– Дальше-то что было?
Леда вздохнула обреченно, руки в стороны развела:
– Так и все, собственно! Ну, полагаю, бабенка эта подол в зубы и бежать, доскачет до дому еле от страха жива, а там уже муж с нагайкой поджидает. Всыпет женушке по первое число за ночные прогулки, а потом пожалеет да приласкает, подарки покажет, что с ярмарки для нее припас: два аршина ситцу на новый сарафан да бирюзовые серьги. Вот и помирятся, глядишь, любиться начнут. Дело оно молодое…
Леда уже сильно за словами не следила. И так пропадать приходится, не дождешься одобрения от этого Упыря. Только вдруг восковое лицо Хозяина исказилось гримасой, дрогнули уголки губ в пренебрежительной ухмылке. И тут же ровно по команде раздался со всех сторон треск и скрип, откуда только и налезли в избу – появились на стенах какие-то мерзкие хари с поросячьими рыльцами, будто в воздухе повисели, оскалясь, и снова пропали.
С матицы что-то заверещало, захлопало, и Леда разглядела в углу парочку летучих мышей - расправляли кожистые крылья, вертели любопытными мордочками. Сам собой выпрыгнул из голбца старый сундук, грузно протащился по земляному полу, едва девушку не сбил с ног, хорошо догадалась в сторону отпрыгнуть.
– Угодила, угодила… Потешила малость. Так уж и быть, засчитаю тебе первую басенку. Садись вот сюда да за вторую принимайся, теперь ты меня должна на слезу вызвать. А это уже потруднее будет.
– Попробую, - сузила глаза Леда, расправляя на сундуке смятую рогожку и садясь сверху. - Вот и вторая история. Печальная.
А вторую сказку повела она о сестрице Аленушке и братце Иванушке. О том, как мальчонка непослушный напился воды из ямки от козлиного следочка, да сам белой шерсткой и оброс. Рассказала Леда также о добром молодом князе, который Аленушку за себя замуж взял, о злой ведьме, которая доверчивую молодушку погубила, столкнула в омут глубокий.
И вот он настал, самый грустный момент - вырвался Иванушка – козленочек из ведьминых костлявых перстов, прибежал на бережок и зовет жалобно:
– Аленушка, сестрица моя!
Выплынь, выплынь на бережок.
Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Ножи точат булатные,
Хотят меня зарезати!
А сестрица ему отвечает из воды:
– Не могу Иванушка! Тяжел камень ко дну тянет, зыбучие пески мне на грудь легли, шелкова трава ноги спутала…
Пока Леда свой сказ вела, примечала, что слушателей-то у нее теперь несколько прибавилось: блестели из-за печи глазенками шустрые домовята, мужичок с локоток свесил с полатей кудлатую бородищу, сопел обиженно, что не оценили его угощенье, даже Водяной высунул из бочки свое острое склизкое ухо. А с потолка посередь избы спустился на тенетах толстый паук, лапками шевелил, мохнатое брюшко почесывал. Ох, и жуть!
А как дошла Леда до стона беспомощной Аленушки, приоткрылся подпол и высунулась оттуда тонкая бледная рука с налипшими речными перловицами, а после показалась и сама мокрая девичья головка. Плакала русалочка – водяница, катились по бледному лицу жемчуга:
– Братика жалко… Пропадает безвинно дитятко.
Заныли домовята в семь тоненьких голосов, еще громче запыхтело с полатей, а по крыше загрохотало, будто пронесся дикий табун. Двери в избу отворились и запрыгнула клюка с нанизанным на конец черепом, это Сава зубами клацал, явно сочувствовал – переживал. Тут Хозяин хлопнул по столу кулаком, глазами сверкнул:
– Довольно тоску наводить! Принимаю и вторую твою сказку. Уж больно слезлива, а у нас и без того мокрести хватает. Теперь испугай-ка меня!
Леда поерзала на своем сундуке, призадумалась: «Чем же тебя пронять-то, Кащеевич, чтоб аж до мурашек, до мозга костей пробрало… Да какие тебе мурашки, ты сам кого хочешь напугаешь, одним своим видом загробным! Ага! Сам…»
Леда покосилась опасливо на рыжего паука, тот лапками перебирал что есть мочи, забирался к мужичку на полати, вдвоем, кажись, веселее будет, неужто тоже пугаться приготовился, вот чудило мохнатое! Значит, не так-то уж эта нечисть и смела, значит, шанс есть.
– Сказка моя страшная - непростая, ее тихим голосом сказывают, а потому мне поближе к вам надо подсесть. Если позволите, конечно.
Хозяин глянул сурово, пальцами постучал по столу, - сундук под Ледой тотчас зашевелился, подъезжая пред грозные очи. Леда и сама струхнула оказаться напротив Хозяина, теперь даже рукой его можно коснуться. Еще боялась, что станет от него пахнуть неживым, плесенью и гнилью, но вместо этого уловила только запах прелой листвы и грибов, ничего, можно притерпеться.
– А поведу я сказание про одного храброго Витязя и Марью-царевну. Вот поехал добрый молодец на войну, а ладе своей пообещался обратно вернуться, хоть живым, хоть мертвым. Три года ждала девица, истаяла словно свеча, вышла как-то на ночное крыльцо и взмолилась могучим ветрам, пусть донесут печаль ее до любимого друга, пусть на своих легких крыльях весточку пошлют, что не нужна ей жизнь без него, а коли нет его на белом свете, так и сама готова в могилу лечь.
Выплакалась Марья-Царевна, поведала всему миру свою печаль, а после вернулась в терем и забылась недобрым сном. И вдруг раздался у ворот стук да бряк, всполошились слуги, поезд свадебный прибыл, а впереди Дорогой Жених. В хоромы зашел никому не поклонился, куска не отломил от поданного каравая, ног не отер, за руку взял желанную Невесту, за ограду вывел и посадил перед собой на ретивого коня.
– Милая моя, не боишься ли ты меня? Доверишь ли мне судьбу?
– Не боюсь, Долгожданный! За тобой хоть на край земли!
Быстро миновали городок, выехали в чисто поле, филины сидят на стогах, в дальнем бору волки воют, а ночь-то темная, лошадь черная. Спрашивает Молодец вдругорядь:
– Милая моя, не боишься ли ты меня?
– Нет, не боюсь.
Приехали в земли чужие, неведомые, куда нога человеческая не ступит, птица не залетит, зверь не забежит, у семи колов на серебряном озере как обернется Молодец, зубы оскалил, сам месяца белее, а по шее алая полоса вьется:
– Милая моя, не боишься ли ты меня?
– Нет…
А лошадь темная, ночь-то черная…
– Ам!!! - и съел.
С последними словами Леда резко выбросила руки вперед и звонко хлопнула в ладоши перед самым лицом Хозяина. Вряд ли тот испугался, конечно, но все ж таки дрогнул и чуть заметно качнулся назад. Брякнула крышка подпола, это русалочка спряталась в свою укромную заводь, закряхтел досадливо мужичок на полатях, стаскивая с плеча паука-трусишку, а домовята шуршали под печью, переговаривались, ну чисто мышата.
Леда и сама сжалась на своем сундуке, пока не поняла, что кто-то из под низу бьется, вот-вот крышка слетит, пришлось поскорее спрыгнуть. Раскрылся сундук с гнусавым ржавым скрипом, полетело в стороны ветхое тряпье, а потом раздался уже знакомый мягкий баритон:
– Помог бы ты девице, родственничек, глядишь, самому бы полегчало. Я ладушку эту славную давно знаю, меня из неволи вывела, так, может, и тебя освободит от тяжелой доли.
Леда даже не скрывала своего восторженного удивления:
– Сват Наум! Вот диво, так диво, где нам свидеться-то пришлось. Как поживаешь?
– Уж я-то как рад тебе в этом захолустье! А чего так бледна? Поди есть-пить хочешь? Это мы быстренько! Худо ты, родственничек, принимаешь гостей, надо бы это дело исправить. Если дозволишь, конечно же. Тут хоромы твои, твоя полная власть, а мы, люди мелкие, супротив тебя, да и вовсе… хех, и не люди.
Хозяин котишку с колен столкнул, локтями навалился на стол, запустив в спутанные волосы длинные пальцы.
– Делай, как знаешь.
– Давно бы так, а то даже соловья баснями не кормят. Не боись, красавица, никто тебя здесь таперича не обидит. Пир горой закатим за ради нашей приятной встречи!
Гибкой белой лебедью пронеслась над столом скатерть и тут же опала, закрыв рассохшиеся щелястые доски до самого пола. Громко зазвенела посуда, появились ниоткуда чашки, миски со всякой снедью. Живым запахло в избе: горячими щами да румяными шанежками, налетай, не зевай, знай нахваливай!
Тут и едоки появились, ажно задрожали стены домишка, налезла всякая нечисть в избу и каждый за стол норовил. Леда только морщилась брезгливо и, будто разгадав ее тайные мысли, сундук снова крышку захлопнул да откатился в угол, туда девушка и перешла, ухватив со стола кружку с каким-то душистым напитком. Так Леда и просидела в углу, отпивая медовый настой на травах да поглядывая на Хозяина.
А сам-то Кащеев сын так и не притронулся к угощенью, только взирал мрачно, как исчезает еда со стола в ненасытных утробах, как двигаются проворно поросячьи мордочки, пожирая пироги да кулебяки, как топочет ногами по лавке безголовый черный петух, удирая от облезлого кошака. Прыгала посередь избы и клюка, веселился Савушка безобидный, сверкал пустыми глазницами, заместо лампы светил.
Скоро у Леды голова отяжелела, к горлу подкатила тошнота:
– Сват Наум, что-то мне не хорошо… Душно тут… Или ты меня чем нарочно опоил … ахти тебе за то… я думала, ты мне друг, а ты… хвостик поросячий после такого.
Пробормотала эти слова и повалилась на сундук без памяти, выронив из ослабших рук недопитую кружку.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
А. Ахматова
Очнулась Леда все в той же избенке, только на сей раз была она совершенно пуста и даже немного прибрана, ни гостей ночных, ни битой посуды. Глаза Леда приоткрыла и тут же вскочила с широкой лавки, надо же, не на дерюжке старой лежала, а на расшитом парчовом покрывале. Наверняка, Сват Наум расстарался.
В махонькое, затянутой паутиной окошко пробивался лучик рассвета, а в нем бешеным хороводом вертелись пылинки. Надсадно заскрипели с улицы доски крыльца, медленно вошел в избу и сам Хозяин. Высокий, сутулый, тощий, словно «журавль» колодезный. Леда перед ним глаза опустила и тихо молвила:
– Уснула я тут у вас. А мне надобно к своим. Вот и утро пришло. Слово-то сдержите? Позволите к Ясеню подойти, чтобы заветной воды набрать?
Не сразу ответил, словно раздумывая о чем-то поглаживал черную столешницу.
– Позволю, раз обещал. Только не торопись покамест, еще погости. Твои скоро здесь сами будут. Змей ночью весь левый берег огнем пожег, едва товарища своего не спалил во гневе. Все мы видали, как метался у воды, а сюда перейти не мог, сильный запрет я поставил. Ничего, остынет, успокоится… Недолго осталось, свидитесь скоро. Попросить тебя хотел, девица, а не поможешь ли ты мне напоследок волосы расчесать, я уж и гребень приготовил.
– Помогу, - прошептала Леда, подходя к столу, куда лег небрежно брошенный костяной гребешок, - садитесь на лавку.
Хозяин усмехнулся невесело:
– У меня другое сиденье припасено, давно заготовлено...
Рукой только махнул - взметнулись лохмотья полуистлевшей рубахи и выехало из-под стола нечто вроде большого деревянного ящика или длинного корыта. Там-то Хозяин и разместился, голову опустил на согнутые худые колени, ткнулся носом в старенькую заплатку на штанах.
– Начинай! Чего ты застыла или боязно еще? А сказки сказывать ты горазда, заслушался я, многое вспомнил. Не желаю больше нежитью править, уснуть хочу. Навсегда уснуть.
– Я попробую, правда, попробую, я очень хочу вам помочь. Я постараюсь…
Он сидел согнувшись, холоден и недвижим, как каменная статуя, пока Леда осторожно распутывала прядки его кудрей, замечая, как прямо под пальцами теряют волосы цвет, становясь из почти черных сначала пепельными, а потом и вовсе седыми.
Наконец белые прямые локоны покрыли опущенную голову Хозяина, и тот с усилием распрямился, вытягиваясь во весь рост на своем ложе. Припоминая слова давней легенды, Леда сама сложила ему руки на груди и застыла в растерянности, дальше-то что делать…
А Хозяин вдруг открыл пустые, совсем прозрачные теперь глаза и проговорил так тихо, что пришлось над ним наклониться, чтобы расслышать:
– Одно мне еще скажи… Братца-то она от смерти избавила?
– Ну, конечно! - выдохнула Леда, кривя губы, чтобы не разреветься. - Причитанья козленочка на берегу сам князь услыхал, сети в омут закинул и достал Аленушку целой и невредимой, краше прежнего. Тогда Иванушка снова мальчиком обернулся и все стали жить счастливо.
– Это хорошо…
Леда подумала немножко и добавила уж совсем тихо, терзали ее некоторые сомнения относительно сурового окончания сказки.
– А злую ведьму привязали к лошадиному хвосту, размыкали по полю: где оторвалась нога – там стала кочерга; где рука – там грабли; где голова – там куст да колода. Налетели птицы – мясо поклевали, поднялися ветры – кости разметали, и не осталось от ней ни следа, ни памяти!
– По заслугам расчет.
Леда разволновалось вдруг, расчувствовалась и вышло так, что смахнула слезинку со щеки прямо на мертвенно-бледное лицо своего собеседника. Вздохнул глубоко Хозяин пустой грудью и промолвил на выдохе с превеликим облегчением:
– Прими, Мать-сыра земля, я к тебе иду сам собой, потому как мой срок давно вышел.
Сухой треск раздался по углам, изба пошатнулась и сразу осела, а Леда со страхом глянула на перекосившуюся матицу, едва державшую потолок.
«Бежать надо отсюда скорей!»
Успела Леда выскочить из домишка, и стал он прямо на глазах под землю проваливаться - вскоре торчала поверху одна полуразвалившаяся печная труба. А потом и она скрылась, только и остался, что крапивный бугор на месте прежнего одинокого жилища. Оно и к лучшему.
Солнце поднималось вяло, будто нехотя, кутаясь в туманные покрывала. Бродили по седому небу перистые облачка, день обещался быть ветреным. Леда огляделась и глазам своим не поверила, вместо стареньких избенок вокруг только холмики, заросшие бурьяном.
Почти никаких следов не осталось от прежней проклятой деревушки. Крапива да иван-чай, лопухи, с листьями едва ли не с колесо телеги, хмель да вьюнок полевой оплетали пару высоких столбиков на месте прежнего забора.
Шныряли птицы в неухоженном малиннике, яблоньки одичали совсем, густо усыпали дерновину измельчавшими плодами. Может, время пройдет и вернутся сюда люди, возродят поселение на берегу Резвушки, кто знает.
– Чего приуныла? Радоваться должна, большое дело завершено, исполнила ты давний завет Живины, вернула покой Неспящему.
– Сват Наум, это опять ты?
– Кому же быть-то еще! Среди прочей нечисти только мне и можно на ясно солнышко без устали любоваться.
– Значит, Хозяин тебе доводился родней, верно я поняла?
– Знамо дело, один батька нас строгал, да по разной мерке.
У Леды еще множество вопросов крутились в голове, некоторые и задавать неловко, а все же осмелилась:
– Скажи, а матушка… она твоего отца любила или он украл ее и заставил женой ему быть?
Долго не было ответа, Леда даже ожидать бросила, вздохнула только и направилась в сторону реки. Пронесся вдруг над самой головой порыв шального ветра, разметал волосы, и взволнованный осипший голос тихо прошептал в ухо:
– Думаешь, нас таких чудных и полюбить нельзя?
Девушка даже руками замахала с досадой:
– Вот же дух беспутный! Напугал! Ничего я не думаю, ничего про вас не знаю, только одно грустно, что ваш Бессмертный папашка о детях не печется, за что такого любить? Или есть бабы-дуры, которым такие бессердечные и жестокие экземпляры до чертиков нравятся?
Леда вздохнула обреченно, руки в стороны развела:
– Так и все, собственно! Ну, полагаю, бабенка эта подол в зубы и бежать, доскачет до дому еле от страха жива, а там уже муж с нагайкой поджидает. Всыпет женушке по первое число за ночные прогулки, а потом пожалеет да приласкает, подарки покажет, что с ярмарки для нее припас: два аршина ситцу на новый сарафан да бирюзовые серьги. Вот и помирятся, глядишь, любиться начнут. Дело оно молодое…
Леда уже сильно за словами не следила. И так пропадать приходится, не дождешься одобрения от этого Упыря. Только вдруг восковое лицо Хозяина исказилось гримасой, дрогнули уголки губ в пренебрежительной ухмылке. И тут же ровно по команде раздался со всех сторон треск и скрип, откуда только и налезли в избу – появились на стенах какие-то мерзкие хари с поросячьими рыльцами, будто в воздухе повисели, оскалясь, и снова пропали.
С матицы что-то заверещало, захлопало, и Леда разглядела в углу парочку летучих мышей - расправляли кожистые крылья, вертели любопытными мордочками. Сам собой выпрыгнул из голбца старый сундук, грузно протащился по земляному полу, едва девушку не сбил с ног, хорошо догадалась в сторону отпрыгнуть.
– Угодила, угодила… Потешила малость. Так уж и быть, засчитаю тебе первую басенку. Садись вот сюда да за вторую принимайся, теперь ты меня должна на слезу вызвать. А это уже потруднее будет.
– Попробую, - сузила глаза Леда, расправляя на сундуке смятую рогожку и садясь сверху. - Вот и вторая история. Печальная.
А вторую сказку повела она о сестрице Аленушке и братце Иванушке. О том, как мальчонка непослушный напился воды из ямки от козлиного следочка, да сам белой шерсткой и оброс. Рассказала Леда также о добром молодом князе, который Аленушку за себя замуж взял, о злой ведьме, которая доверчивую молодушку погубила, столкнула в омут глубокий.
И вот он настал, самый грустный момент - вырвался Иванушка – козленочек из ведьминых костлявых перстов, прибежал на бережок и зовет жалобно:
– Аленушка, сестрица моя!
Выплынь, выплынь на бережок.
Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Ножи точат булатные,
Хотят меня зарезати!
А сестрица ему отвечает из воды:
– Не могу Иванушка! Тяжел камень ко дну тянет, зыбучие пески мне на грудь легли, шелкова трава ноги спутала…
Пока Леда свой сказ вела, примечала, что слушателей-то у нее теперь несколько прибавилось: блестели из-за печи глазенками шустрые домовята, мужичок с локоток свесил с полатей кудлатую бородищу, сопел обиженно, что не оценили его угощенье, даже Водяной высунул из бочки свое острое склизкое ухо. А с потолка посередь избы спустился на тенетах толстый паук, лапками шевелил, мохнатое брюшко почесывал. Ох, и жуть!
А как дошла Леда до стона беспомощной Аленушки, приоткрылся подпол и высунулась оттуда тонкая бледная рука с налипшими речными перловицами, а после показалась и сама мокрая девичья головка. Плакала русалочка – водяница, катились по бледному лицу жемчуга:
– Братика жалко… Пропадает безвинно дитятко.
Заныли домовята в семь тоненьких голосов, еще громче запыхтело с полатей, а по крыше загрохотало, будто пронесся дикий табун. Двери в избу отворились и запрыгнула клюка с нанизанным на конец черепом, это Сава зубами клацал, явно сочувствовал – переживал. Тут Хозяин хлопнул по столу кулаком, глазами сверкнул:
– Довольно тоску наводить! Принимаю и вторую твою сказку. Уж больно слезлива, а у нас и без того мокрести хватает. Теперь испугай-ка меня!
Леда поерзала на своем сундуке, призадумалась: «Чем же тебя пронять-то, Кащеевич, чтоб аж до мурашек, до мозга костей пробрало… Да какие тебе мурашки, ты сам кого хочешь напугаешь, одним своим видом загробным! Ага! Сам…»
Леда покосилась опасливо на рыжего паука, тот лапками перебирал что есть мочи, забирался к мужичку на полати, вдвоем, кажись, веселее будет, неужто тоже пугаться приготовился, вот чудило мохнатое! Значит, не так-то уж эта нечисть и смела, значит, шанс есть.
– Сказка моя страшная - непростая, ее тихим голосом сказывают, а потому мне поближе к вам надо подсесть. Если позволите, конечно.
Хозяин глянул сурово, пальцами постучал по столу, - сундук под Ледой тотчас зашевелился, подъезжая пред грозные очи. Леда и сама струхнула оказаться напротив Хозяина, теперь даже рукой его можно коснуться. Еще боялась, что станет от него пахнуть неживым, плесенью и гнилью, но вместо этого уловила только запах прелой листвы и грибов, ничего, можно притерпеться.
– А поведу я сказание про одного храброго Витязя и Марью-царевну. Вот поехал добрый молодец на войну, а ладе своей пообещался обратно вернуться, хоть живым, хоть мертвым. Три года ждала девица, истаяла словно свеча, вышла как-то на ночное крыльцо и взмолилась могучим ветрам, пусть донесут печаль ее до любимого друга, пусть на своих легких крыльях весточку пошлют, что не нужна ей жизнь без него, а коли нет его на белом свете, так и сама готова в могилу лечь.
Выплакалась Марья-Царевна, поведала всему миру свою печаль, а после вернулась в терем и забылась недобрым сном. И вдруг раздался у ворот стук да бряк, всполошились слуги, поезд свадебный прибыл, а впереди Дорогой Жених. В хоромы зашел никому не поклонился, куска не отломил от поданного каравая, ног не отер, за руку взял желанную Невесту, за ограду вывел и посадил перед собой на ретивого коня.
– Милая моя, не боишься ли ты меня? Доверишь ли мне судьбу?
– Не боюсь, Долгожданный! За тобой хоть на край земли!
Быстро миновали городок, выехали в чисто поле, филины сидят на стогах, в дальнем бору волки воют, а ночь-то темная, лошадь черная. Спрашивает Молодец вдругорядь:
– Милая моя, не боишься ли ты меня?
– Нет, не боюсь.
Приехали в земли чужие, неведомые, куда нога человеческая не ступит, птица не залетит, зверь не забежит, у семи колов на серебряном озере как обернется Молодец, зубы оскалил, сам месяца белее, а по шее алая полоса вьется:
– Милая моя, не боишься ли ты меня?
– Нет…
А лошадь темная, ночь-то черная…
– Ам!!! - и съел.
С последними словами Леда резко выбросила руки вперед и звонко хлопнула в ладоши перед самым лицом Хозяина. Вряд ли тот испугался, конечно, но все ж таки дрогнул и чуть заметно качнулся назад. Брякнула крышка подпола, это русалочка спряталась в свою укромную заводь, закряхтел досадливо мужичок на полатях, стаскивая с плеча паука-трусишку, а домовята шуршали под печью, переговаривались, ну чисто мышата.
Леда и сама сжалась на своем сундуке, пока не поняла, что кто-то из под низу бьется, вот-вот крышка слетит, пришлось поскорее спрыгнуть. Раскрылся сундук с гнусавым ржавым скрипом, полетело в стороны ветхое тряпье, а потом раздался уже знакомый мягкий баритон:
– Помог бы ты девице, родственничек, глядишь, самому бы полегчало. Я ладушку эту славную давно знаю, меня из неволи вывела, так, может, и тебя освободит от тяжелой доли.
Леда даже не скрывала своего восторженного удивления:
– Сват Наум! Вот диво, так диво, где нам свидеться-то пришлось. Как поживаешь?
– Уж я-то как рад тебе в этом захолустье! А чего так бледна? Поди есть-пить хочешь? Это мы быстренько! Худо ты, родственничек, принимаешь гостей, надо бы это дело исправить. Если дозволишь, конечно же. Тут хоромы твои, твоя полная власть, а мы, люди мелкие, супротив тебя, да и вовсе… хех, и не люди.
Хозяин котишку с колен столкнул, локтями навалился на стол, запустив в спутанные волосы длинные пальцы.
– Делай, как знаешь.
– Давно бы так, а то даже соловья баснями не кормят. Не боись, красавица, никто тебя здесь таперича не обидит. Пир горой закатим за ради нашей приятной встречи!
Гибкой белой лебедью пронеслась над столом скатерть и тут же опала, закрыв рассохшиеся щелястые доски до самого пола. Громко зазвенела посуда, появились ниоткуда чашки, миски со всякой снедью. Живым запахло в избе: горячими щами да румяными шанежками, налетай, не зевай, знай нахваливай!
Тут и едоки появились, ажно задрожали стены домишка, налезла всякая нечисть в избу и каждый за стол норовил. Леда только морщилась брезгливо и, будто разгадав ее тайные мысли, сундук снова крышку захлопнул да откатился в угол, туда девушка и перешла, ухватив со стола кружку с каким-то душистым напитком. Так Леда и просидела в углу, отпивая медовый настой на травах да поглядывая на Хозяина.
А сам-то Кащеев сын так и не притронулся к угощенью, только взирал мрачно, как исчезает еда со стола в ненасытных утробах, как двигаются проворно поросячьи мордочки, пожирая пироги да кулебяки, как топочет ногами по лавке безголовый черный петух, удирая от облезлого кошака. Прыгала посередь избы и клюка, веселился Савушка безобидный, сверкал пустыми глазницами, заместо лампы светил.
Скоро у Леды голова отяжелела, к горлу подкатила тошнота:
– Сват Наум, что-то мне не хорошо… Душно тут… Или ты меня чем нарочно опоил … ахти тебе за то… я думала, ты мне друг, а ты… хвостик поросячий после такого.
Пробормотала эти слова и повалилась на сундук без памяти, выронив из ослабших рук недопитую кружку.
Глава 18. "Прими, Мать-сыра земля!"
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
А. Ахматова
Очнулась Леда все в той же избенке, только на сей раз была она совершенно пуста и даже немного прибрана, ни гостей ночных, ни битой посуды. Глаза Леда приоткрыла и тут же вскочила с широкой лавки, надо же, не на дерюжке старой лежала, а на расшитом парчовом покрывале. Наверняка, Сват Наум расстарался.
В махонькое, затянутой паутиной окошко пробивался лучик рассвета, а в нем бешеным хороводом вертелись пылинки. Надсадно заскрипели с улицы доски крыльца, медленно вошел в избу и сам Хозяин. Высокий, сутулый, тощий, словно «журавль» колодезный. Леда перед ним глаза опустила и тихо молвила:
– Уснула я тут у вас. А мне надобно к своим. Вот и утро пришло. Слово-то сдержите? Позволите к Ясеню подойти, чтобы заветной воды набрать?
Не сразу ответил, словно раздумывая о чем-то поглаживал черную столешницу.
– Позволю, раз обещал. Только не торопись покамест, еще погости. Твои скоро здесь сами будут. Змей ночью весь левый берег огнем пожег, едва товарища своего не спалил во гневе. Все мы видали, как метался у воды, а сюда перейти не мог, сильный запрет я поставил. Ничего, остынет, успокоится… Недолго осталось, свидитесь скоро. Попросить тебя хотел, девица, а не поможешь ли ты мне напоследок волосы расчесать, я уж и гребень приготовил.
– Помогу, - прошептала Леда, подходя к столу, куда лег небрежно брошенный костяной гребешок, - садитесь на лавку.
Хозяин усмехнулся невесело:
– У меня другое сиденье припасено, давно заготовлено...
Рукой только махнул - взметнулись лохмотья полуистлевшей рубахи и выехало из-под стола нечто вроде большого деревянного ящика или длинного корыта. Там-то Хозяин и разместился, голову опустил на согнутые худые колени, ткнулся носом в старенькую заплатку на штанах.
– Начинай! Чего ты застыла или боязно еще? А сказки сказывать ты горазда, заслушался я, многое вспомнил. Не желаю больше нежитью править, уснуть хочу. Навсегда уснуть.
– Я попробую, правда, попробую, я очень хочу вам помочь. Я постараюсь…
Он сидел согнувшись, холоден и недвижим, как каменная статуя, пока Леда осторожно распутывала прядки его кудрей, замечая, как прямо под пальцами теряют волосы цвет, становясь из почти черных сначала пепельными, а потом и вовсе седыми.
Наконец белые прямые локоны покрыли опущенную голову Хозяина, и тот с усилием распрямился, вытягиваясь во весь рост на своем ложе. Припоминая слова давней легенды, Леда сама сложила ему руки на груди и застыла в растерянности, дальше-то что делать…
А Хозяин вдруг открыл пустые, совсем прозрачные теперь глаза и проговорил так тихо, что пришлось над ним наклониться, чтобы расслышать:
– Одно мне еще скажи… Братца-то она от смерти избавила?
– Ну, конечно! - выдохнула Леда, кривя губы, чтобы не разреветься. - Причитанья козленочка на берегу сам князь услыхал, сети в омут закинул и достал Аленушку целой и невредимой, краше прежнего. Тогда Иванушка снова мальчиком обернулся и все стали жить счастливо.
– Это хорошо…
Леда подумала немножко и добавила уж совсем тихо, терзали ее некоторые сомнения относительно сурового окончания сказки.
– А злую ведьму привязали к лошадиному хвосту, размыкали по полю: где оторвалась нога – там стала кочерга; где рука – там грабли; где голова – там куст да колода. Налетели птицы – мясо поклевали, поднялися ветры – кости разметали, и не осталось от ней ни следа, ни памяти!
– По заслугам расчет.
Леда разволновалось вдруг, расчувствовалась и вышло так, что смахнула слезинку со щеки прямо на мертвенно-бледное лицо своего собеседника. Вздохнул глубоко Хозяин пустой грудью и промолвил на выдохе с превеликим облегчением:
– Прими, Мать-сыра земля, я к тебе иду сам собой, потому как мой срок давно вышел.
Сухой треск раздался по углам, изба пошатнулась и сразу осела, а Леда со страхом глянула на перекосившуюся матицу, едва державшую потолок.
«Бежать надо отсюда скорей!»
Успела Леда выскочить из домишка, и стал он прямо на глазах под землю проваливаться - вскоре торчала поверху одна полуразвалившаяся печная труба. А потом и она скрылась, только и остался, что крапивный бугор на месте прежнего одинокого жилища. Оно и к лучшему.
Солнце поднималось вяло, будто нехотя, кутаясь в туманные покрывала. Бродили по седому небу перистые облачка, день обещался быть ветреным. Леда огляделась и глазам своим не поверила, вместо стареньких избенок вокруг только холмики, заросшие бурьяном.
Почти никаких следов не осталось от прежней проклятой деревушки. Крапива да иван-чай, лопухи, с листьями едва ли не с колесо телеги, хмель да вьюнок полевой оплетали пару высоких столбиков на месте прежнего забора.
Шныряли птицы в неухоженном малиннике, яблоньки одичали совсем, густо усыпали дерновину измельчавшими плодами. Может, время пройдет и вернутся сюда люди, возродят поселение на берегу Резвушки, кто знает.
– Чего приуныла? Радоваться должна, большое дело завершено, исполнила ты давний завет Живины, вернула покой Неспящему.
– Сват Наум, это опять ты?
– Кому же быть-то еще! Среди прочей нечисти только мне и можно на ясно солнышко без устали любоваться.
– Значит, Хозяин тебе доводился родней, верно я поняла?
– Знамо дело, один батька нас строгал, да по разной мерке.
У Леды еще множество вопросов крутились в голове, некоторые и задавать неловко, а все же осмелилась:
– Скажи, а матушка… она твоего отца любила или он украл ее и заставил женой ему быть?
Долго не было ответа, Леда даже ожидать бросила, вздохнула только и направилась в сторону реки. Пронесся вдруг над самой головой порыв шального ветра, разметал волосы, и взволнованный осипший голос тихо прошептал в ухо:
– Думаешь, нас таких чудных и полюбить нельзя?
Девушка даже руками замахала с досадой:
– Вот же дух беспутный! Напугал! Ничего я не думаю, ничего про вас не знаю, только одно грустно, что ваш Бессмертный папашка о детях не печется, за что такого любить? Или есть бабы-дуры, которым такие бессердечные и жестокие экземпляры до чертиков нравятся?
