и запруду. Авось на всю жизнь закаешься в наши места забредать.
Тут старичок развернулся с деревянным скрипом в суставах и направился вперед, а Леда, надев мешочек со своим оберегом обратно на шею, последовала за ним. Да, знала бы еще куда… А уж когда поняла, да разглядела, что за «фонарь» с берега светил, так и вовсе не сдержала изумленного возгласа.
Висел на шесте человеческий череп, а из его пустых глазниц лилось вокруг матовое желтоватое свечение. Дальше больше, вернее, чуднее - старик лихо запрыгнул на спину безголового одноногого коня и поддел череп своей клюкой. А после спрыгнул наземь и вручил этот жуткий «факел» испуганной гостье:
– На, вот тебе! Сподручнее по ухабам-то брести, а то как бы самой в яму не угодить, в раз тамошние ухватят, даже я не отстою.
Под насмешливый хохот береговой нечисти, собрав воедино всю свою храбрость, Леда взялась за краешек клюки и чуть было не уронила белый мерцающий наголовник. Лесовик своей досады не скрывал:
– Пуще держи-то, дурища безрукая! Если кишка тонка, нечего была в гости являться, мы тебя не звали, кажись!
– Я ради деток малых пришла, их матушка-покойница по ночам тревожит, надобно мне мертвой воды набрать, - жалобно прошептала Леда, изо всех сил стараясь не отстать от своего провожатого.
А он катился по земле словно колобок, даже не оглядываясь на спутницу, которая с трудом несла жуткий светильник, стараясь держать его дальше от себя. Хотя, надо признать, путь он освещал исправно, каждую выбоинку на заросшей тропе было видно, - вот и брошенное колесо от телеги лежит, вот чей-то рваный сапог да кочерга. В спешке уходили люди из деревни, много чего впопыхах оставили.
Заухал далеко в лесу филин, словно ожидая его зова, скинула Луна красные покрывала, показала умытый бочок и рассыпала во все стороны крупные звезды. Светло стало на небе от зажженных лучин, а земная тропа привела к заброшенному кладбищу.
Только недолго стояла вокруг обманчивая тишина, второй раз бухнуло что-то в чаще и заскрежетали высохшие доски, выпуская из себя заржавленные гвозди. Растворилась земля под корявыми старыми вязами, "из тенистых могил и темных погребов вставало Навье..."
Леда старалась по сторонам меньше глазеть, нога в ногу ступала за юрким старикашкой, чувствуя, как липнет рубаха к спине от холодного пота. Шутка ли, наяву видеть, как из развороченных могил выбираются на поверхность земли полусгнившие мертвяки, тянут кверху иссохшие длани, шелестят рубищами по жухлой траве, словно за собой хотят утянуть да вдоволь горячей крови напиться.
А чего им еще надобно, чего не лежится в сырой земле, кто будит-тревожит, созывая на пир ночной? Только нельзя ослушаться, сам Хозяин зовет. Скучно ему одному мыкаться поверх землицы, вот и созывает бродячие души, дряхлые тела, что еще кости держат. И не хочется им вставать, тягостно отходить от извечного сна, но нельзя и ослушаться, ибо Сам приглашает. Тот, кто власть имеет над остывшей плотью, над бескровным телом, над последним пристанищем.
Шаг, еще шаг на подгибающихся ногах. Леда до крови губы кусала, уговаривала себя, что все это только карнавал ряженых, что все это не всерьез, скоро придет Годар и Михей - сразу же всех прогонят.
Мысли вертелись в голове, словно на карусели, вспомнился еще какой-то старый стишок из детской «страшилки», которой пугали друг друга в летнем школьном лагере:
По ночам на кладбище хозяин
Приготовил черные просвирки,
Приготовил он кагор кровавый,
Приготовил сальную свечу.
По ночам на кладбище хозяин
Приготовил мраморный столешник,
Приготовил длинный стол дубовый,
Сделанный из сломанных гробов.
По ночам на кладбище хозяин
Ждет гостей отметить полнолунье…
А тут еще как на грех череп завертелся на клюке, потом повернулся к Леде и светил ей прямо в лицо, гнусно ухмыляясь и подергивая нижней подвижной челюстью. Будто смеялся.
Тут уж Леда вовсе не стерпела:
– Скалишься-то чего? Тут плакать надо, а не забавляться. Я вот ничего хорошего пока здесь не вижу. Как хоть звали-то при жизни тебя? А-а… все равно говорить не можешь, что с тебя взять, кочерыжка трухлявая.
И странное дело, будто сникла, опечалилась костяная голова, пролила свет Леде под ноги, а из разинутой пасти вылетело еле видное облачко, то ли паутинка седая, то ли вздох зримый тихим шепотом в воздухе проплыл:
– Саввой матушка нарекла.
Дальше Леда шла, уже ничего не видя от слез. И страх, вроде, исчез, подевался куда-то бесследно, а на его место пришла одна дремучая жалость ко всем этим неприкаянным душам, что никак не могли обрести покой по вине одинокого же Господина. А был ли он сам спокоен и судьбе своей рад, вот ведь еще вопрос.
Так миновали погост, и дальше дорога пролегла мимо запруды с небольшой водяной мельницей. Медленно поворачивалось ее колесо, знать уже не для мукомолья, а только лишь нечисть всякую позабавить. Недаром шуршало и хихикало вокруг по кустам, а в воде будто плескались крупные рыбины.
Леда уже не пугалась и не удивлялась даже, после всего увиденного и услышанного прежде, словно замерзла душа, оледенела враз и теперь только следила за низеньким кособоким провожатым. Долго ли, коротко ли водил свою гостюшку старичок, а к полуночи вывел и к самой деревне.
Зажигались по домишкам махонькие огоньки, со всех окрест собирались на пиры да игрища криксы-вараксы, овинники да амбарники, измаявшиеся пустые хоромы сторожить, домовые не при деле, тоскующие по теплу печному, жердяи и банницы с растрепанной мокрой волосней, сивобородый Припекало из дальнего селения заявился, щурил ласковые очи - хвастал Лешаку сколько он добрых баб с толку сбил, скольким молодицам задрал подолы на сеновале. Вертел Лешак корявой башкой, деревянными ладошами хлопал, шибко завидовал.
Кикимора с Диким Куром в свайку стали играть, только вместо железного стержня кидали в кольцо сморщенную куриную лапку. Дико ржала запутавшаяся в овраге Кобылья голова, пожалели мормыши – выволокли на общий круг, устроили хоровод, потешаясь над взмыленной мордой.
В третий раз заухал филин в лесу, да так, что загудело по округе, аж волки в Согре отозвались. Остановился старый Леший возле маленькой избенки с провалившимся крыльцом:
– Сюда тебе, милая. Здесь Хозяина встретишь. А мне пора по делам.
– Спасибо, дедушка! А этого-то куда девать?
Вырвалась из рук Леды клюка с «черепушкой», да сама и воткнулась в землю и правда, чем не фонарь…
– И тебе спасибо, Савушка!
Поклонилась Леда светильнику своему чудному, глянула после с досадой, как в ответ щелкнул череп искрошенными зубами, и вошла в избу. Только там было вовсе не так пестро и весело, как во дворах. Стены черные, полуразвалившаяся печурка в углу, утоптанный земляной пол, а во главе вытянутого узкого стола сидел человек. Да и человек ли...
Едва Леда порожек переступила и вымолвила приветственное слово, как завозилось что-то под печью, вылетели в горницу пыль с трухой и глиняные крошки впридачу, выкатился на середину лохматый клубок, развернулся мужичком с локоток.
Он-то первым и начал беседу: кто такова, зачем сюда пожаловала, по какой такой нужде-надобности. Сама собой затеплилась в светце лучинка, загремела широкая бочка в углу, сбрасывая обода, показалась из воды мокрая усатая голова с выпученными рыбьими глазами: «Бу-бу-бу…»
Леда не выдержала и прыснула со смеху, не все же реветь-то, а душа завсегда сама для улыбки повод найдет, ежели крепко на засов не закрыта.
– Здравствуйте, очень вы интересные создания, как я погляжу, искренне рада знакомству. Только мне бы надо скорее на другой берег воротиться, меня друзья заждались, как бы сами к вам в гости не наведались.
Заскрипела под Хозяином скамья, таким же глухим и скрипучим показался и его голос:
– Нам твоих друзей боятся нечего - это наша земля, у чужаков здесь силы нет, даже если они крылаты.
Ахнула Леда, ощутив, как рванулся шнурок на шее, а маленький «дракончик» горячо впечатался в тело. Холодок пополз по низу избы, будто спутывая ноги невидимыми сетями, но сдаваться она вовсе не собиралась.
– Если вы ночью правите, так и мне не должны препятствий чинить, я же Лунная дочь, как бы вам матушку мою не прогневать.
Забулькал, запыхтел в бочке водяник, обратно нырнул, выпустив на край гибкий чешуйчатый плес. А мужичок с локоток сбегал по потолку на другую сторону горницы, достал с полатей какую-то бутыль, до половины оплетенную тонкой лозой, утвердил на стол и забормотал примирительно:
– За знакомство и выпить не худо! Садись ко столу, кто ты есть у нас, девка али баба уже?
– Я Змеева невеста, попрошу меня уважать и не обижать.
– Это завсегда можно.
Мужичок ловко откупорил бутыль, вынул пузатые глиняные стаканчики, всерьез приготовился разливать подозрительный напиток для угощенья. Леда отрицательно покачала головой:
– Сначала бы разговор. Позволите нам завтра с утра живой и мертвой воды здесь набрать и уйти с миром?
Хозяин вытянул перед собой худые жилистые руки, свел вместе длинные высохшие пальцы. Леда смелости набралась, заглянула ему в лицо. С виду вроде бы человек: высокий, тощий, волосы длинные, темные свесились по обе стороны лица нечесаными прядями.
Глаза под широкими бровями ввалились, будто две черные ямины, а на дне их красноватые огонечки холодно мерцают. Жуткие глаза, равнодушные и пустые. Ничего не просят, ничего не дают. Скулы четко обозначены, заострившийся длинноватый нос, тонкие губы. Что и осталось-то в нем от прежнего пылкого Вечора, разве что одна только память-тоска…
– Скучно мне, девица. Развей мою печаль, тогда и я подумаю, надо ли тебе помогать.
– А по мне так вам скучать некогда, вон какая кутерьма за порогом, кого только не встретишь, какое чудо-юдо. Однако же я-то вас чем развлеку, может, песню исполнить или сказку сказать?
– Это ты ладно придумала. Вот же тебе задача, расскажи-ка мне три побасенки, да с уговором: чтобы от первой я рассмеялся, от второй заплакал, а третья меня испугала. Справишься – отпущу поутру живой, дозволю к источникам заветным попасть. А вот ежели не-ет… пеняй на себя, я тебе не помощник.
– Ой! Развеселить, огорчить и напугать - вот так заданье на мою голову. Это ж надо такое придумать!
– А коли тебе голова тяжела, так можно и с плеч долой! – пробормотал услужливый мужичок, забираясь на стол с ногами, отхлебнул прямо из горлышка запотевшей бутыли и повалился навзничь, вот же пакость какая. Кажется, и Хозяину это дело не поглянулось, властно махнул рукой:
– А ну, брысь отсюда, погань запечная! Или не видишь, гостя у нас степенная, ей твои ужимки не по нутру! Разве будет она теперь твое зелье хлебать? Забирай рухлядь и проваливай в подпол, меня сейчас забавлять будут.
Из-под стола вылез облезлый черный котяра, бесшумно проследовал к Хозяину и взобрался к нему на колени. А ведь не прогнали его, легла на вздыбленную шерстку холодная рука, даже погладила. Не каменное, знать, все же сердце внутри, хоть давно уже и не бьется.
Леда стояла среди избы столбом и только глазами хлопала, лихорадочно вспоминая все великое множество историй, что могли бы ей пригодиться в этот зловещий час. В горле еще как назло пересохло, но не просить же теперь воды, еще гадость какую-нибудь предложат, выкручивайся потом.
«Ну, что же, Хозяин не шибко ласковый, первую историю принимай, твоего лишь за ради веселья. Будет тебе Потешная сказка!»
– У одной шустрой молодайки муж уехал на базар продавать поросят, и задумала Агнешка родню проведать в соседней деревне. Оставила хозяйство доброй соседушке на присмотр, а сама через луг на поля побежала. Встретили в родном доме ласково, потчевали пирогами да сырниками, оставляли ночевать, только сердце неспокойно, а ну, как муж раньше срока вернется, забранит еще и вожжами поучит. Вот и решила бабонька вернуться домой даже по темной поре, а чтобы скоротать дорогу, пустилась прямиком через лесок да старое кладбище, где со всех близких деревушек народец умерший лежал.
Идет Агнешка-торопится, от каждого звука шарахается, хоть и смела. А все же не шибко весело ночью-то на кладбище, то померещится тень за белесой оградкой, то шорох какой, душа в пятки, морозец по спине. Глянь, а рядом со свежей могилкой человек стоит, голову свесил на грудь, видать, родственник усопшего загостился, до сих пор горюет. К нему-то молодуха и обратилась:
– Доброго часу, дяденька! Не пора ли домой-то? Проводил бы хоть что ли меня, все не так страшно одной добираться.
– Можно и проводить, все равно мне заняться более нечем.
Теперь уже шли вдвоем, баба повеселела, еще немного и останутся позади покосившиеся кресты и горькие кладбищенские рябины. Уже рожь впереди колышется, месяц молодой из-за тучки выплыл. Тишь да гладь! Бабонька под руку взяла провожатого, игриво прижалась к боку, пытаясь в лицо заглянуть:
– А ты, дяденька, видать, шибко храбер! Если бы меня крайняя нужда не приперла, ни за что бы не пошла здесь впотьмах. Тебе-то, не боязно самому по ночам на кладбище гулять?
– Так ведь и я прежде боялся. Покуда был жив…
Леда замолчала и стояла теперь, нахохлившись, обхватив себя руками за плечи. Но ее беспристрастный на вид слушатель даже бровью не повел, а только глухо спросил:
