Она повернулась и пошла обратно к дому, к шуму и предсвадебной суете, унося в сердце эту тихую грусть и легкость.
***
Лето было похоже на сладкий, томный сон. Лиза жила в ожидании августа, перечитывала письма от Кирилла и Саши. Подруга много писала о придворных сплетнях, в подробностях описывала свои дни, проведенные во дворце, о том, что императрица и император планируют отправиться в Ливадию на лето.
«Я так мечтаю сопровождать их! Побываю и дома… Я ужасно соскучилась по Крыму и теплому морю».
Лиза выслала ей приглашение на венчание одной из первых.
Свадебные планы были выстроены с безупречной точностью: венчание в столичной церкви, первый, самый блестящий прием в Петербурге, а затем — возвращение в Лазурный Холм для продолжения торжеств.
Все внезапно рухнуло 28 июля. Новость о войне пришла в имение с газетами и срочными телеграммами. Для Лизы, далекой от политики, это было словно удар грома посреди абсолютно чистого, летнего неба. Какие-то сербы, австрийцы, ультиматумы… Слова казались бессвязными, абстрактными. Она поняла только, что какой-то террорист убил принца, и теперь объявлена война — но это было только поводом, а настоящая причина была другой, более глобальной. Отец что-то взволнованно говорил Елене Викторовне, та кивала. У Лизы дурнотно кружилась голова.
Кирилл, кадровый офицер, получил назначение на фронт одним из первых, и практически сразу примчался к Лизе — попрощаться. Он стоял в холле в походном мундире, при сабле, лицо его было серьезным и одухотворенным.
— Лиза… простите. Так надо. За веру, царя и отечество.
Он крепко сжал ее руки, и в его глазах она читала не только любовь, но и суровую решимость.
Она проводила его до подъезда, пытаясь улыбаться, держаться, как подобает невесте офицера, но на душе было тревожно и тяжело. Он вскочил на коня, с улыбкой отдал ей честь и вихрем поскакал к воротам. Лиза смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, потом поднялась в свою спальню, закрыла дверь и разрыдалась.
Свадьба была отложена. Будущее стало неизвестным, тревожным, пугающим.
Спустя месяц от Кирилла пришло первое письмо. Оно было потрепанным, пахло порохом и чем-то чужим, горьким. Кирилл писал коротко, будто торопился: они на марше, стоят где-то в Галиции, все хорошо, скучает по ней безумно, сожалеет о неслучившемся венчании и лелеет ее образ в своей памяти.
«Мы обязательно обвенчаемся, любовь моя, — писал Кирилл. — Мы предназначены друг другу самою судьбою!»
Лиза стояла у окна, снова и снова перечитывая эти строчки. Перед глазами проносились страшные картины: пушки, ружья, лобовые атаки, противогазы. А что, если его ранят? Что, если он попадет в госпиталь? И вдруг, словно озарение, в голову пришла мысль — ясная, четкая, как приказ.
Сестра милосердия.
Саша писала, что прошла сестринские курсы и вместе с императрицей и великими княжнами работает в тыловом госпитале. Лиза решила: она тоже пойдет этим путем. Так она сможет быть ближе к Кириллу. Не просто ждать и бояться, а помогать делом.
Она решительно спустилась в отцовский кабинет и без обиняков выложила свою идею. Граф Белосветов долго без слов смотрел на нее.
— Вы сошли с ума? Вы представляете себе хотя бы немного, что это за работа? Грязь, кровь, тиф!
Лиза стояла на своем. Она говорила отцу что-то о долге, о помощи, о том, что не может сидеть, сложа руки. Отец слушал, и его лицо было таким же безразличным, как и всегда. Лиза умолкла. Зачем она все это говорит? Кому? Этому чужому человеку, которому нет никакого дела до ее судьбы? Она ведь для него просто товар, который можно выгодно продать — и не более.
— Ну что же, — он махнул рукой. — Я вижу, что ваши намерения тверды. Отправляйтесь.
Через неделю Лиза уже была в Петербурге. Она сняла небольшую комнату и записалась на ускоренные курсы сестер при одной из крупнейших больниц.
Ее ждали бесконечные палаты, запах карболки и йода, лекции по анатомии и по наложению повязок, и первые, шокирующие встречи с настоящей человеческой болью. Вечерние платья и приготовления к свадьбе остались там, в другом мире. Она, невеста поручика Кречетова, надела передник с красным крестом на груди — и была полна решимости пройти этот путь до конца.
***
Лиза стояла у койки, застеленного клеенкой, и старалась дышать ртом, неглубоко. Перед ней лежал молодой солдат с забинтованной культей ноги. Бинты нужно было сменить. Старшая сестра, женщина с усталым, как будто бы выгоревшим лицом, ловкими движениями размотала старую, пропитанную заскорузлой кровью повязку.
— Приступайте.
Лиза на мгновение прикрыла глаза. Она увидела не абстрактную рану с картинок в учебнике, а багрово-синее, сочащееся месиво живой плоти, скрепленное черными нитками швов. В животе все сжалось в тугой, болезненный ком и рот наполнила слюна — горькая и обильная. В нос бил сладковатый, медный, въедливый запах. Мир на секунду поплыл перед глазами, зашумел в ушах, пальцы похолодели и задрожали — будто она вот-вот хлопнется в обморок.
Не сейчас. Только не сейчас! Она впилась ногтями себе в ладони, чтобы боль хоть немного отвлекла от тошноты, сглотнула, закусив внутреннюю сторону щеки до крови. Посмотрела на лицо солдата. Оно было серым, землистым, покрытым мелкими капельками пота.
Лиза заставила себя двигаться. Взяла новый бинт, наклонилась. Ее движения были деревянными, но точными. Она повторяла все, чему учили на курсах: очистить, промокнуть, полить антисептиком, наложить свежую повязку. Солдат глядел на нее расширившимися глазами, словно боялся, дышал шумно и прерывисто.
— Все хорошо, — выдавила Лиза. — Скоро заживет.
Солдат обессиленно откинулся на подушку, морщась от боли, но не издавая ни звука.
Это была ее первая самостоятельная перевязка, и она с ней справилась. Старшая сестра одобрительно кивнула, жестом указала на дверь, и Лиза на негнущихся ногах вышла из палаты. До боли хотелось вдохнуть свежего воздуха, увидеть небо.
Но самым трудными в сестринском деле оказались не перевязки, а слова. Не медицинские термины, которыми говорили между собой врачи, а простые, человеческие слова утешения и поддержки. В палате, рядом с человеком, от которого пахло смертью, они застревали в горле комом фальши. Говорить, что нужно жить дальше? Что жертвы не напрасны? Что их ждут дома? Это все было так наигранно, так абстрактно и размыто, словно никому не предназначалось.
Однажды Лизу послали к умирающему от гангрены юному солдату. Ему было лет семнадцать. Он бредил о матери. Лизе нужно было просто сменить ему компресс на лбу и сказать что-нибудь ободряющее. Она смотрела на его восковое лицо, на синие, перекошенные губы, и понимала, что все эти «жертвы», «надежды», «отечество» — бессмысленный звук. Она села на край кровати, взяла его горячую, сухую руку. Молчала. А потом, сама не зная, почему, прошептала:
— Ваша мама уже знает. Она молится за вас. Все будет хорошо.
Она солгала. Она понятия не имела, знала ли его мать, где сын. Но в ее голосе не было фальши — только теплота и утешение. Солдат перестал метаться и затих, словно услышав.
Она не спасла его — он умер той же ночью. Но в тот момент она поняла, что ее работа — это в первую очередь не бинты, не чистки ран, не помощь хирургам у операционного стола, а умение давать людям возможность умереть не в одиночестве, не в страхе. Или выжить — с ощущением, что чьи-то руки и слова поддерживали их в самые темные минуты.
***
Петербургский госпиталь, развернутый в стенах бывшего университета, куда Лизу направили на работу, напоминал Смольный: те же высокие потолки, белые колонны и огромные, до пола, окна, сквозь которые лился бледный северный свет. Тот же казенный, величественный размах, та же атмосфера дисциплины и порядка. Но вместо запаха сукна и воска здесь витал другой — пропитанный запахом лекарств, стерильности и человеческой плоти.
В бывшем парадном холле стояли вплотную друг к другу железные койки. На них лежали раненые — завернутые в одеяла, с забинтованными головами, руками, ногами. Кто-то стонал, кто-то бредил, кто-то громко пел, кто-то молчал — и этот низкий гул человеческой боли был страшнее любой тишины.
Саша, в белоснежной косынке и строгом платье сестры милосердия, встретила ее у самого входа. Едва они только увидели друг друга, как ее лицо озарилось искренней, безудержной радостью. Она бросилась к подруге, схватила ее за руки.
— Элизе! Наконец-то! Я так тебя ждала!
Она была все такой же легкой, порывистой, мечтательной, только в темных глазах-маслинах появилась незнакомая Лизе взрослая, серьезная глубина.
— А я тут вместе с Ее Величеством работаю, — с гордостью продолжила она. — И с Их Высочествами. Я так рада, что они оказали мне такую милость!
Лиза улыбнулась. Саша все так же боготворила императрицу и ее дочерей, как и прежде — хоть что-то осталось от того, старого мира.
— Саша, мне нужно к старшей сестре, — напомнила она, нащупав в кармане пальто свое направление.
— Ах да! Конечно! Ее зовут Василиса Никитична. Агафонова. Идем, я провожу тебя в ее кабинет.
Они двинулись по длинному, гулкому коридору, где на стенах еще висели портреты ученых мужей, безучастно взиравших на людское страдание. Но не успели они сделать и десяти шагов, как одна из белых дверей стремительно, со скрипом распахнулась. В проеме показалась дородная женщина в белом халате и марлевой повязке. Увидев Сашу, она повелительно махнула рукой:
— Сестра Кокораки, в операционную! Не хватает рук.
Сашино лицо мгновенно стало серьезным, собранным. Она посмотрела на Лизу.
— Иди сама. Прямо до конца, потом налево, и сразу увидишь.
Она юркнула в дверь и женщина тут же закрыла ее, но Лиза успела увидеть операционный стол и склонившегося над ним хирурга, услышала лязг инструментов. Она постояла еще секунду, потом пошла в указанном направлении. Ее шаги эхом отдавались под высокими потолками.
Кабинет Лиза нашла быстро. Аккуратно постучала, подождала позволения войти и толкнула белую створку. Василиса Никитична сидела за массивным столом, заваленным кипами документов, книг и рапортов. Остро пахло лекарствами, табаком и старой бумагой, из окна тянуло осенней сыростью.
Лицо старшей сестры было простым, грубоватым, прорезанным морщинами у глаз и рта. Седеющие волосы были стянуты в тугой узел на затылке. Она глянула на Лизу исподлобья, устало, но с любопытством, захлопнула и сдвинула в сторону раскрытую перед ней картонную папку. На краю стола стояла пепельница, пустая, но с испачканным пеплом дном.
Лиза протянула ей листок с направлением.
— Белосветова? — спросила Агафонова.
— Да.
Старшая сестра отложила бумажку, оперлась на стол всем своим грузным телом и чуть улыбнулась, отчего морщины у глаз стали еще глубже.
— Почему подались на такую работу? — без обиняков, в лоб спросила она.
Лиза растерялась. Вопрос звучал грубо и просто.
— Мой обрученный жених, поручик Кречетов, на фронте, — так же прямо ответила она. — Хочу быть полезной, а не сидеть просто так.
Василиса Никитична внимательно, оценивающе смотрела на нее. Лиза смутилась. Ну и чего она ее рассматривает, как обезьянку в зоопарке? Агафонова достала из ящика стола папиросу, прикусила ее зубами, но не закурила.
— Понятно. У меня там тоже двое. Сыновья, — пояснила она. — Что ж, будем работать.
Она взяла ручку, обмакнула перо в чернильницу и быстро, почти машинально заполнила несколько бланков, потом записала что-то в толстую журнальную книгу. Вскинула бровь:
— Елизавета… Антоновна?
Лиза коротко кивнула. Агафонова закрыла журнал, заложив его пальцем.
— Форму получите на складе. Он в подвале, отсюда направо и сразу увидите лестницу. С сегодняшнего дня заступаете на дежурство. Идите.
— Благодарю, — пробормотала Лиза и вышла из кабинета.
Лестница в подвал была крутой и темной, пахнущей сырым камнем и чем-то едким, химическим. Лиза, держась за холодные металлические перила, осторожно спустилась вниз и шагнула. Подвал был узким, с давящим низким потолком. Засиженная мухами лампочка под потолком светила на удивление ярко, отбрасывая круг желтого света на пол. У стен длинными рядами стояли грубо сколоченные стеллажи, на полках лежали темно-синие и серые платья, шинели и военная форма, сложенные аккуратными квадратами. Рядом висели косынки и передними с красными крестами на груди — белые, идеально отутюженные. Лежали кипы еще не нарезанных бинтов, стояли ящики с обувью. Воздух был спертым и густо пах нафталином, шерстью и крахмалом.
Лиза остановилась, оглядываясь. И тут из-за стеллажей, с шумом отодвинув ногой ящик, вынырнула низенькая девушка с пушистыми светлыми волосами, свободно распущенными по узким плечам. Слегка удлиненное, миловидное лицо было усыпано рыжими веснушками, водянисто-голубые глаза обрамляли длинные светлые ресницы. Увидев Лизу, девушка улыбнулась.
— Ой! Новенькая? — воскликнула она. Ее голос был звонким и бодрым. — За формой, наверное? Сейчас подберем!
Она протиснулась к Лизе, оценивающе оглядела ее фигуру, прикидывая размер, и принялась шарить на полках — быстрая, юркая, как птичка.
— Я тут уже два месяца работаю, всех знаю, — без умолку тараторила она, ловко пробираясь между стеллажами и с легкостью выдергивая из стопок нужные вещи. — Жалованье неплохое, хватает, скажу я вам. Больше, чем на прежнем месте. Коллектив тоже хороший, девочки добрые. Отзывчивые. Меня Варвара зовут, Варвара Романовна Смородинова. А вас?
— Елизавета Белосветова.
— Очень приятно, Елизавета! Держите, — она сунула ей в руки аккуратный сверток из серой шерсти, передник, косынку и пару кожаных сапожек. — Должно подойти. У меня глаз-алмаз! Примерьте.
Она кивком указала на деревянную ширму у стены. Лиза, немного смущаясь, зашла за нее, скинула свое дорожное пальто и платье. Форма была впору, только немного великовата в талии, но эта проблема легко решалась с помощью пояска.
— Ну что? Как? — нетерпеливо спросила Варвара.
— В самый раз, — ответила Лиза, выходя. — У вас и правда наметанный глаз.
Варвара окинула ее критическим взглядом, потом одобрительно кивнула и хлопнула в ладоши.
— Отлично сидит, как на вас шито! Поздравляю с поступлением на службу, сестра Белосветова!
Ее заразительная энергия и простая, сердечная доброжелательность тронули Лизу. В этом мрачном, тесном подвале, пахнущем войной и нуждой, она была словно маленький, дарящий надежду лучик света — хрупкая и веселая Варвара Смородинова.
***
Комната, которую Лизе выделили в госпитальном флигеле, была узкой, как пенал, с одним окном в раме из потемневшего дерева. Свет, пробивавшийся сквозь мутноватые от старости стекла, ложился на дощатый пол выцветшим прямоугольником. Вдоль голой, аккуратно выбеленной стены стояла узкая кровать. На соломенный тюфяк, покрытый госпитальным постельным бельем, Лиза каждое утро стелила шелковое покрывало с вышитыми цветами лаванды, привезенное из Лазурного Холма. Он был бледно-лилового цвета и хранил в себе запах дома.
Под окном помещался простой, но добротный письменный стол. На нем с одной стороны лежали строгие медицинские журналы и учебники, с другой — томики Фета и Пушкина, стопки чистой бумаги для писем, коробочки с перьями, стояли изящная чернильница с ручкой и вделанная в кожаную оправу фотография Кирилла.
