Снимок был сделан до войны; он смотрел с матового картона спокойным, ясным взглядом, и Лиза невольно улыбалась, глядя на него. Единственный стул у окна был покрыт вязаной салфеткой. На узком подоконнике красовалась расписная керамическая ваза с сухоцветами.
В углу стоял высокий старинный шкаф, створки которого никак не желали закрываться до конца, выдавая свое содержимое: плотную шерстяную ткань сменного форменного платья, нежный шелк двух вечерних нарядов, повседневный простой туалет из синего льна с высоким глухим воротом. Внизу стояли несколько пар обуви, от кожаных полуботинок и зимних меховых сапожек до атласных бальных туфелек.
Рядом с ее комнатой, в тесной каморке, больше похожей на чулан, ютилась Поля, Лизина горничная, которую она взяла с собой. Тихая, тщедушная девушка восемнадцати лет с большими, послушными глазами, она была молчаливой тенью Лизы, выполнявшей любое приказание. Днем, когда барышня была на работе, Поля безропотно надевала грубый халат санитарки и работала в палатах, а вечером возвращалась к своим привычным обязанностям: чистила, стирала, гладила и поддерживала порядок.
Санитарные поезда с фронта приходили один за другим, выплескивая в стены бесконечный поток раненых. Лиза каждый день видела настоящее лицо войны: не парадные мундиры и блестящие штыки, а вонь гниющей плоти и гноя, хрипы умирающих, окровавленные бинты, которые требовалось менять каждый час. Она помогала держать солдат во время ампутаций, которые часто проводили без морфия — его катастрофически не хватало — видела развороченные животы и обнаженные подрагивающие внутренности, убирала с коек уже остывшие тела.
Она работала автоматически. Руки сами знали, что делать: промыть, перевязать, сделать укол, дать глоток воды. Она научилась отличать стоны тех, кого еще можно спасти, от предсмертных. Улыбалась сквозь усталость и слезы, говорила ободряющие слова. И безмерно гордилась своей работой — осознанием того, что делает что-то стоящее и необходимое вопреки всему ужасу.
С Сашей они почти не виделись. Их графики дежурств редко совпадали, а в свободные минуты сил хватало только на то, чтобы рухнуть на койку в комнате сестер и провалиться в мертвый, неподвижный сон. Их дружба жила теперь в коротких записках, которые они оставляли друг другу на столе.
И снова, как когда-то в Смольном, Лизу мучило тихое, но жестокое страдание — молчание отца. Он не писал, не отвечал на ее письма, где она подробно описывала свою новую жизнь, не присылал денег. Впрочем, она и не просила, жила на небольшое жалованье сестры милосердия, которого хватало только на еду.
Единственным человеком, кто писал ей — теплые, длинные, наполненные любовью письма — была Мария Евгеньевна. Из Лазурного Холма няня уволилась и уехала в родную Тверь. Иногда она даже присылала скромные денежные переводы — «на булочку к чаю». Лиза была до слез благодарна ей за участие, но каждое письмо от няни было одновременно и отдушиной, и уколом. Почему она проявляет больше интереса к ее судьбе, чем родной отец? Надежда на то, что отец все-таки ее полюбит, не желала умирать, упрямо жила глубоко в душе. Ну не может же быть такого, что ее совсем не за что любить?
«Почему он молчит? — терзалась Лиза, машинально выполняя свою работу. — Он получил мои письма? А вдруг я погибла? Он же даже не знает! Неужели ему настолько все равно?!»
Мысли были тяжелыми и острыми, беспокойными, но усталость все же оказывалась сильнее. Физическое изнеможение забивало душевную боль, как вата. Лиза проваливалась в сон, не успев додумать до конца свои горькие вопросы, чтобы утром снова встать до рассвета. И окружающие ее страдания позволяли на время забыть о собственных.
Работа поглощала все. Дни сливались в бесконечную череду дежурств, перевязок, стонов и коротких, тревожных перерывов на сон. Лиза с отчаянием ждала письма от Кирилла, но его все не было, и она старалась отгонять от себя мысли о самом страшном. Наверное, если бы что-то случилось, она бы уже узнала — у плохих новостей, говорят, длинные ноги. И Лиза надеялась. Надеялась, что молчание жениха — это просто отсутствие времени или возможности написать.
Однажды, когда выпал час относительного затишья, Лиза решила выйти на набережную — отдохнуть. Набрела на небольшое кафе со старой, затертой вывеской «Флора»; круглые, застеленные клеенчатыми скатертями столики стояли прямо на мостовой. Лиза зашла внутрь — купит стакан горячего чаю с сахаром. Ей до боли хотелось ощутить какой-нибудь другой запах, не госпитальный — чая, булок, свежей еды.
Женщина за стойкой плеснула в керамическую кружку крепкого, почти черного чая, разбавила кипятком и протянула Лизе. Та вытащила кошелек. На дне лежали несколько монет и одна мелкая банкнота. Она с досадой подсчитала в уме, понимая, что хватает впритык — а жалованье только послезавтра.
В этот момент сзади раздался усталый, но спокойный голос:
— Позвольте вас угостить?
Лиза обернулась. Перед ней стоял доктор Александр Вербин, бессменный госпитальный хирург. Он выглядел изможденным: темные круги под глазами, опущенные уголки рта, чуть затертый воротник кителя.
— Доктор, не стоит… — начала было Лиза, но Вербин перебил ее.
— Пустяки. — Он отсчитал продавщице деньги. — И два шарика мороженого. Полагаю, вы тоже не откажетесь, сестра? После тяжелой работы сладкое просто необходимо — для восстановления сил.
Он был высоким, плечистым мужчиной с резкими чертами лица и умными глазами, внимательными, усталыми глазами за стеклами пенсне. Лет ему было примерно сорок. Он общался в деловой, лишенной светскости манере, был простым и прямолинейным, и в этом угадывалось недворянское происхождение.
Они вышли на улицу и устроились за столиком. Стояла теплая, по-осеннему золотая погода. Тарахтели моторами автомобили, лошади стучали копытами, фыркали, ржали, таща телеги и повозки. Лиза молча ела сладкое, холодное мороженое, чувствуя, как оно растворяется во рту, принося почти детское удовольствие. Александр отломил ложечкой кусок шарика. Он тоже молчал, задумчиво глядя в свою креманку.
— Думаю, когда-нибудь это закончится, — наконец произнес он.
— Война? — тихо спросила Лиза.
— Все. И война тоже.
Они говорили об отстраненных вещах: о том, каким будет мир после, о новых медицинских открытиях, о том, как изменится город, ставший с началом войны Петроградом. Правительство посчитало, что Петербург — слишком уж по-немецки.
— Интересно, как это сказывается на военных успехах? — улыбался доктор Вербин. — Как будто название имеет какое-то значение! — Он помолчал. — Кстати, того дня читал в газете про женщину-солдата. Представляете себе? Некая Мария Бочкарева. Создала, пишут, женский батальон. Воюет на фронте. Странный мир.
Лиза улыбнулась.
— Была же Надежда Дурова, кавалерист-девица, воевала с Бонапартом. И партизанка Василиса Кожина тогда же. Так что не впервые.
— Дурова… Да, слышал, — кивнул Вербин, доел мороженое и отер губы салфеткой. — Но все же палить из окопа — одно. А вот делать вашу работу, Елизавета… видеть все это изо дня в день… Это, мне кажется, куда сложнее.
Он впервые за все время, что они сидели тут, посмотрел на нее, и Лиза прочитала в его взгляде уважение. Он тяжело поднялся, оправил китель.
— Пора идти. Спасибо за компанию, сестра.
— И вам спасибо, доктор. За мороженое.
Он кивнул и ушел, растворившись в разношерстной толпе людей на тротуаре. Лиза допила горьковатый крепкий чай и тоже встала — неохотно, чувствуя, как устали ноги и ноет спина. Возвращаться в госпиталь не хотелось, но ее звал долг. И она двинулась по наводненной улице, глядя, как ветер гонит по земле желтые листья.
В госпитале ее ждало письмо от Кирилла. Лиза развернула его, жадно впилась глазами в написанные карандашом строчки, отступив в нишу высокого окна в коридоре, чтобы было чуть больше света. Он писал в своей обычной манере — легко, с иронией и юмором описывая какие-то армейские случаи, словно и не было вокруг этого ада.
«…скучаю по Вам безумно, Елизавета Антоновна. Чувствую сердцем, что встреча близка, живу только единою надеждою на нее».
Лиза с трепетом прижала листок к груди, закрыв глаза, позволяя себе утонуть в этом ощущении связи, любви, обычном мире без войны и страданий. В тот момент она была не сестрой Белосветовой, а просто Лизой, любящей и любимой невестой поручика Кречетова.
В реальность ее вернул голос сестры Лидии Найденовой:
— Сестра Белосветова, срочно в третью операционную! Готовить раненого!
Лиза поспешно сунула драгоценное письмо в карман передника и побежала, на ходу застегивая нарукавники.
В операционной царила привычная, рутинная суета. Хирург тщательно мыл руки, санитарки заталкивали в распахнутые двери каталку с бесформенной фигурой, покрытой окровавленной простыней. Сестра Найденова уже была на месте. Их с Лизой взгляды встретились — усталые, понимающие.
— Перекладываем, — коротко бросила Лида.
Они подошли к каталке. Солдат был без сознания, с лицом землисто-серого цвета. Вместе, отточенными синхронными движениями, они начали перекладывать его на холодный мраморный стол. От смены положения из-под наложенных на раненое бедро повязок фонтаном хлынула темная, почти черная кровь. Горячая, липкая, она брызнула прямо на Лизу, заливая белый передник. Та вскрикнула. Письмо! Там же лежит письмо!
Она быстро сунула руку в карман. Сложенный вдвое листок был насквозь мокрым. Лиза похолодела. Это знак. Знак! С ним что-то случилось!..
Мысль пронеслась молнией, на секунду парализовав ее.
— Сестра, чего стоите? — рявкнул хирург. — Зажимы, быстро!
Лиза заставила себя работать. Руки слегка тряслись, сердце сжималось. Господи! Ну не будь же ты такой суеверной дурой! Это просто стечение обстоятельств! Тут всюду кровь, всюду смерть!
Она машинально передавала врачу стерильные инструменты, отирала прессованной ватой капельки пота со лба. Остановить кровотечение никак не получалось. Лиза видела, как крупно пульсировала синяя бедренная вена; хирург работал молча, усердно, пытаясь выиграть этот заведомо проигрышный бой.
Через пятнадцать минут солдат тихо умер, беззвучно испустив последний вздох. Врач опустил руки, со звоном бросил инструменты в лоток. Лида отвернулась, вытирая лицо окровавленным нарукавником.
Лиза стояла, не в силах пошевелиться, глядя на залитый кровью передник и чувствуя в кармане мокрый, страшный комок бумаги. Смерть солдата и письмо Кирилла слились воедино в ее сознании, наполнив ледяным ужасом и суеверным страхом. Лида накрывала погибшего простыней, а Лиза нетвердым шагом вышла из операционной и кинулась в ванную комнату при сестринской — умываться. Она буквально сдирала с себя эту кровь ногтями, пытаясь вместе с ней смыть и дурное предчувствие.
Лиза вышла на улицу, подставляя лицо бледному петроградскому солнцу. Постояла на ступенях, глядя на городскую суету. Она, казалось, одеревенела изнутри, пропахла насквозь йодом и бинтами.
Прошел месяц после случая с письмом Кирилла. Лиза почему-то плохо помнила прошедшее время — только одну сплошную усталость и измотанность. Она каждый день с замиранием сердца ждала нового письма, которое все не приходило — и ей казалось, что она начинает терять надежду. Что с ним там, на фронте? Жив ли? Она каждый день читала газеты, пытаясь найти хоть какие-то вести, но никогда ничего не находила.
Ноги сами понесли ее к кафе «Флора». Она сидела за столиком, механически разламывая теплый пирожок с картофелем. Пальцы странно подрагивали, и Лиза сжала их в кулак, чтобы скрыть дрожь. Перед глазами снова встало красивое лицо молоденького юнкера, что умер перед самым рассветом, крепко вцепившись в ее руку сухими пальцами. Пуля прошла навылет, но задела что-то важное, и они не смогли остановить внутреннее кровотечение. Он не кричал, не плакал, как другие, только смотрел на нее удивленными, постепенно стекленеющими глазами и спрашивал:
— Сестрица, а светать скоро?
Лиза отпила глоток травяного чая — он показался безвкусным. Голова кружилась от усталости и голода, но есть не хотелось. Она думала о том, насколько другим был ее мир до войны, что все ее представления были книжными и парадными. Война пахла не порохом, а гноем. И лицо у нее было не героическое, а вот такое, испуганное и потерянное, лицо молодого юнкера.
Улицу заполнил мерный топот. Лиза не поднимала глаз. Она знала: марширует очередная партия новобранцев. Она уже давно привыкла к этому зрелищу: серьезные лица, грубые сапоги и шинели, запах махорки и кожи.
— Лево! Лево! Ать-два-три! — раздалась звонкая команда, и Лиза в изумлении вскинула голову.
Голос был женским.
По мостовой чеканили шаг солдаты. Под тяжелыми серыми шинелями угадывались женские фигуры. Девушки! Юные, с неестественно строгими, вытянутыми лицами, с ружьями за плечами. Они шагали, глядя прямо перед собой, синхронно выкидывая ногу вперед.
Лиза смотрела, не в силах отвести взгляд, забыв о пирожке и чае. Женский батальон! Тот самый, о котором столько писали в газетах! Видеть его, всех этих женщин в военной форме, было одновременно жутко и величественно.
И вдруг среди строя мелькнуло знакомое лицо. Высокие скулы, упрямо поднятый подбородок, знакомый разрез серых глаз. Ольга Арнаутова! Ее старая институтская не-подруга, с которой они когда-то так яростно ненавидели друг друга, а потом разошлись по разным углам большого света.
Их взгляды встретились. Строгое выражение на лице Ольги дрогнуло, сменилось удивлением. И вдруг она бросилась в сторону Лизы, грубо руша ровный строй.
— Белосветова! Господи, вот так встреча!
Она схватила ее за руку, рывком подняла со стула и порывисто обняла. Ее пальцы были холодными и сильными.
— Слушай, у меня секунда. Я ухожу. На фронт. И мне нужно сказать тебе… Помнишь ту историю с письмом? Это все я. И история с пауком — тоже я. Я увидела, как ты передавала письмо Наталке и рассказала мадам Бертеневой. Так, из вредности. Я только после выпуска поняла, какая я гадина! Но теперь моя совесть чиста. Прощай!
Она не ждала ответа, лишь коротко улыбнулась, развернулась и побежала догонять свой батальон, уже уходящий в туманную даль проспекта. Но через несколько шагов обернулась, и на лице ее появилась озорная, веселая улыбка, знакомая Лизе с детства. Ольга резко, как-то по-мальчишески взмахнула рукой, подмигнула и нырнула в строй.
Лиза опустилась обратно на стул и машинально взяла в руки чашку. Ее мир, и без того перевернутый, дал еще один резкий крен.
Через два месяца в госпиталь привезли первых раненых из женского батальона. Лиза не спала всю ночь — были две тяжелые операции. Когда по горизонту протянулась полоска хмурого, бледного рассвета, она, автоматически выполняя поручение старшей сестры, вышла на подъезд на разгрузку подвод. Санитарные кареты приходили одна за другой, пронзительно сигналили автомобили, встревоженно ржали, били копытами лошади. Все, как всегда — вот только с подвод сгружали не мужские, а женские тела в окровавленных, изодранных шинелях. Стоны, плач, истерические рыдания, шоковые, пустые глаза — все то же самое, что Лиза видела каждый день, но сейчас это было в сто раз ужаснее.
В углу стоял высокий старинный шкаф, створки которого никак не желали закрываться до конца, выдавая свое содержимое: плотную шерстяную ткань сменного форменного платья, нежный шелк двух вечерних нарядов, повседневный простой туалет из синего льна с высоким глухим воротом. Внизу стояли несколько пар обуви, от кожаных полуботинок и зимних меховых сапожек до атласных бальных туфелек.
Рядом с ее комнатой, в тесной каморке, больше похожей на чулан, ютилась Поля, Лизина горничная, которую она взяла с собой. Тихая, тщедушная девушка восемнадцати лет с большими, послушными глазами, она была молчаливой тенью Лизы, выполнявшей любое приказание. Днем, когда барышня была на работе, Поля безропотно надевала грубый халат санитарки и работала в палатах, а вечером возвращалась к своим привычным обязанностям: чистила, стирала, гладила и поддерживала порядок.
Санитарные поезда с фронта приходили один за другим, выплескивая в стены бесконечный поток раненых. Лиза каждый день видела настоящее лицо войны: не парадные мундиры и блестящие штыки, а вонь гниющей плоти и гноя, хрипы умирающих, окровавленные бинты, которые требовалось менять каждый час. Она помогала держать солдат во время ампутаций, которые часто проводили без морфия — его катастрофически не хватало — видела развороченные животы и обнаженные подрагивающие внутренности, убирала с коек уже остывшие тела.
Она работала автоматически. Руки сами знали, что делать: промыть, перевязать, сделать укол, дать глоток воды. Она научилась отличать стоны тех, кого еще можно спасти, от предсмертных. Улыбалась сквозь усталость и слезы, говорила ободряющие слова. И безмерно гордилась своей работой — осознанием того, что делает что-то стоящее и необходимое вопреки всему ужасу.
С Сашей они почти не виделись. Их графики дежурств редко совпадали, а в свободные минуты сил хватало только на то, чтобы рухнуть на койку в комнате сестер и провалиться в мертвый, неподвижный сон. Их дружба жила теперь в коротких записках, которые они оставляли друг другу на столе.
И снова, как когда-то в Смольном, Лизу мучило тихое, но жестокое страдание — молчание отца. Он не писал, не отвечал на ее письма, где она подробно описывала свою новую жизнь, не присылал денег. Впрочем, она и не просила, жила на небольшое жалованье сестры милосердия, которого хватало только на еду.
Единственным человеком, кто писал ей — теплые, длинные, наполненные любовью письма — была Мария Евгеньевна. Из Лазурного Холма няня уволилась и уехала в родную Тверь. Иногда она даже присылала скромные денежные переводы — «на булочку к чаю». Лиза была до слез благодарна ей за участие, но каждое письмо от няни было одновременно и отдушиной, и уколом. Почему она проявляет больше интереса к ее судьбе, чем родной отец? Надежда на то, что отец все-таки ее полюбит, не желала умирать, упрямо жила глубоко в душе. Ну не может же быть такого, что ее совсем не за что любить?
«Почему он молчит? — терзалась Лиза, машинально выполняя свою работу. — Он получил мои письма? А вдруг я погибла? Он же даже не знает! Неужели ему настолько все равно?!»
Мысли были тяжелыми и острыми, беспокойными, но усталость все же оказывалась сильнее. Физическое изнеможение забивало душевную боль, как вата. Лиза проваливалась в сон, не успев додумать до конца свои горькие вопросы, чтобы утром снова встать до рассвета. И окружающие ее страдания позволяли на время забыть о собственных.
***
Работа поглощала все. Дни сливались в бесконечную череду дежурств, перевязок, стонов и коротких, тревожных перерывов на сон. Лиза с отчаянием ждала письма от Кирилла, но его все не было, и она старалась отгонять от себя мысли о самом страшном. Наверное, если бы что-то случилось, она бы уже узнала — у плохих новостей, говорят, длинные ноги. И Лиза надеялась. Надеялась, что молчание жениха — это просто отсутствие времени или возможности написать.
Однажды, когда выпал час относительного затишья, Лиза решила выйти на набережную — отдохнуть. Набрела на небольшое кафе со старой, затертой вывеской «Флора»; круглые, застеленные клеенчатыми скатертями столики стояли прямо на мостовой. Лиза зашла внутрь — купит стакан горячего чаю с сахаром. Ей до боли хотелось ощутить какой-нибудь другой запах, не госпитальный — чая, булок, свежей еды.
Женщина за стойкой плеснула в керамическую кружку крепкого, почти черного чая, разбавила кипятком и протянула Лизе. Та вытащила кошелек. На дне лежали несколько монет и одна мелкая банкнота. Она с досадой подсчитала в уме, понимая, что хватает впритык — а жалованье только послезавтра.
В этот момент сзади раздался усталый, но спокойный голос:
— Позвольте вас угостить?
Лиза обернулась. Перед ней стоял доктор Александр Вербин, бессменный госпитальный хирург. Он выглядел изможденным: темные круги под глазами, опущенные уголки рта, чуть затертый воротник кителя.
— Доктор, не стоит… — начала было Лиза, но Вербин перебил ее.
— Пустяки. — Он отсчитал продавщице деньги. — И два шарика мороженого. Полагаю, вы тоже не откажетесь, сестра? После тяжелой работы сладкое просто необходимо — для восстановления сил.
Он был высоким, плечистым мужчиной с резкими чертами лица и умными глазами, внимательными, усталыми глазами за стеклами пенсне. Лет ему было примерно сорок. Он общался в деловой, лишенной светскости манере, был простым и прямолинейным, и в этом угадывалось недворянское происхождение.
Они вышли на улицу и устроились за столиком. Стояла теплая, по-осеннему золотая погода. Тарахтели моторами автомобили, лошади стучали копытами, фыркали, ржали, таща телеги и повозки. Лиза молча ела сладкое, холодное мороженое, чувствуя, как оно растворяется во рту, принося почти детское удовольствие. Александр отломил ложечкой кусок шарика. Он тоже молчал, задумчиво глядя в свою креманку.
— Думаю, когда-нибудь это закончится, — наконец произнес он.
— Война? — тихо спросила Лиза.
— Все. И война тоже.
Они говорили об отстраненных вещах: о том, каким будет мир после, о новых медицинских открытиях, о том, как изменится город, ставший с началом войны Петроградом. Правительство посчитало, что Петербург — слишком уж по-немецки.
— Интересно, как это сказывается на военных успехах? — улыбался доктор Вербин. — Как будто название имеет какое-то значение! — Он помолчал. — Кстати, того дня читал в газете про женщину-солдата. Представляете себе? Некая Мария Бочкарева. Создала, пишут, женский батальон. Воюет на фронте. Странный мир.
Лиза улыбнулась.
— Была же Надежда Дурова, кавалерист-девица, воевала с Бонапартом. И партизанка Василиса Кожина тогда же. Так что не впервые.
— Дурова… Да, слышал, — кивнул Вербин, доел мороженое и отер губы салфеткой. — Но все же палить из окопа — одно. А вот делать вашу работу, Елизавета… видеть все это изо дня в день… Это, мне кажется, куда сложнее.
Он впервые за все время, что они сидели тут, посмотрел на нее, и Лиза прочитала в его взгляде уважение. Он тяжело поднялся, оправил китель.
— Пора идти. Спасибо за компанию, сестра.
— И вам спасибо, доктор. За мороженое.
Он кивнул и ушел, растворившись в разношерстной толпе людей на тротуаре. Лиза допила горьковатый крепкий чай и тоже встала — неохотно, чувствуя, как устали ноги и ноет спина. Возвращаться в госпиталь не хотелось, но ее звал долг. И она двинулась по наводненной улице, глядя, как ветер гонит по земле желтые листья.
В госпитале ее ждало письмо от Кирилла. Лиза развернула его, жадно впилась глазами в написанные карандашом строчки, отступив в нишу высокого окна в коридоре, чтобы было чуть больше света. Он писал в своей обычной манере — легко, с иронией и юмором описывая какие-то армейские случаи, словно и не было вокруг этого ада.
«…скучаю по Вам безумно, Елизавета Антоновна. Чувствую сердцем, что встреча близка, живу только единою надеждою на нее».
Лиза с трепетом прижала листок к груди, закрыв глаза, позволяя себе утонуть в этом ощущении связи, любви, обычном мире без войны и страданий. В тот момент она была не сестрой Белосветовой, а просто Лизой, любящей и любимой невестой поручика Кречетова.
В реальность ее вернул голос сестры Лидии Найденовой:
— Сестра Белосветова, срочно в третью операционную! Готовить раненого!
Лиза поспешно сунула драгоценное письмо в карман передника и побежала, на ходу застегивая нарукавники.
В операционной царила привычная, рутинная суета. Хирург тщательно мыл руки, санитарки заталкивали в распахнутые двери каталку с бесформенной фигурой, покрытой окровавленной простыней. Сестра Найденова уже была на месте. Их с Лизой взгляды встретились — усталые, понимающие.
— Перекладываем, — коротко бросила Лида.
Они подошли к каталке. Солдат был без сознания, с лицом землисто-серого цвета. Вместе, отточенными синхронными движениями, они начали перекладывать его на холодный мраморный стол. От смены положения из-под наложенных на раненое бедро повязок фонтаном хлынула темная, почти черная кровь. Горячая, липкая, она брызнула прямо на Лизу, заливая белый передник. Та вскрикнула. Письмо! Там же лежит письмо!
Она быстро сунула руку в карман. Сложенный вдвое листок был насквозь мокрым. Лиза похолодела. Это знак. Знак! С ним что-то случилось!..
Мысль пронеслась молнией, на секунду парализовав ее.
— Сестра, чего стоите? — рявкнул хирург. — Зажимы, быстро!
Лиза заставила себя работать. Руки слегка тряслись, сердце сжималось. Господи! Ну не будь же ты такой суеверной дурой! Это просто стечение обстоятельств! Тут всюду кровь, всюду смерть!
Она машинально передавала врачу стерильные инструменты, отирала прессованной ватой капельки пота со лба. Остановить кровотечение никак не получалось. Лиза видела, как крупно пульсировала синяя бедренная вена; хирург работал молча, усердно, пытаясь выиграть этот заведомо проигрышный бой.
Через пятнадцать минут солдат тихо умер, беззвучно испустив последний вздох. Врач опустил руки, со звоном бросил инструменты в лоток. Лида отвернулась, вытирая лицо окровавленным нарукавником.
Лиза стояла, не в силах пошевелиться, глядя на залитый кровью передник и чувствуя в кармане мокрый, страшный комок бумаги. Смерть солдата и письмо Кирилла слились воедино в ее сознании, наполнив ледяным ужасом и суеверным страхом. Лида накрывала погибшего простыней, а Лиза нетвердым шагом вышла из операционной и кинулась в ванную комнату при сестринской — умываться. Она буквально сдирала с себя эту кровь ногтями, пытаясь вместе с ней смыть и дурное предчувствие.
Глава Х
Лиза вышла на улицу, подставляя лицо бледному петроградскому солнцу. Постояла на ступенях, глядя на городскую суету. Она, казалось, одеревенела изнутри, пропахла насквозь йодом и бинтами.
Прошел месяц после случая с письмом Кирилла. Лиза почему-то плохо помнила прошедшее время — только одну сплошную усталость и измотанность. Она каждый день с замиранием сердца ждала нового письма, которое все не приходило — и ей казалось, что она начинает терять надежду. Что с ним там, на фронте? Жив ли? Она каждый день читала газеты, пытаясь найти хоть какие-то вести, но никогда ничего не находила.
Ноги сами понесли ее к кафе «Флора». Она сидела за столиком, механически разламывая теплый пирожок с картофелем. Пальцы странно подрагивали, и Лиза сжала их в кулак, чтобы скрыть дрожь. Перед глазами снова встало красивое лицо молоденького юнкера, что умер перед самым рассветом, крепко вцепившись в ее руку сухими пальцами. Пуля прошла навылет, но задела что-то важное, и они не смогли остановить внутреннее кровотечение. Он не кричал, не плакал, как другие, только смотрел на нее удивленными, постепенно стекленеющими глазами и спрашивал:
— Сестрица, а светать скоро?
Лиза отпила глоток травяного чая — он показался безвкусным. Голова кружилась от усталости и голода, но есть не хотелось. Она думала о том, насколько другим был ее мир до войны, что все ее представления были книжными и парадными. Война пахла не порохом, а гноем. И лицо у нее было не героическое, а вот такое, испуганное и потерянное, лицо молодого юнкера.
Улицу заполнил мерный топот. Лиза не поднимала глаз. Она знала: марширует очередная партия новобранцев. Она уже давно привыкла к этому зрелищу: серьезные лица, грубые сапоги и шинели, запах махорки и кожи.
— Лево! Лево! Ать-два-три! — раздалась звонкая команда, и Лиза в изумлении вскинула голову.
Голос был женским.
По мостовой чеканили шаг солдаты. Под тяжелыми серыми шинелями угадывались женские фигуры. Девушки! Юные, с неестественно строгими, вытянутыми лицами, с ружьями за плечами. Они шагали, глядя прямо перед собой, синхронно выкидывая ногу вперед.
Лиза смотрела, не в силах отвести взгляд, забыв о пирожке и чае. Женский батальон! Тот самый, о котором столько писали в газетах! Видеть его, всех этих женщин в военной форме, было одновременно жутко и величественно.
И вдруг среди строя мелькнуло знакомое лицо. Высокие скулы, упрямо поднятый подбородок, знакомый разрез серых глаз. Ольга Арнаутова! Ее старая институтская не-подруга, с которой они когда-то так яростно ненавидели друг друга, а потом разошлись по разным углам большого света.
Их взгляды встретились. Строгое выражение на лице Ольги дрогнуло, сменилось удивлением. И вдруг она бросилась в сторону Лизы, грубо руша ровный строй.
— Белосветова! Господи, вот так встреча!
Она схватила ее за руку, рывком подняла со стула и порывисто обняла. Ее пальцы были холодными и сильными.
— Слушай, у меня секунда. Я ухожу. На фронт. И мне нужно сказать тебе… Помнишь ту историю с письмом? Это все я. И история с пауком — тоже я. Я увидела, как ты передавала письмо Наталке и рассказала мадам Бертеневой. Так, из вредности. Я только после выпуска поняла, какая я гадина! Но теперь моя совесть чиста. Прощай!
Она не ждала ответа, лишь коротко улыбнулась, развернулась и побежала догонять свой батальон, уже уходящий в туманную даль проспекта. Но через несколько шагов обернулась, и на лице ее появилась озорная, веселая улыбка, знакомая Лизе с детства. Ольга резко, как-то по-мальчишески взмахнула рукой, подмигнула и нырнула в строй.
Лиза опустилась обратно на стул и машинально взяла в руки чашку. Ее мир, и без того перевернутый, дал еще один резкий крен.
***
Через два месяца в госпиталь привезли первых раненых из женского батальона. Лиза не спала всю ночь — были две тяжелые операции. Когда по горизонту протянулась полоска хмурого, бледного рассвета, она, автоматически выполняя поручение старшей сестры, вышла на подъезд на разгрузку подвод. Санитарные кареты приходили одна за другой, пронзительно сигналили автомобили, встревоженно ржали, били копытами лошади. Все, как всегда — вот только с подвод сгружали не мужские, а женские тела в окровавленных, изодранных шинелях. Стоны, плач, истерические рыдания, шоковые, пустые глаза — все то же самое, что Лиза видела каждый день, но сейчас это было в сто раз ужаснее.
